чник, и пышна, как полновесный кочан капусты. Как бы там ни было,  в
те дни сердце влюбленного не вмещало больше одной женщины зараз,  между  тем
как  сердце  современного  волокиты  достаточно  просторно,  чтобы  приютить
полдюжины. Причина этого, по моему убеждению, состоит в том, что либо сердца
мужчин стали больше, либо женщины стали мельче; впрочем, об этом пусть судят
физиологи.
   Но  в  этих  юбках  было  какое-то  таинственное  очарование,  которое,
несомненно, влияло на благоразумного кавалера. В те дни  гардероб  леди  был
единственным ее достоянием; и та, у кого был хороший  запас  юбок  и  чулок,
могла, безусловно, считаться богатой наследницей, подобно девице с Камчатки,
обладательнице множества медвежьих шкур, или лапландской красавице с большим
стадом северных оленей. Поэтому женщины всячески старались выставить напоказ
эти могущественные приманки самым выгодным образом; да и  лучшие  комнаты  в
доме украшались не карикатурами на госпожу природу,  в  виде  акварелей  или
вышивок, а были всегда в изобилии увешаны домотканой одеждой,  изготовленной
самими женщинами и им принадлежавшей, - образец  похвального  тщеславия,  до
сих пор наблюдаемого среди наследниц в наших  голландских  деревнях.  Такими
были  прелестные  красавицы  старинного   города   Нового   Амстердама,   по
первобытной  простоте  своих   нравов   соперничавшие   со   знаменитыми   и
благородными дамами, столь возвышенно воспетыми господином Гомером,  который
рассказывает нам, что царевна Навсикая  {2}  стирала  белье  всей  семьи,  а
прекрасная Пенелопа {3} сама ткала свои юбки.
   Истинные джентльмены, вращавшиеся в кругах  блестящего  общества  в  те
старинные времена, почти во всем  были  похожи  на  девиц,  чьи  улыбки  они
жаждали  заслужить.  Правда,  их  достоинства  не  произвели   бы   большого
впечатления на сердце  современной  красавицы:  они  не  катались  в  парных
фаэтонах и не щеголяли в запряженных  цугом  колясках,  ибо  тогда  об  этих
пышных экипажах еще и не помышляли; не отличались они ни особым  блеском  за
пиршественным столом, ни последующими стычками со сторожами,  так  как  наши
предки были слишком мирного нрава, чтобы нуждаться в этих ночных блюстителях
порядка, тем более, что к девяти часам в городе не оставалось ни одной живой
души, которая не  храпела  бы  во  всю  мочь.  Не  притязали  они  также  на
изящество, достигаемое с помощью портных, так как тогда  эти  посягатели  на
карманы людей  изысканного  общества  и  на  спокойствие  всех  честолюбивых
молодых джентльменов были в  Новом  Амстердаме  неизвестны.  Каждая  хорошая
хозяйка обшивала своего мужа и семью и даже сама goede vrouw Ван-Твиллер  не
считала для себя унизительным кроить мужу штаны из грубой шерсти.
   Однако дело не обходилось без нескольких  юнцов,  которые  обнаруживали
первые проблески так называемого пылкого духа. Они  презирали  всякий  труд,
слонялись у доков и по рыночным площадям, грелись на солнце, проигрывали  те
небольшие деньги, которыми им удавалось разжиться, сражаясь в "орлянку" и  в
"ямочку", ругались, дрались на кулаках, устраивали петушиные бои и скачки на
соседских  лошадях,  -  короче  говоря,  подавали  надежды  стать  предметом
удивления, разговоров и отвращения для всего города, если  бы  их  блестящая
карьера, к несчастью, не обрывалась близким знакомством с позорным столбом.
   Впрочем, действительно приличный джентльмен  тех  дней  был  далеко  не
таким. Как по утрам, так и по вечерам, на улице и в гостиной он появлялся  в
грубошерстном кафтане, изготовленном, возможно, прелестными  ручками  царицы
его сердца и щедро украшенном множеством больших бронзовых пуговиц.  Десяток
штанов увеличивал объем его фигуры, на башмаках были огромные медные пряжки,
широкополая шляпа с низкой тульей затеняла полное лицо и волосы болтались за
спиной громадной косой в футляре из кожи угря {4}.
   В таком виде он  отважно  пускался  в  путь,  чтобы  подвергнуть  осаде
неумолимое сердце какой-нибудь девицы. Во рту у него, мой  добрый  читатель,
была не флейта, вроде той, из которой Ацис извлекал сладкие звуки, восхваляя
свою Галатею {5}, а настоящая  делфтская  трубка,  набитая  пахучим  табаком
самого низкого  сорта.  Вооружившись  ею,  он  решительно  становился  перед
крепостью и с течением времени ему почти всегда  удавалось  густыми  клубами
дыма принудить прекрасного врага к сдаче на почетных условиях.
