ироту и
долготу  катастрофы.  Она  произошла  где-то  у  Южной  Африки,  а  мы
столкнулись со "Святой Анной" у Курильских островов...
     - Ну,  этому  легко найти объяснение,  - ответил капитан и достал
большую карту морских течений.  - Вот,  смотрите сами. - Толстый палец
капитана скользнул по синим,  черным и красным полосам на голубом фоне
морей.  - Вот очень мощное течение южных широт. Безусловно, катастрофа
произошла  в  его пределах,  к зюйд-осту от Капа.  Оно идет на восток,
почти до западных берегов Южной Америки,  где заворачивает  к  северу.
Тут  оно  смыкается  с  очень  сильным  южным экваториальным течением,
идущим на запад,  почти до Филиппинских островов.  А вот  тут,  против
Минданао, сложный круговорот, поскольку тут еще разные противотечения.
Отдельные течения идут отсюда на север и попадают в Куро-Сиво. Вот уже
и ясен путь этого плавучего гроба...
     Сидевший около меня водолаз взволнованно обратился к инженеру:
     - Товарищ начальник, значит, он так и погиб в своей каюте?
     - Ну конечно.
     - А как же мы с товарищем старпомом его костей не нашли?
     - Что  же  тут  удивительного?  -  сказал инженер.  - Разве вы не
знаете,  что кости в морской воде  со  временем  растворяются?  А  сто
тридцать три года - срок, достаточный для этого.
     - Злое море! - произнес ревизор. - Доконало моряка да и костей не
оставило.
     - Почему  злое?  -  возразил  я.  - Наоборот,  приняло в себя еще
лучше,  чем земля. Разве это плохо - раствориться в необъятном океане,
от Австралии до Сахалина?..
     - Вы только послушайте его!  -  попробовал  пошутить  капитан.  -
Пойдешь и сам утопишься.
     Но никто  не  улыбнулся его шутке.  В сосредоточенном молчании мы
обратились к уцелевшим листам рукописи.
     Почерк был  тот же,  но более мелкий и ровный.  Должно быть,  эта
рукопись была написана в спокойные  минуты  раздумья,  а  не  в  лапах
надвигавшейся  смерти.  К общему разочарованию,  оказалось невозможным
прочитать даже  те  страницы,  которые  не  были  полностью  испорчены
сыростью.  Чернила побледнели и расплылись.  Разбирать чужой язык,  да
еще с незнакомыми старинными оборотами речи и терминами,  было для нас
непосильным делом.   Мы  отделили  те  страницы,  которые  можно  было
прочесть.  Их оказалось совсем мало,  но,  к счастью,  они шли одна за
другой. Сохранились они только потому, что находились в самой середине
пачки.  Таким образом,  мы имели целый,  хотя и незначительный,  кусок
рукописи. Я до сих пор довольно точно помню его содержание:
     "...Четвертый промер оказался самым трудным. Кран-балка трещала и
гнулась.  Все  пятьдесят  человек  экипажа выбились из сил,  работая у
брашпиля. Я радовался прочности бимсов да и вообще тому, что так много
положил труда на постройку корабля исключительной прочности для долгих
плаваний в бурных сороковых широтах.  Четыре часа упорного труда  -  и
над  волнами  показался бронзовый цилиндр:  мое изобретение для взятия
проб воды и других веществ со дна  океана.  Помощник  быстро  повернул
кран-балку,  и массивный цилиндр повис,  качаясь,  над палубой. Из-под
затвора очень  тонкой  струйкой  брызгала  вода,  выжимаемая  огромным
давлением.  В  этот момент боцман перекинул рычаг задержателя,  но так
неудачно,  что задел матроса Линхэма,  наклонившегося, чтобы подобрать
последнее  кольцо перлиня.  Удар пришелся по виску над ухом,  и матрос
упал как подкошенный. Кровь брызнула из раны. Его закатившиеся глаза и
побелевшие,  закушенные губы показывали,  что ранение тяжелое.  Линхэм
упал прямо под водомерный  цилиндр,  и  вода,  стекавшая  струйкой  по
цилиндру, потекла на рану. Когда мы подбежали и подняли матроса, кровь
уже  почему-то  перестала  течь.  Не  прошло  и  часа,   как   Линхэм,
перенесенный в лазарет,  очнулся.  Он поправился необыкновенно быстро,
хотя  впоследствии  и  страдал  головными   болями,   по-видимому   от
сотрясения  мозга.  Рана же закрылась и зарубцевалась уже на следующий
день.
