ение  механизма  инстинктов  и  есть крупнейшая ошибка
современной физиологии. Но это еще не память - память стоит много выше
в   цепи   все   усложняющихся  организаций,  ведающих  восприятием  и
осмысливанием окружающего мира.  Как  и  принято  современной  наукой,
память не наследственна,  то есть те отпечатки внешнего мира,  которые
хранит в себе мозг и накапливает во все время жизни индивида, навсегда
исчезают  со  смертью  его  и  никак не обогащают,  ничего не передают
возникшему от этого индивида потомству.
     Суть моего  открытия  заключается  в  том,  что  я  нашел  факты,
доказывающие передачу некоторых отпечатков  памяти  по  наследству  из
поколения в поколение.  Вы уж извините меня за длинное вступление,  но
вопрос  настолько  сложен,  что  я  должен   подвести   к   нему   вас
подготовленными,  иначе  мое  необычайное  вы без мистики и чертовщины
себе никак не объясните.  Не стоит усмехаться,  это общая для всех или
для  очень многих слабость человеческой природы.  Не вы первые,  не вы
последние  факт  достоверный,  но  совершенно  для  вас   необъяснимый
посчитаете сверхъестественным.
     Продолжаю. Все вы замечали,  но ни с чем не связывали факт,  что,
например,  красота  форм,  будь  то  архитектурных,  будь то местности
какой-нибудь, будь то человеческого тела и так далее, чувствуется и, в
общем,  одинаково  оценивается всеми людьми самых различных категорий,
развития  и  воспитания.  А  дайте  вы  проанализировать  эту  красоту
соответствующему специалисту:   здание   -   архитектору,  ландшафт  -
географу, тело  -  анатому,  тот  сразу  скажет,  что   красота   есть
совершенство в исполняемом назначении,  совершенство целесообразности,
экономии материала,  прочности,  силы,  быстроты.  Я и думаю, что опыт
бесчисленных поколений дал нам бессознательное понимание совершенства,
воспринимаемого в виде красоты,  и это понятие  отпечатывается  уже  в
памяти - той бессознательной памяти,  которая передается по наследству
из поколения в поколение.  Есть и другие примеры этой  бессознательной
памяти  поколений,  но  о  них  говорить  сейчас  не буду.  И без того
проблема памяти - одна из самых еще неясных.
     В представлении  современной  науки  память  гнездится  как  бы в
ячейках, создаваемых сложнейшими переплетами отростков нервных  клеток
мозга  в  течение  индивидуальной  жизни,  жизни  одного  человека.  Я
добавляю,  что некоторые  из  этих  ячеек,  поскольку  окружающая  нас
природа  в  течение  сотен  веков  в  основных  своих  чертах остается
одинаковой,  одинаково возникали у всех людей из поколения в поколение
и,  наконец, стали передаваться по наследству. Вот эта бессознательная
или подсознательная память поколений составляет общую всем  нам  канву
нашего   мышления,   вне  зависимости  от  образования  и  воспитания.
Исследования в этом направлении очень трудны,  и  я  еще  не  имею  ни
одного опытом доказанного факта.
     Однако я  иду  еще  дальше  и  допускаю,  что  в  редких  случаях
комбинации   ячеек  памяти  из  особых  связей  нервных  клеток  могут
передаваться  по  наследству,  сохраняя  из  жизни  прошлых  поколений
некоторые  кусочки  из  области  уже  сознательной  памяти  -  памяти,
реализуемой сознательным мышлением.
     Это известные,   но   обычно   считающиеся  недостоверными  факты
совершенно точного описания людьми тех мест,  в которых они никогда не
были;   сны,  воспроизводящие  точную  обстановку  прошедших  событий,
никогда тоже не виданных и  не  слыханных,  и  многое  такое  же.  Все
подобные  явления  верующими  мистиками  и  другими чудаками считаются
доказательством переселения душ,  а ученые только пожимают плечами, по
известной  пословице  об обезьяне,  которой нечего сказать.  Вероятно,
есть люди с более обостренной памятью поколений,  также и, наоборот, с
полным ее отсутствием.
     Так вот,  дорогие мои,  недавно,  в тяжелые дни великой войны,  я
неожиданно  получил новые доказательства действительного существования
памяти поколений,  да еще сразу из области сознательной памяти.  Война
вынудила  меня оторваться от чисто научной работы.  Я не мог по своему
характеру не принять непосредственного участия  в  медицинской  работе
Советской   Армии   и   начал  работать  сразу  в  нескольких  крупных
госпиталях, где многочисленные контузии, шоки, психозы и другие травмы
мозга требовали применения всех моих познаний.