   Таково было счастливое  правление  Воутера  Ван-Твиллера,  воспетое  во
многих давно забытых стихах  как  подлинный  золотой  век,  по  сравнению  с
которым все остальные эпохи были лишь медной подделкой. В это чудесное время
сладостный священный покой царил во всей провинции. Бургомистр  мирно  курил
свою трубку;  полновесное  утешение  его  домашней  жизни,  его  супруга,  в
многочисленных юбках, покончив с дневными делами, степенно сидела у  дверей,
скрестив руки на белоснежном переднике,  и  ее  не  оскорбляли  ни  прохожие
грубияны, ни праздношатающиеся мальчишки -  эти  вредные  сорванцы,  которые
наводняют наши улицы, скрывая под розами юности шипы  и  тернии  беззакония.
Тогда возлюбленный в десяти штанах  и  девица  в  десятке  юбок,  ничего  не
страшась  и  не  вызывая  осуждений,  предавались   всем   невинным   ласкам
целомудренной любви, ибо чего  могла  опасаться  та  добродетель,  что  была
защищена щитом из доброго грубошерстного  сукна,  равного  по  прочности  по
меньшей мере семи бычьим шкурам непобедимого Аякса.
   Трижды счастливый век, который никогда не будет забыт! Когда  все  было
лучше, чем  стало  потом  и  будет  когда-либо  впоследствии;  когда  пролив
Баттермилк был совершенно сух при отливе; когда кроме лососей в  Гудзоне  не
было другой рыбы и когда  луна  сияла  чистой,  лучезарной  белизной,  а  не
меланхолическим желтым светом, порождаемым тем, что ее тошнит от гнусностей,
свидетельницей которых она каждую ночь бывает в этом  погрязшем  в  разврате
городе.

ГЛАВА V

   В которой читателя заставляют совершить приятную прогулку,  кончающуюся
не так, как она началась.

   В лето господне тысяча восемьсот четвертое во второй половине чудесного
дня, выдавшегося в мягком месяце октябре, я совершил свою  обычную  прогулку
на батарею,  представляющую  одновременно  гордость  и  оплот  старинного  и
неприступного города Нью-Йорка. Я хорошо помню, какое тогда было время года,
так как оно непосредственно предшествовало исключительно холодной  зиме,  во
время  которой  наши  мудрые  управители  в  порыве  бережливой  филантропии
затратили несколько сот долларов, чтобы разобрать на части деревянные  валы,
стоившие  несколько  тысяч,  и  распределили   гнилые   куски   бревен,   не
представлявшие ровно никакой ценности, среди дрожавших от  холода  городских
бедняков. Никогда со  времен  падения  стен  Иерихона  {1}  или  построенных
небожителями башен Трои мир не знал такого разрушения - и  оно  не  осталось
безнаказанным. Пятеро мужчин, одиннадцать старух и  девятнадцать  детей,  не
говоря уже  о  кошках,  собаках  и  неграх,  ослепли  при  тщетных  попытках
согреться дымом этой благотворительной замены топлива; кроме  того  возникла
эпидемия глазных заболеваний, которая  в  дальнейшем  возобновлялась  каждую
зиму, в особенности среди тех, кто  пытался  топить  гнилыми  бревнами,  кто
согревался   благотворительностью   своих   ближних   и   кто    пользовался
патентованными каминами.