     Вначале я  не догадался сопоставить неслыханно быстрое заживление
раны с тем,  что на нее попала вода, добытая из глубины океана. Однако
матросы немедленно сделали такой вывод,  и по судну разнеслась молва о
живой воде, добытой капитаном со дна океана.
     Утром ко  мне  явился  матрос  Смит  и попросил полечить чудесной
водой гнойную язву у него на руке.  Я намочил платок в  добытой  вчера
пробе воды и отдал ему, а сам занялся изучением пробы. Ее удельный вес
был довольно велик - тяжелее обычной морской воды.  Цвет ее, налитой в
прозрачный  стакан,  был  необычен  -  голубовато-серого  оттенка.   В
остальном я не мог обнаружить ничего особенного даже на вкус.  Я налил
всю пробу в бутыль,  чтобы  отвезти  своему  другу,  ученому-химику  в
Эбердине.  Окончив работу,  я ощутил необычайный прилив сил, бодрости,
какой-то особенной жизненной радости.  Я приписал это действию выпитой
мной  глубинной  воды  и,  по-видимому,  не ошибся.  Что касается язвы
Смита,  то через два дня она совершенно зажила. С тех пор на все время
нашего  пути  до  Англии я держал в каюте небольшой пузырек с чудесной
водой и очень успешно лечил ею раны и даже желудочные заболевания.
     Мы взяли эту пробу с самого глубокого места - из большой  круглой
впадины  на  дне  океана,  на  40ё22'  южной широты и 39ё30' восточной
долготы, с глубины 19 тысяч футов.
     Это было  моим вторым большим открытием в океанских глубинах.  До
этого я считал самым замечательным находку  необычайно  едких  красных
кристаллов на глубине 17 тысяч футов, к северо-западу от мыса Бурь...
     Я мечтал о том,  что сделаю еще два срочных рейса  с  грузом  для
денег - проклятых денег!  - и после этого  смогу  исследовать  глубины
океана  выше  сороковой  широты  на юг от Капа,  где капитан Этербридж
обнаружил огромные впадины на большом протяжении. Я думаю, что найду в
этих  таинственных пучинах древние вещества,  сохранившиеся в глубине,
где  нет  ни  течений,  ни  волн,  и  никогда   не   появлявшиеся   на
поверхности...
     Как обрадовался  бы  моим  открытиям  великий  Лаперуз,   который
рассказывал   мне   о  своих  догадках  и,  собственно,  повернул  мои
размышления к глубинам южных широт! Но смерть рано унесла от нас этого
гениального  человека,  я  же  считаю  преждевременным сообщать миру о
своих  открытиях  и  не  сделаю  этого,   пока   не   исследую   пучин
Этебриджа..."
     На последней сохранившейся странице  была  подчеркнута  дата  "20
августа 1791  года",  далее  шли  слова:  "...в 100 милях к востоку от
восточного берега  Каффрской  земли  мы  встретили  голландский  бриг,
капитан которого сообщил, что шел из Ост-Индии в Капштадт, но вынужден
был  отклониться  к  западу,  уходя  от  урагана.  Три  дня  назад  он
натолкнулся на место в море,  покрытое высокими стоячими волнами,  как
будто бы вода была замкнута в огромном  невидимом  кольце.  Эти  волны
начали так бросать его судно,  что капитан испугался за целость швов и
обтяжку такелажа,  и действительно,  вскоре бриг дал течь. По счастью,
это место  было всего несколько миль в ширину,  и бриг довольно быстро
под свежим бакштагом  миновал  эту  площадь  стоячих  волн.  Мне  было
интересно узнать, что очень редкое и почти никому не известное явление
наблюдалось этим далеким от всяких выдумок  простым  моряком.  Я  тоже
видел  это  явление  и  догадался,  что появление таких волн всегда на
круглой площади обозначает..."
     На этом кончалась страница, и с нею все записи, которые мы смогли
разобрать.
     Вернувшись из  этого  рейса  с  "Коминтерном"  во Владивосток,  я
вскоре получил назначение на "Енисей" -  новый  пароход,  купленный  в
Японии. Этот грузовик в девять тысяч тонн перегонялся в Ленинград, и я
был назначен на него старпомом  -  в  виде,  так  сказать,  премии  за
активное  участие  в  спасении  "Коминтерна".  Мне  очень  не хотелось
расставаться с "Коминтерном",  его капитаном и командой,  с которыми я
свыкся за два года совместного плавания,  но интерес к новому большому
рейсу все же взял перевес над всеми другими соображениями. Я с болью в
сердце расцеловался на прощанье со старым капитаном и со всеми другими
своими товарищами по пароходу.
