крайне  затрудняя  передвижение.  Кильчегасов  с  проводником   только
морщились,  сплевывали и бранились, видя в этом неверном свете одну из
особенностей чертова места.
     Наконец спуск  с  перевала  закончился.  Котловина,  в которую мы
спустились,  была невелика. Со всех сторон ее окружали гольцы, вершины
которых  терялись  в молочно-белом покрывале,  затянувшем небо.  Прямо
перед  нами  возвышались  почти   отвесные   стены   горного   хребта,
закрывавшего нашу  цель  -  то  самое  место,  о  котором  рассказывал
Кильчегасов.
     Когда мы  поставили палатку и запасли дрова,  наши якуты занялись
непонятным делом.  Срубив высокие шесты,  они прицепили к ним какие-то
тряпки,  заостренные  дощечки  и  расставили вокруг лагеря,  укрепив в
мерзлой земле с помощью камней и льдин.  Как я узнал,  это была защита
от  черта.  Он  и  в  самом деле не замедлил вскоре появиться.  Едва в
котловине начали сгущаться сумерки, как раздались жуткий визг, скрежет
и  хохот,  сменившиеся  утробным  воплем.  Эти  звуки,  подхваченные и
умноженные  необыкновенно  сильным  эхом,  произвели  на  меня   такое
впечатление,  что  я  испугался,  кажется,  больше  якутов,  ожидавших
появления черта.  Геолог выскочил из палатки с ружьем,  но  ничего  не
увидел в угасавшем неверном свете.
     - Вот они!  - вдруг завопил  Алексей,  тоже  вышедший  наружу,  и
показал на какие-то пятна,  двигавшиеся над низкими ветвями скорченных
берез  и  почти  совершенно  сливавшиеся  с  синевато-серым  мерцанием
воздуха.
     Геолог вскинул ружье, длинная вспышка вылетела из ствола, и затем
раздался   такой  потрясающий  гром,  что  мы  все  остолбенели.  Гром
усилился;  стихая затем, он уходил все дальше и разнесся по горам, как
весть о дерзновенном вторжении человека.  Что-то упало поодаль на снег
и стало биться.  Геолог бросился туда и  принес  громадную  сову.  Она
скорее  походила  на  филина,  только  с  иным,  молочно-белым  цветом
оперения,  с черными пятнами и полосами на крыльях,  спине  и  верхней
части   головы.  Алексей  с  торжеством  понес  сову  проводникам,  не
покидавшим палатки:  вот,  мол,  ваши черти, смотрите! Но он, кажется,
мало убедил якутов, объявивших, что здесь черта еще будет много.
     Мы забрались в палатку и начали обсуждать план завтрашнего похода
на  голец  с  мамонтовыми  бивнями.  По недоступной летом долине речки
Киветы мы,  по уверениям Кильчегасова,  должны были, пройдя пятнадцать
километров, выйти  в  "чистое  место"  и  оттуда  подняться на плато с
бивнями.  Проводник не решался идти с нами:  больные  ноги  не  давали
Кильчегасову  этой возможности.  Алексея мы решили оставить с якутами.
Все складывалось так, что в пешеходный маршрут могли идти я и геолог.
     Только что   мы  приготовились  заснуть,  как  вокруг  снова  все
загремело.  Глухие удары, зловещее рокотанье закончились адским, долго
не стихающим грохотом.  Я посмотрел на геолога, думая о лавине. Геолог
спокойно сказал:
     - Это скала рухнула, Георгий Петрович. Здесь необыкновенно крутые
склоны вследствие больших молодых сбросов,  так  что,  наверно,  часто
сыплется...  А вдобавок еще необыкновенное эхо. В нем-то и заключается
весь черт.
     Мы рассмеялись и быстро нырнули в спальные мешки.
     Ночью ослабевший за два последних  дня  мороз  стал  усиливаться.
Поднялся весьма  неприятный  хиуз[Хиуз - поземка,  устойчивый холодный
ветер.]. Ветер дул как раз в мою стенку палатки, пробираясь в спальный
мешок и замораживая обращенный к стене бок.  Я проснулся от холода, но
долго еще лежал,  борясь с дремотой и  ленью  вылезать  и  затапливать
печку.  Наконец  я все-таки выскочил из спального мешка и,  трясясь от
холода,  зажег заготовленную растопку,  а  сам  скорчился  у  печки  в
ожидании живительного тепла. Дрова, потрескивая, медленно разгорались.