     Домой я попадал только к ночи.  В своей  квартире  на  Сретенском
бульваре  я  обычно  просиживал  часа  два  в  кресле перед письменным
столом,  отдыхая и в то же время размышляя о способах излечения  особо
трудных раненых. Иногда записывал важные факты или рылся в литературе,
охотясь за описаниями сходных клинических случаев.
     Такое времяпрепровождение  вошло у меня в привычку.  С друзьями и
товарищами-учеными я виделся редко  -  поздние  возвращения  домой  не
оставляли  совсем времени,  а телефонных разговоров я очень не люблю и
пользуюсь  этим  прибором  только  в  самых   крайних   случаях.   Мое
необычайное  подошло  ко  мне  совсем  незаметно в такой обычный тихий
вечер.  В тишине, время от времени нарушаемой привычным мерзким лязгом
трамвая,  стройно  шли  одна за другой четкие мысли.  Я думал о случае
потери речи у одного старшего лейтенанта,  контуженного  миной.  Когда
только что начало вырисовываться будущее заключение, зазвонил телефон.
Я не ждал звонка; в тишине и сосредоточенности вечера он показался мне
настолько громким, что я быстро сдернул трубку, морщась от досады. Ухо
врача отметило взволнованную  напряженность  голоса,  осведомившегося,
квартира  ли  это  профессора  Файнциммера.  Затем произошел следующий
диалог.
     - Вы профессор Файнциммер?
     - Я.
     - Простите,  пожалуйста,  за  поздний  звонок.  Я звонил пять раз
днем, пока мне не сказали, что вы раньше одиннадцати не приходите.
     - Ничего, я раньше часу не ложусь. Чем могу служить?
     - Видите ли,  меня  направил  к  вам  профессор  Новгородцев.  Он
сказал,  что вы единственный, кто может мне помочь. Он сказал еще, что
я буду для вас интересным объектом. Я и подумал...
     - Хорошо, кто вы?
     - Я лейтенант, раненый, недавно из госпиталя, и мне нужно...
     - Вам  нужно  повидаться  со  мной.  Завтра  в  два часа в первом
отделении Второй хирургической клиники  спецгоспиталя.  А,  вы  знаете
адрес... Хорошо, спросите меня, и вас проведут.
     Голос, застенчиво бормочущий благодарности,  угас в  трубке.  Имя
моего  друга-хирурга,  не раз находившего очень важные для меня случаи
заболеваний,  говорило об интересном больном. Я постарался догадаться,
что это   может  быть,  потом  закурил  и  возобновил  прерванный  ход
размышлений.
     Спецгоспиталь занимал прекрасное помещение, и я часто пользовался
кабинетом главного хирурга для ответственных консультаций.  В два часа
я  шел  по  широкому  коридору клиники,  вдоль огромных окон по мягкой
дорожке,  прекрасно заглушавшей шаги.  В конце коридора  у  последнего
окна стоял человек с рукой на перевязи.  Подойдя поближе,  я разглядел
красивое,  измученное молодое лицо.  Военная гимнастерка с отпечатками
недавно снятых лейтенантских кубиков очень шла к подтянутой, стройной,
атлетической фигуре. Раненый поспешно подошел ко мне и сказал:
     - Вы профессор Файнциммер.  Я сразу почувствовал, что это вы. А я
тот, кто звонил к вам вчера.
     - Очень хорошо, идемте...
     Я отпер дверь и провел его в кабинет.
     - Давайте  познакомимся,  молодой  человек,  -  по  своей обычной
привычке я протянул ему руку.
     Раненый лейтенант,  смущаясь,  подал  мне  левую  руку  -  правая
беспомощно висела на широкой перевязи защитного цвета - и назвал  себя
Виктором Филипповичем Леонтьевым.
     Закурив сам,  я предложил ему папиросу,  но он отказался и сидел,
наклонившись  грудью вперед,  в то время как длинные гибкие пальцы его
здоровой руки нервно ощупывали резные украшения массивного стола.  Я с
профессиональной   тщательностью  внимательно  изучал  его  внешность.