     По дороге "Енисей" вез лес в Шанхай.  Оттуда он должен был идти в
Сингапур за оловом.  Затем предстоял  заход  на  Гвинейский  берег,  в
Пуэнт-Нуар,   за   дешевой  африканской  медью,  только  что  начавшей
поступать на рынок.  Следовательно, нам предстояло идти не через Суэц,
а через Кап,  вокруг Африки,  то есть побывать как раз в местах гибели
"Святой Анны".  Короче говоря,  этот рейс интересовал меня как  нельзя
более.  Я  перенес  свой  необъемистый скарб,  в том числе и оловянную
банку с драгоценной рукописью капитана Джессельтона,  в отличную каюту
старпома  на  "Енисее"  и с головой погрузился в бесконечные и сложные
мелочи приемки корабля.  Мне нечего рассказать вам о  самом  плавании,
проходившем,  как и на множестве других судов,  днем и ночью идущих по
морям всего мира.  Немало пришлось мне повозиться вместе с капитаном с
прокладкой курсов в незнакомых местах и с грузовыми операциями. Бурные
воды сороковых широт помиловали нас и не задали нам крепкой  штормовой
трепки, но все же к моменту прихода в Кейптаун я порядочно устал. Было
очень  приятно,  что  в   силу   необходимости   снестись   с   нашими
представителями  в Кейптауне получилась задержка,  и я смог около трех
дней полностью провести на  берегу,  бродя  по  этому  очаровательному
городу и его окрестностям.
     Я не   последовал   обычному   стандарту   моряков   и   променял
разноплеменную   суету   Эддерлей-стрит  на  одинокое  любование  этим
удаленным  от  моей  родины  уголком  земли.  Величественная   красота
окрестностей  Кейптауна  навсегда  запала  мне  в душу.  Поднявшись на
вершину Столовой горы,  я любовался  с  высоты  огромной  белой  дугой
города,  окаймляющей  широкую  Столовую бухту.  Налево,  далеко к югу,
вдоль плоских крутых гор полуострова уходили фестончатые,  сияющие  на
ярком  солнце бухты.  Ослепительная белая полоса пены прибоя окаймляла
золотые серпы прибрежных  песков.  Позади,  к  северу,  тянулись  ряды
голубых  огромных  гор.  Хребтистая  масса  остроконечной Львиной горы
отделяла полумесяц Кейптауна от приморской части Си-Пойнта, где даже с
высоты  была  видна  сила  прибоя  открытого  океана.  Я съездил на ту
сторону полуострова,  в Мейзенберг,  и испытал ласкающую  негу  теплых
синих волн Игольного течения.
     По дороге,  на знаменитом винограднике Вандерштеля в Вейнберге, я
пил  превосходное  столетнее  вино  и  не уставал восхищаться,  сидя в
машине, старинной архитектурой голландских домов под огромными  дубами
и  как-то  особенно  благоухающими  соснами.  В  последний день своего
пребывания в городе я взял с утра такси и поехал на  Морскую  аллею  -
высеченную  в  скалах  дорогу к югу от Си-Пойнта.  Красные обрывы скал
пика Чапман тонули в пене ревущего прибоя. Ветер обдавал лицо солеными
брызгами.  Овеянный ветром, взбодренный мощью океана, я миновал склоны
Двенадцати Апостолов и  бухту  Камп  и  решил  задержаться  на  вечер,
уединившись   на   берегу  открытого  океана  в  предместье  Си-Пойнт,
известном мне по прежнему посещению Кейптауна своим  уютным  кабачком.
Стемнело.  Невидимое море давало знать о себе низким гулом.  Я миновал
окаймленный  асфальтом  бульварчик  и  повернул  направо,  к  знакомой
светло-зеленой  двери,  освещенной  матовыми шарами на двух столбиках.
Нижний зал,  облюбованный моряками,  тонул в табачном дыму,  был полон
запаха  вина  и гула веселых голосов.  Хозяин знал,  что сильнее всего
трогает сердце моряка, и вот искусная скрипка донесла с эстрады нежные
звуки Брамса.
     Тихая неосознанная приятная печаль расставания  охватила  меня  в
этот вечер. Кому из нас не приходилось переживать эту печаль разлуки с
очень понравившимся,  но совершенно чужим местом! Вот завтра утром ваш
корабль  уйдет,  и  вы,  наверно,  навсегда  проститесь  с  прекрасным
городом - городом,  через  который  вы  прошли  как  чужой,  ничем  не
связанный  и  свободный  в  этом  отчуждении.  Вы наблюдали незнакомую
жизнь, и она всегда кажется почему-то теплой, красивой, чего, наверно,
нет на самом деле...