Я сидел,  думая о завтрашнем походе, и вдруг отчетливо услышал тяжелые
шаги  -  грузный  топот  громадного  животного.  Шаги  приближались  к
палатке,  затем обошли палатку кругом.  Алексей, спавший крайне чутко,
проснулся и разбудил геолога. Топот возобновился, близкий и грозный. Я
схватил свой винчестер,  который,  против обыкновения, взял в палатку,
чтобы  отогреть,  а  в  случае  чего  и  испробовать на черте действие
свинцовой пули 351-го калибра.  Геолог и я быстро выбежали из палатки,
для чего нам пришлось перепрыгнуть через проводников,  завернувшихся с
головами в одеяло и упорно не желавших  вставать.  Небо  расчистилось.
Ущербная луна недобро кривилась над зубцами вершин. На ровном снегу не
было видно никаких следов,  сколько  ни  напрягали  мы  зрение.  Мороз
пробирал,  и мы вскоре вернулись в палатку. При моем появлении Габышев
приподнялся, сел и тревожно спросил:
     - Ну, чего видел?
     - Ничего.
     - Так... И завтра след никакой не найдешь.
     - А что это было, по-твоему?
     - Здешний хозяин ходи.
     - Какой хозяин?
     - Чего   тебе  не  понимай?  -  рассердился  якут.  -  Хозяин,  я
говорил!..
     Я пожал плечами и больше не стал расспрашивать его, хотя так и не
мог понять, что за "хозяин" бродил вокруг палатки.
     Предрассветная мгла еще наполняла котловину,  когда  я  и  геолог
стали собираться в путь при свете свечи.  Ружья решено было оставить -
путь был не близкий,  и нужно было идти совсем  налегке,  чтобы  иметь
возможность  принести  собранные  образцы.  Револьвер  и  медвежий нож
заменили нам винтовку и топор.  И все же наше снаряжение с  анероидом,
фотоаппаратом, съемочной планшеткой и припасами получилось ощутительно
весомым. Пока мы собирались и закусывали, рассвело. Проводник обошел с
Кильчегасовым вокруг палатки и заявил, что ничьих следов, кроме следов
наших оленей, нет...
     Мы двинулись  в  путь  и  быстро пересекли котловину.  Синий снег
звонко скрипел под унтами.
     - Опять под шестьдесят!  - недовольно сказал геолог, натягивая на
рот край шарфа.
     Через полчаса  мы  достигли  начала  ущелья Киветы и углубились в
него.  Там  еще  было  темно,  и  мы  прошли  несколько  километров  в
пепельно-сером сумраке,  прежде чем солнечные лучи достаточно осветили
ущелье. Вид ущелья был необычаен. Мы невольно говорили вполголоса, как
будто боялись оскорбить какого-нибудь здешнего "хозяина". Ущелье имело
в среднем не более четырех метров  в  ширину.  Гладкие  угольно-черные
стены вздымались кверху или сходились совсем,  образуя арки и тоннели,
в  которых   царил   густой   мрак.   Огромные   бревна,   ободранные,
измочаленные, были крепко забиты поперек ущелья на высоте четырех-пяти
метров над нашими головами,  показывая уровень весенней воды. В стенах
ущелья вода высверлила глубокие ниши и ямы - мельничные котлы;  в  них
лежали круглые валуны диаметром с автомобильное колесо.
     Замерзшее русло реки спадало уступами. Наледи текли во всю ширину
ущелья, так что скоро торбаса наши промокли и обратились в комья льда,
по  которым  мы  время  от  времени  с  ожесточением колотили палками.
Обледеневшие торбаса отчаянно скользили  по  ледяным  уступам,  а  эти
уступы  становились  все  круче.  В  другое  время,  не  зимой,  речка
представляла собой ревущий водопад,  и никакие силы не помогли бы  нам
пройти здесь летом, весной или осенью. Тишина и теснота ущелья, черный
цвет его стен - все это действовало несколько угнетающе. Мы прошли уже
около девяти километров вверх по ущелью, когда оно повернуло к югу и в
какой-то  просвет  между  нависшими сверху склонами проникли солнечные
лучи.  Здесь обрывистая стена обвалилась,  и слагавшие  ущелье  породы
выступали  в  свежем  разломе.  Это  оказались  слюдистые  сланцы,  из
золотистой мелкой слюды.  Словно куски серебряного и  золотого  шелка,
горели они в лучах солнца на стенах ущелья, совершенно его преобразив.