Безусловно красивое,  правильное лицо, с тонким носом, густыми четкими
бровями  и  маленькими  ушами.  Приятный рисунок губ,  темные волосы и
темно-карие глаза.
     "Впечатлительная и  страстная  натура",  -  подумал  я  и отметил
виновато-смущенное выражение его лица,  характерное для очень  нервных
или  больных людей.  Пока я выжидательно смотрел на него,  он взглянул
раза два мне в глаза,  сейчас же отвел их и сделал несколько  движений
горлом,  как  бы проглатывая что-то.  "Ваготоник",  - мелькнуло в моем
мозгу.
     Раненый лейтенант  заговорил,  заметно  волнуясь,  тихим голосом,
иногда слегка задыхаясь.  Он улыбнулся,  и я был очарован этой беглой,
но  какой-то  особенно  радостной и ясной улыбкой,  совершенно снявшей
вымученную хмурость с его очень молодого лица.
     - Профессор Новгородцев сказал мне,  что вы много изучали разные,
трудно объяснимые мозговые  заболевания.  Это,  знаете,  очень  чуткий
человек, - всю жизнь буду помнить о нем с благодарностью... Я сейчас в
плохом состоянии - меня преследуют галлюцинации,  и нарастает какое-то
дикое  напряжение;  кажется,  что  я  вот-вот  сойду  с ума.  Вдобавок
бессонница и сильные боли в голове -  вот  тут,  -  и  он  показал  на
верхнюю часть затылка. - Разные врачи по-разному пробовали меня лечить
- не помогло.
     - Расскажите-ка  мне  историю вашего ранения,  - потребовал я,  и
снова очаровательная беглая улыбка переродила его лицо.
     - О,  это  вряд ли может иметь отношение к моей болезни.  Я ранен
осколком мины в сустав правой  руки,  но  контузии  никакой  не  было.
Осколок разбил кость, ее вынули, потом будут делать пересадку кости, а
пока рука болтается как плеть.
     - Значит, ни при ранении, ни после никаких явлений контузии у вас
не замечали?
     - Нет, никаких.
     - А когда у вас началось такое особое психическое состояние?
     - Недавно,  так месяца полтора...  Да,  пожалуй, еще в госпитале,
где я лежал,  у меня вместе с выздоровлением шло  все  увеличивающееся
ощущение беспокойства,  потом прошло,  а теперь вот что получилось. Из
госпиталя я уже два месяца с лишним как вышел.
     - А  теперь расскажите,  почему,  как вы сами считаете,  возникло
ваше заболевание? Какие ощущения и галлюцинации у вас происходят?
     Лейтенант боролся с нарастающим смущением. Я поспешил ему помочь,
строго заявив,  что,  если он хочет моей помощи,  он должен дать мне в
руки  как можно больше сведений.  Я не пророк и не знахарь,  а ученый,
которому для решения любого  вопроса  нужна  определенная  фактическая
основа.  Пусть не стесняется - у меня сегодня есть время - и расскажет
все подробнее.  Раненый справился постепенно с застенчивостью и  начал
рассказывать,  вначале  запинаясь  и с усилием подбирая выражения,  но
потом привык к моему спокойному вниманию и изложил  всю  свою  историю
даже, я сказал бы, с художественным вкусом.
     До войны лейтенант Леонтьев был скульптором,  и  я  действительно
вспомнил,  что  видел  некоторые  его  работы  на одной из выставок на
Кузнецком.  Это были преимущественно небольшие статуэтки  спортсменов,
танцовщиц  и  детей,  выполненные просто,  но с таким глубоким знанием
природы движения и тела, которые присущи лишь подлинному таланту.
     Художник и сам был порядочным спортсменом - пловцом.  На одном из
состязаний по плаванию он встретился с Ириной -  девушкой,  поразившей
художника совершенной красотой тела.  Любовь была взаимной.  Ирина,  в
противоположность многим красивым девушкам,  была  простой  и  чуткой.
Глаза  лейтенанта сияли глубоким внутренним восторгом в то время,  как
он рассказывал о своей возлюбленной,  и я очень живо,  даже с каким-то
намеком на зависть, представил себе эту прекрасную молодую пару. Нужно
иметь сердце влюбленного и душу художника,  чтобы так живо,  скромно и
коротко  рассказать  о  любимой  девушке и передать всю ясность и силу
своей любви.  Короче говоря,  лейтенант совсем покорил меня  и  заодно
очаровал своей Ириной.