     В таком ясном и грустном настроении я уселся за столик,  стоявший
у   выступа   стены.  Официант,  привлеченный  блеском  моих  нашивок,
услужливо подскочил ко мне и  принял  заказ  на  основательную  порцию
выпивки,  которой я хотел отметить свой отъезд. Я разжег трубку и стал
наблюдать за оживленными,  раскрасневшимися лицами моряков и  нарядных
девушек.  Хорошая порция рома,  разбавленного апельсиновым соком, дала
желаемое направление  моим  мыслям,  и  я  погрузился  в  неторопливые
размышления  о  чужой  жизни  и о том восхитительном праве неучастия в
ней,  которое всегда ставит зоркого странника  на  какую-то  высшую  в
сравнении с окружающими людьми ступень.
     Скрипка снова запела,  на этот раз цыганские напевы  Сарасате.  Я
всегда  любил  их и всей душой отдался звукам,  говорящим о стремлении
вдаль, печали расставания,  о неясной тоске по непонятному...  Мелодия
оборвалась.  Я  очнулся  и полез в карман за спичками.  В это время на
эстраду вышла невысокая  девушка.  Я  ощутил,  как  говорят  французы,
сердечный  укол  -  такой  неожиданной  и неподходящей к этому кабачку
показалась мне мягкая и светлая красота девушки.  Мне  трудно  описать
ее,  да и ни к чему, пожалуй. Встреченная одобрительным гулом, девушка
быстро подошла к краю сцены и запела.  Ее голос был слаб,  но приятен.
Пение ее,  по-видимому,  любили, так как в зале воцарилась тишина. Она
спела  несколько  песен,  насколько  я   понял   -   любовно-грустного
содержания.  Мне  понравилась  какая-то  тонкая,  особенная  обработка
мотива, характерная для ее исполнения. Когда она скрылась за кулисами,
гром  рукоплесканий  и  восторженные  вопли  вызвали  ее обратно.  Она
появилась снова,  на этот раз в довольно откровенном костюме.  Начался
танец  с  прищелкиваньем  каблучков  и  повторением  каких-то задорных
куплетов под одобрительный смех  присутствующих.  И  так  не  вязалась
тонкая  красота  девушки  с  этой  пляской  и куплетами,  что я ощутил
подобие легкой обиды  и  отвернулся,  наливая  себе  вино...  Затем  я
занялся тщательным раскуриванием трубки,  вынул часы... и вдруг быстро
повернулся к эстраде,  так и не посмотрев,  который же  час.  Девушка,
оказывается,  снова  переменила костюм.  На этот раз она была в черном
бархатном платье с кружевным воротничком,  что придавало  ей  какой-то
старинный и трогательный облик. Занятый трубкой, я прослушал начальные
слова песенки,  которую она пела теперь.  Но когда до  моего  сознания
сквозь звуки рокочущей мелодии дошло название корабля "Святая Анна", я
напряг слух  и  внимание,  чтобы  следить  за  быстрым  темпом  песни.
Действительно, в песне говорилось о бесстрашном капитане Джессельтоне,
избороздившем южные моря,  о высоких мачтах корабля "Святая Анна" и  -
представьте  себе  мое удивление!  - о том,  что капитан на пути около
острова Тайн  зачерпнул  живой  воды,  веселящей  живых  и  оживляющей
мертвых,  но  вслед за тем исчез без следа со своим кораблем.  Песенка
кончилась,  девушка поклонилась и повернулась уходить.  Я  стряхнул  с
себя  невольное  оцепенение,  вскочил и стал так громко кричать "бис",
что удивил соседей.
     Девушка посмотрела  в  мою  сторону,  как  будто  бы  удивившись,
улыбнулась,  отрицательно покачала головой и  быстро  ушла  со  сцены.
Опомнившись,  я  немного  смутился,  потому  что  сам не терплю бурных
проявлений чувств. Но песенка девушки не позволяла мне думать ни о чем
другом.  Я ломал голову,  стараясь разгадать связь погибшего корабля с
певичкой  в  кейптаунском  кабачке.  Желание   разыскать   девушку   и
расспросить  ее обо всем выросло и окрепло.  И в ту же минуту,  подняв
глаза, я увидел ее прямо перед собой.
     - Добрый  вечер,  -  негромко сказала она.  - Вам понравилась моя
песенка?