Золотые и серебряные глыбы лежали  повсюду  на  прозрачном  изумрудном
льду. Еще  четыре  километра  по  ледяным  уступам  -  и  мы  вышли на
маленькую круглую  поляну,  поросшую  кедрами  и  заваленную  большими
камнями.  Слева,  теперь ясно видимый в чистом небе,  возвышался голец
Подлунный,  как  чудовищная  каменная  башня,  заслоняя  от  нас  весь
северо-восток.  Впереди  виднелся  прямой,  словно  обрезанный  ножом,
крутой уступ.  Час быстрого хода - и мы,  обливаясь  потом  в  тяжелой
одежде,  взобрались  на  этот стометровой высоты обрыв,  но не увидели
ничего,  кроме гранитного вала,  загораживавшего нам дальнейший  путь.
Вал был невысок, и мы легко одолели и эту последнюю преграду. С гребня
вала раскинулась перед нами цель тяжелого пути  -  небольшое  плато  с
выпуклой   поверхностью,  окруженное  редкими  конусовидными  сопками.
Выпуклая  поверхность  плато  была  почти  лишена  снежного   покрова.
Поодаль,  за кустами кедрового сланца, виднелось несколько острых глыб
светлого гнейса, расположенных удивительно правильно - в виде буквы П.
     Продравшись сквозь заросли кедрового сланца,  мы нашли на большой
поляне  несколько  слоновых  бивней  -  не мамонтовых,  закругленных в
полукольцо, а громадных,  слабо изогнутых  бивней,  похожих  на  бивни
самого  большого  африканского  слона.  Я  насчитал четырнадцать штук.
Самые большие были до трех метров длины.  Слоновая кость почернела и с
задних концов рассыпалась на мелкие кусочки.  Зубов и других костей не
было. С холма мы увидели в центре плато еще одну большую кучу слоновых
бивней, которые лежали, наваленные как дрова, занимая большую площадь.
С радостными восклицаниями мы побежали вперед, обгоняя друг друга. Тут
было  несколько  сотен  бивней.  Между  ними кое-где торчали громадные
кости, которые мгновенно рассыпались, едва мы притрагивались к ним.
     Недалеко от   вершины   холма  между  острыми  камнями  виднелась
глубокая промоина:  не та ли "дырка в гольце",  про  которую  упоминал
Кильчегасов?  В  левом  борту промоины мы разыскали широкий заваленный
ход и  поползли  внутрь.  Сначала  пришлось  карабкаться  под  низкими
оледенелыми  сводами куда-то наверх,  затем мы быстро скатились вниз и
очутились в кромешной тьме.  На счастье,  в рюкзаке  геолога  оказался
кусок  свечи,  которой  суждено было в дальнейшем оказать нам еще одну
важную услугу.  Пещера была велика,  с несколькими высокими ходами. На
полу  из  наледи  торчали  кости  животных.  Мы  углубились в наиболее
высокий ход и в ту же минуту  испустили  дружный  крик  удивления.  На
гладких,  отвесных  стенах  пещеры  при  свете свечи виднелись грубые,
громадные изображения животных,  сделанные или резкими  штрихами,  или
превосходно  сохранившимися  красками - черной и красной.  Эти рисунки
были сделаны очень точно и верно и с удивительной выразительностью.  В
колеблющемся свете свечи они казались живыми.
     Вне себя  от  удивления,  я  смотрел,  как   на   черных   стенах
развертывалась жизнь Африки.  Вот огромные слоны с растопыренными, как
крылья летучей  мыши,  ушами,  антилопы,  львы.  Вот  головы  двурогих
африканских носорогов...
     - Черт возьми,  носороги и слоны-то ведь африканские!  - вскричал
я.
     Мы находили все новые рисунки.  Вот  пятнистая  гиена  с  покатой
спиной,  жирафы,  полосатые  зебры.  Африка  в сердце скованных стужей
сибирских гор!  В пещере было сравнительно тепло.  Я забыл про мокрые,
обледеневшие торбаса;  мне  было  жарко,  словно меня коснулся знойный
пламень африканского неба.
     Пройдя дальше,   мы  обнаружили  две  ниши,  заполненные  бивнями
слонов.  Тут были собраны особенно большие, до четырех метров в длину.
Сложенные штабелем,  как дрова, они поблескивали под огнем свечи своей
гладкой черно-желтой поверхностью.