     С этой любовью,  где гармонически сочетались восторг художника  и
радость  влюбленного,  к  Леонтьеву пришло властное желание - работы -
приобщения всех людей к тому прекрасному чувству, которое было создано
Ириной  и  им.  Он решил сделать статую своей любимой и передать в ней
весь блеск ее очарования,  весь огонь бьющей ключом жизни, а не только
создать   холодный,   отточенный  символ  прекрасного  тела,  подобный
классическим  образцам.  Это  вначале   смутное   желание   постепенно
оформилось  и  окрепло,  пока наконец художник не был всецело захвачен
своей идеей.
     - Вы понимаете,  профессор,  - сказал он,  наклоняясь ко мне, - в
этой статуе было бы не только служение миру,  не только моя идея, но и
великая благодарность Ирине.
     И я понял его.
     Замысел художника   оформился   очень   скоро:   его  любимая  не
разлучалась с ним,  но Леонтьев долго не мог  решить,  какой  материал
взять ему для статуи.  Призрачная белизна мрамора не годилась,  так же
не соответствовала его идее резкая смуглость бронзы. Другие сплавы или
мертвили воображение,  или  были  недолговечны,  -  художник  же хотел
сохранить векам расцвет красоты своей Ирины.
     Решение пришло,   когда   художник   познакомился   с  описаниями
древнегреческих авторов,  в которых упоминались не дошедшие до  нашего
времени  статуи  из  слоновой  кости.  Слоновая кость - вот нужный ему
материал,  плотный,  позволяющий  выполнить  мельчайшие  детали  -  те
детали, которые волшебством искусства создают впечатление живого тела.
Наконец,  цвет,  совершенство поверхности и долговечная  прочность,  -
слоновая кость стоила того, чтобы ее искать.
     Зная, что отдельные куски кости могут  быть  склеены  без  следов
соединений,  художник  посвятил  около  года  на приобретение и подбор
нужных кусков слоновой кости. Нужно сказать, что это был очень упорный
труд: у  нас  в  стране слоновая кость не в ходу.  Возможно,  что весь
материал так и не  был  бы  собран,  если  бы  Леонтьев  не  добивался
разрешения получить слоновую кость из-за границы.  Побывав на обширном
аукционе слоновой кости в Африка-Хауз в Лондоне,  он  быстро  подобрал
все  нужное  количество  превосходного  материала и вернулся в Москву,
полный желания немедленно приступить к работе,  однако сильная болезнь
не позволила ему сразу сделать это, а затем разразилась война.
     Война увела его далеко и от любимой, и от мира его чувств и идей.
Он  честно  выполнил  свой  долг,  храбро боролся за все дорогое ему в
родной стране,  но через два месяца  снова  очутился  в  Москве  после
тяжелого   ранения.  Здесь  его  встретила  та  же  Ирина:  ничего  не
изменилось в ней, только глубокая нежность к нему, раненному, еще ярче
светилась в ее облике.
     Прежние мечты с новой силой охватили художника,  но теперь к  ним
примешивалась горечь сознания,  что он с одной рукой не сможет создать
статуи,  а если и сможет,  то,  наверное,  весь огонь его  творческого
порыва  растворится  в  трудностях  техники  исполнения  -  исполнения
убийственно медленного.  Вместе с горечью  этой  беспомощности  был  и
страх  -  грозная  разрушающая  сила  современной  войны только теперь
по-настоящему была осознана. Страх не успеть выполнить своего замысла,
не уловить, не остановить момента расцвета сияющей красоты Ирины уже в
госпитале заставлял его часто беспокойно метаться по  постели  или  не
спать ночами в цепях бесконечных дум.
     Мысль металась  в  поисках  выхода,   беспокойство   все   дальше
проникало в глубину души,  и росло нервное напряжение.  Недели шли,  и
психическое возбуждение все развивалось,  что-то  поднималось  со  дна
души,   заставляя   мозг  напрягаться,  и  билось  в  поисках  выхода,
неосознанное,  большое.  Леонтьеву  казалось,  что  он  должен  что-то
вспомнить, и  сразу откроется выход для бьющейся внутри силы,  - тогда
вернется прежняя ясная стройность мира.  Он мало спал,  мало  ел,  ему
было  трудно  общаться  с  людьми.  Сон  был не настоящий - напряжение
натянутой в мозгу струны и тут не покидало художника.  Чаще вместо сна
в  полузабытьи  скользили вереницы туманных мыслей-образов.  Казалось,
что еще немного - лопнет струна,  вибрирующая в мозгу, и придет полное
сумасшествие. Так после нескольких неудачных попыток с другими врачами
Леонтьев пришел ко мне.