     Я встал  и  пригласил  ее за свой столик.  Подозвав официанта,  я
заказал для нее коктейль и только после  этого  взглянул  ей  в  лицо.
Усталая  бледность  проступала  на  нем,  говоря  о  нездоровой жизни.
Забавная  манера  презрительно   вздергивать   свой   красивый   носик
скрашивалась  милой  и  как  бы  смущенной улыбкой.  Гладкое бархатное
платье облегало ее фигуру, обозначая высокую грудь.
     - Вы   немногословны,  капитан,  -  сказала  насмешливо  девушка,
повышая меня в чине. - Кто вы, где ваша родина?
     Узнав, что я из Советской России,  девушка стала смотреть на меня
с нескрываемым интересом.  Я, в свою очередь, спросил, как ее зовут, и
мое сердце невольно забилось сильней, когда она ответила:
     - Энн (Анна) Джессельтон.
     Она принялась  расспрашивать  меня  о  моей далекой родине.  Но я
отвечал ей односложно,  целиком  поглощенный  мыслью  о  протянувшихся
через  годы  нитях  судьбы,  так  странно связавших эту девушку с моей
находкой на затонувшем корабле. Наконец, улучив момент, я спросил ее о
родных  и  об  отношении ее к капитану,  о котором она пела в песенке.
Выразительное личико Энн стало вдруг  замкнутым  и  высокомерным,  она
ничего не ответила мне.  Я продолжал настаивать,  сделав в то же время
намек на то, что интересуюсь капитаном Джессельтоном неспроста и что в
силу особых обстоятельств имею право на это.
     Девушка резко выпрямилась,  и большие ее глаза посмотрели на меня
с явным недоброжелательством.
     - Я  слыхала,  что  русские  -  чуткие  люди,  -  с  расстановкой
произнесла она.  - Но вы...  вы такой,  как все. - И ее маленькая рука
обвела кругом шумный и дымный зал.
     - Послушайте, Энн, - пробовал протестовать я, - если бы вы знали,
чем вызвано мое любопытство, вы...
     - Все  равно,  -  перебила она,  - я не хочу и не могу говорить с
вами о важном,  о своем здесь,  и когда я...  - Энн  запнулась,  потом
продолжала снова:  - А если вы думаете, что ваши деньги дают вам право
лезть ко мне в душу, то спокойной ночи, я сегодня не в настроении!
     Она встала. Встал и я, раздосадованный нелепым оборотом дела.
     Энн посмотрела на мое огорченное лицо,  глаза ее смягчились,  и с
милостивым видом она попросила проводить ее домой. Я расплатился, и мы
вышли вместе.  Запах и шум близкого моря сразу охватили нас. Пересекая
широкую пустынную улицу,  я взял Энн под руку.  Вправо,  вдали, темной
массой сбегал в море мыс  Си;  налево,  за  освещенными  электрическим
заревом  крышами  домов и темной зеленью Грин-Пойнта,  блестел маяк на
Сигнальном холме.  Мы углубились в тень аллеи небольших деревьев,  и я
начал  без  всяких предисловий рассказывать о последнем своем плавании
на "Коминтерне" и о приключении с потонувшим кораблем.  В заключение я
сказал, что  записки  капитана  Джессельтона  находятся  сейчас в моей
каюте.  Энн слушала не перебивая. Рассказ, как видно, всецело захватил
ее.  Потом  она  внезапно  остановилась  у калитки в ограде небольшого
садика,  перед темным домом.  Свет фонаря на высоком  столбе  проникал
через кроны низких деревьев,  и я хорошо видел большие печальные глаза
девушки.  Она пристально смотрела на меня,  и выражение ее глаз совсем
не соответствовало насмешливому тону голоса:
     - Да,  вы, без сомнения, настоящий моряк, если можете так здорово
выдумывать...
     Энн тихонько рассмеялась,  взялась за пуговицу  моего  кителя  и,
легко  поднявшись  на  носках,  поцеловала меня...  В ту же минуту она
скрылась за калиткой, в тени деревьев, куда не доходил свет фонаря.
     - Энн!.. Одну минуту! - вскричал я, охваченный волнением.
     Никто не ответил мне.  Я постоял  с  полминуты  с  неопределенным
чувством  разочарования.  Затем  повернулся  и только сделал несколько
шагов обратно по аллее, как был остановлен голосом Энн:
     - Капитан, когда уходит ваше судно?
     Я посмотрел на светящийся циферблат часов и сухо ответил:
     - Через