     Я увлекся и побежал было в другое большое разветвление пещеры, но
меня остановил геолог, напомнив, что уже три часа. До темноты осталось
не  более полутора часов:  нам нужно было торопиться.  Ночевать в этом
безлесном месте,  на шестидесятиградусном морозе, в мокрой одежде было
слишком  опасно.  Все  же мы еще с полчаса торопливо продолжали поиски
хоть каких-нибудь остатков тех,  кто здесь жил и  рисовал  африканских
животных.   Нам  хотелось  как  можно  больше  узнать  о  таинственных
обитателях пещеры, но ничего, кроме двух каменных наконечников копий и
еще какого-то неизвестного мне костяного инструмента, мы не нашли.
     Солнце уже спустилось низко за горы, когда, навьюченные образцами
зубов и бивней,  мы поднялись на гребень гранитного вала и в последний
раз окинули взглядом необычайное место.  Быстрый поток мыслей пронесся
в моем мозгу. Я вспомнил о великих переселениях африканских животных в
Азию,  о том, что перед оледенением в Забайкалье и части Монголии была
жаркая степь, где жили страусы, антилопы и жирафы. Теперь я понял, что
нашел  крайний  северо-восточный  форпост  Африки  -  место,  куда  до
оледенения докатилась волна переселений.
     Случилось действительно необычайное:  тоскуя по Африке в морозных
ущельях  Сибири,  я  открыл  в  них кусочек земли,  в древности бывшей
Африки и сохранившейся нетронутой с того  времени.  Кто  же  были  эти
таинственные  древние  люди,  рисовавшие  животных?  Если  они жили до
оледенения, то, значит, они принадлежали к очень древней расе. В то же
время  эта  раса была уже сравнительно высокоразвитой,  если судить по
рисункам на стенах пещеры.  Таких рисунков в Сибири и  вообще  в  СССР
пока  никто  не  находил.  В  правильном  расположении каменных глыб я
обнаружил большое сходство  с  загадочными  сооружениями  из  огромных
камней,  нередко встречавшимися в Центральной и Восточной Африке.  Да,
скорее всего  эти  люди  пришли  сюда  из  Африки  следом  за  потоком
переселявшихся  животных  -  древние племена художников и мужественных
охотников на гигантских слонов.
     Ошеломленный находкой,  я,  по обыкновению каждого исследователя,
быстро соображал,  пытаясь  сразу  же  найти  наиболее  правдоподобное
объяснение.  И только постепенно я начал сознавать все значение нашего
открытия. Теперь может быть решен старый  спор  ученых  об  одном  или
нескольких  оледенениях,  решен  в  пользу  одного оледенения.  Совсем
по-новому придется пересмотреть прежние взгляды  геологов  на  историю
этой  области  Сибири в четвертичный период и представления зоологов о
распространении животных и происхождении современной  наземной  фауны.
И,   наконец,   самое  интересное  -  люди,  самые  древние  обитатели
Центральной Сибири, неожиданно оказавшиеся современниками и, возможно,
родственниками тех, которые до сих пор были найдены только на западе и
юге.  Да, ученым придется теперь всячески обдумывать открытие, добытое
в  результате труда и упорства кучки людей здесь,  в оледенелых горах,
под жестоким морозом...
     Молча мы спустились вниз и пошли к речке, к началу ущелья, где мы
оставили собранные в нем образцы пород.  Геолог спросил  меня,  что  я
думаю  о  нашей  находке.  Я рассказал ему о своих размышлениях,  и он
согласился с моими догадками.
     - Да,  я  тоже  думаю,  что  эти  куски и рисунки древнее здешних
поднятий и оледенений,  - сказал он.  - Пещера промыта  в  известняках
какими-то  водами,  а  где  теперь  на высоте вы найдете столько воды?
Когда вся эта огромная область подверглась поднятиям и оледенению, что
было  около  пятидесяти  тысяч  лет  назад,  земная  кора  была  здесь
расколота на отдельные участки. Одни поднимались кверху и образовывали
горные  хребты,  другие спускались,  образуя котловины.  А этот голец,
который мы открыли,  - словом,  небольшой участок древней почвы -  был
поднят  на  меньшую  высоту,  чем другие,  и не претерпел оледенения и
размыва.  В то же время он не был опущен настолько, чтобы его завалило
моренами  и  речными  галечниками.  Потому-то  все  на поверхности его
сохранилось  нетронутым...  ну,   конечно,   не   считая   атмосферных
влияний...
     На этом  наши  ученые  рассуждения  оборвались.  Наступившая ночь
заставила нас все внимание сосредоточить на дороге.  У входа в  ущелье
мы  подобрали  оставленные камни и вступили в полную темноту.  За свою
многолетнюю скитальческую  жизнь  я,  кажется,  не  попадал  в  худшие
переделки,  чем  этот  ночной  поход  в  ущелье  Киветы.  Мы то и дело
проваливались в воду наледей.  Все  больше  льда  нарастало  на  наших
торбасах. С тяжелым грузом за спиной было трудно двигаться по гладкому
льду,  а на уступах замерзших водопадов мы  падали  и  катились  вниз.