     Я спросил,  не было ли повторяющихся галлюцинаций, или, как он их
называл,  мыслеобразов. Лейтенант только покачал головой и сказал, что
этот же вопрос ему задавали все другие врачи.
     - Ну и что же из этого,  - возразил я, - опорные точки у всех нас
должны быть одинаковы,  раз мы пользуемся одной наукой. Но я задам вам
этот же вопрос по-другому:  постарайтесь вспомнить, нет ли чего-нибудь
во  всех  ваших видениях общего,  какой-нибудь основной,  связующей их
идеи?
     Леонтьев, недолго подумав, оживился и ответил коротко:
     - Да, безусловно.
     - Что же это?
     - Мне кажется. Древняя Эллада.
     - То есть вы хотите сказать, что все картины, проходящие в мыслях
перед вами, как-то связаны с вашими представлениями об Элладе?
     - Да, это верно, профессор.
     - Хорошо,  сосредоточьтесь,  дайте спокойно течь вашим  мыслям  и
расскажите мне для примера две-три из ваших галлюцинаций, постарайтесь
наиболее яркие и законченные.
     - Ярких много, а вот законченных нет, профессор. В том-то и дело,
что любое видение для меня постепенно как бы  растворяется  в  тумане,
ускользает и обрывается.
     - Это очень важно - то,  что вы сказали,  но  об  этом  потом,  а
сейчас мне нужны примеры ваших мыслеобразов.
     - Вот одно из особенно  ярких:  берег  спокойного  моря  в  ярком
солнце.  Топазовые  волны  медленно  набегают на зеленоватый песок,  и
верхушки их почти  достигают  опушки  небольшой  рощицы  темно-зеленых
деревьев  с  густыми  и  широкими  кронами.  Налево  низкая прибрежная
равнина,  расширяясь,  уходит  в  синеватую  даль,  в  которой  смутно
вырисовываются  контуры  множества  небольших зданий.  Направо от рощи
круто  поднимается  высокий  скалистый  склон.  На  него,   извиваясь,
поднимается  дорога,  и  эта  же дорога чувствуется за деревьями рощи,
позади нее...  - Лейтенант  замолк  и  посмотрел  на  меня  с  прежним
виноватым выражением.  -  Видите,  это  все,  что  я могу сказать вам,
профессор.
     - Отлично,  отлично,  но,  во-первых,  откуда вы знаете,  что это
Эллада,  а  во-вторых,  не  похожи  ли  видения,  подобные  только что
рассказанному,  на картины художников,  воспроизводящих  Элладу  и  ее
воображаемую жизнь?
     - Я не могу сказать, почему я знаю, что это Эллада, но я знаю это
твердо. И ни одно из этих видений не является отражением виденных мною
картин на темы древнегреческой жизни. А в деталях есть и похожее, есть
и   не  похожее  на  общие  всем  нам  представления,  сложившиеся  по
излюбленным художественным произведениям.
     - Ну,  сегодня  не  стоит  больше  утомлять  вас.  Расскажите еще
какой-нибудь другой мыслеобраз ваших галлюцинаций, и довольно.
     - Опять   каменистый   высокий  склон,  пышущий  зноем.  По  нему
поднимается узкая дорога, усыпанная горячей белой пылью. Ослепительный
свет  в  мерцающей  дымке  нагретого  воздуха.  Высоко на ребре склона
выделяются деревья,  а за ними высится белое здание, охваченное поясом
стройных  колонн,  как  бы  выпрямившихся  гордо над кручей обрыва.  И
больше ничего.
     Рассказы лейтенанта   не  дали  мне  ни  одной  трещины  в  стене
неизвестного,  за  которую  можно  было  бы   зацепиться   мыслью.   Я
распрощался с моим новым пациентом без чувства уверенности в том,  что
я действительно смогу ему помочь,  и обещал  дня  через  два,  обдумав
сообщенное им, позвонить ему.
     Следующие два дня я был очень занят, и то ли вследствие усталости
мозга, то ли потому, что заключение еще не созрело, я не имел никакого
суждения о болезни Леонтьева.  Однако  назначенный  срок  кончился,  и
вечером  я  с