Скоро и одежда наша обледенела. Все тело было избито. Не знаю, сколько
километров мы прошли таким образом, но в конце концов мы остановились,
не в силах продолжать этот путь.  И в то же время мы знали: нужно идти
дальше - долгий отдых без костра грозил  гибелью.  Разжечь  костер  не
было  возможности  -  кругом  только  скалы и лед.  Вдруг я вспомнил о
свече.  Какое счастье,  что я не бросил огарка после осмотра пещеры! В
неподвижном  воздухе  свеча  могла  гореть,  как  в комнате.  С трудом
разожгли мы замерзший фитиль и двинулись дальше, поочередно неся свечу
в  высоко  поднятой  руке.  Теперь  ледяные каскады Киветы стали менее
страшны - можно было осторожно скользить и скатываться по ним. Остатка
толстой "железнодорожной" свечи хватило почти на час.  Когда снова нас
окутал мрак,  до конца  ущелья  осталось  уже  немного.  Поздняя  луна
повисла над гольцами, освещая правую стену черного коридора высоко над
нашими головами.  Прошло  немало  времени,  прежде  чем  черные  стены
разошлись  и  выпустили  нас  на свободу,  в серебристое снежное поле.
Теперь до палатки осталось не более четырех  километров.  Но  леса  не
было,  а следовательно,  и тут сделать остановку было нельзя. Я прошел
не  более  полукилометра  по  котловине  и  вдруг  почувствовал,   что
перенапряженное  сердце сдает.  Трудный путь:  почти сутки на морозе в
шестьдесят градусов,  в мокрой,  тяжелой одежде,  с грузом за плечами,
нечеловеческое  напряжение  при  спуске  по ущелью,  и при всем этом -
невозможность дышать глубоко,  так как легкие  не  принимали  ледяного
воздуха...
     Нужно ли удивляться,  что даже два таких закаленных человека, как
я и геолог, стали быстро сдавать в конце пути? Мое предложение бросить
здесь рюкзаки с образцами и все другое снаряжение геолог выполнил,  не
теряя ни секунды.
     Мы едва плелись по  гулко  хрустевшему  снегу,  подбадривая  друг
друга. Силы  убывали  с каждым шагом.  Еще полкилометра,  километр - и
геолог зашатался,  упал на четвереньки в  снег  и  сел,  тяжело  дыша.
Борясь  со  слабостью,  я подошел к нему и стал уговаривать подняться,
продолжать путь.  Он ответил,  что сейчас ему  все  безразлично,  идти
дальше он не может.  И все же я заставил геолога подняться и пойти. Но
через несколько сотен метров ощутил,  что и  сам  не  могу  двигаться.
Огромным  усилием  воли я заставил себя отсчитать двести шагов,  потом
еще сто,  потом пятьдесят и затем,  подобно геологу,  рухнул  в  снег.
Блаженный покой охватил меня.  Спать,  спать - больше ничего!..  Слабо
шевельнулась мысль,  что заснуть - значит умереть...  И я рассердился,
услыхав  очень  громкий  топот.  Это возвращался геолог,  возвращалась
жизнь,  возвращалась невыносимая необходимость  вставать  и  идти.  Не
помню,  сколько  еще  времени  мы шли бок о бок,  боясь отойти друг от
друга, боясь подумать об отдыхе...
     Я наступил  на  тонкую  ветку  или  сучок,  скрытый  под  снегом.
Необычайная громкость звука переломленного сучка дошла даже  до  моего
угасающего сознания. Я вспомнил сразу все: и чудовищный гром обвала, и
гулкий топот вчерашнего  ночного  гостя,  и  громкие  шаги  геолога...
Остановился,  содрал твердую,  как кора, рукавицу и вытащил револьвер.
Обыкновенный браунинг загремел, как пушка. Звук раскатывающейся волной
пронесся по долине. Еще и еще я повторял свой гремящий призыв, пока не
услышал усиленные эхом крики. Я сунул пистолет в карман и, едва разжав
сведенные пальцы, опустился на колени рядом с геологом.
     Мы задремали,  но были разбужены приближающимся  топотом:  к  нам
спешили   оба  якута  и  Алексей.  Услышав  мои  выстрелы,  они  сразу
догадались, в чем дел