   В названный выше год и месяц я по обыкновению прогуливался, погруженный
в задумчивость, вдоль батареи, которая, хотя она теперь и не батарея, служит
самым восхитительным местом прогулок и с которой открывается великолепнейший
в мире вид. Земля под моими ногами была освящена воспоминаниями прошлого,  и
когда я  медленно  брел  по  длинным  аллеям  из  тополей,  которые  подобно
множеству стоящих торчком березовых метел отбрасывали  печальную  и  мрачную
тень, я размышлял о контрасте между окружавшим  меня  пейзажем  и  тем,  что
здесь было в классическую эпоху наших предков. Там, где ныне  губернаторский
дом по названию и таможня по назначению гордо вздымает свои кирпичные  стены
и деревянные колонны, некогда стоял приземистый, но прочный, крытый  красной
черепицей  особняк  прославленного  Воутера  Ван-Твиллера.  Вокруг   могучие
бастионы крепости Амстердам вызывающе грозили любому  отсутствующему  врагу;
однако,  подобно  многим  усачам-воинам  и  отважным  капитанам  гражданской
гвардии, ограничивающимся в своих ратных подвигах  одними  только  угрозами,
эти наводившие страх бастионы были уже давно разрушены временем и, как стены
Карфагена, ничего уже не  говорили  испытующему  взору  археолога.  Земляные
брустверы давно были сравнены  с  землей;  на  их  месте  появились  зеленые
лужайки и тенистые аллеи, где веселый подмастерье щеголял  своим  воскресным
костюмом, а трудолюбивый  мастеровой,  освободившийся  от  грязной,  тяжелой
работы, которой он был занят всю неделю, нашептывал  извечную  сказку  любви
слушавшей его краем уха чувствительной горничной. Обширная бухта по-прежнему
расстилалась  широкой  водной  гладью,   усеянной   островами,   испещренной
рыбачьими лодками и окаймленной прелестными, живописными берегами. Но темный
лес, когда-то одевавший эти берега, был беспощадно уничтожен жестокой  рукой
землепашца; спутанные заросли и непроходимые чащи превратились в плодородные
сады и волнующиеся хлебные поля. Даже Говернорс-Айленд, некогда веселый сад,
принадлежавший властелинам провинции, был покрыт укреплениями, в  том  числе
громадным блокгаузом, так что этот некогда мирный остров напоминал свирепого
маленького воина в большой треуголке, пахнущего порохом и  бросавшего  вызов
всему миру!
   Некоторое время я пребывал в этом задумчивом настроении,  со  спокойной
грустью сравнивая сегодняшний день с незапамятными  благословенными  годами,
оплакивая печальные достижения цивилизации и восхваляя то  рвение,  с  каким
наши  почтенные  бюргеры  пытаются  сохранить  остатки  достойных   уважения
обычаев, предрассудков и  заблуждений  от  всепоглощающих  волн  современных
нововведений. Но вот  постепенно  мои  мысли  приняли  другой  оборот,  и  я
незаметно пробудился к наслаждению окружавшей меня красотой. То был один  из
тех  восхитительных  осенних  дней,  какими  небеса  особенно  часто   дарят
прекрасный остров Манна-хату и его окрестности. Ни одно  даже  самое  легкое
облачко  не  затемняло  лазурный  небосвод;  солнце  в  сияющем  великолепии
совершало свой путь в эфире, и его честная голландская физиономия, казалось,
приняла   выражение    необыкновенной    доброжелательности,    когда    оно
приветствовало вечерней улыбкой город, освещать который своими  живительными
лучами было для него наслаждением. Даже ветры как бы  сдерживали  дыхание  в
немом  почтении,  чтобы  не  потревожить  покоя  этого  часа,  и  ничем   не
взволнованная гладь бухты  представлялась  сверкающим  зеркалом,  в  которое
природа  смотрелась  и  улыбалась!  Знамя  нашего  города,  подобно  лучшему
носовому платку сохраняющееся для торжественных дней, неподвижно  свисало  с
флагштока, напоминавшего ручку  гигантской  маслобойки.  И  даже  трепещущие
листья тополя и осины, как языки  представительниц  прекрасного  пола  редко
пребывающие в неподвижности, теперь не дрожали  под  дуновением  небес.  Все
словно разделяло  глубокий  покой  природы.  Громадные  восемнадцатифунтовые
пушки спали в амбразурах деревянных батарей, как  бы  собираясь  со  свежими
силами, чтобы вести битвы за свою родину в  следующее  Четвертое  июля  {2}.
Одинокий барабан на Говернорс-Айленд забыл призвать  гарнизон  к  _лопатам_,
вечерняя пушка еще  не  подавала  сигнала  всем  почтенным,  благонамеренным
курицам по всей округе усаживаться на насест; и флотилия лодок, стоявших  на
якоре между островом Виселицы и Коммунипоу, дремала над наметами и позволяла
безобидным устрицам мирно лежать до поры до времени в мягком иле  их  родной
отмели! Мои собственные чувства были в согласии с этим заразительным покоем,
и я непременно задремал бы на одной из тех  скамеек-коротышек,  которые  наш
милостивый магистрат установил для блага гуляющих и  выздоравливающих,  если
бы изумительное неудобство этого сидения не исключало подобной возможности.
   Погруженный в успокоительную душевную дремоту, я вдруг обратил внимание
на темное  пятнышко,  появившееся  на  западе,  как  раз  позади  Бергенской
колокольни; постепенно оно увеличивается и нависает  над  будущими  городами
Джерси, Харсимус и Хобокен, которые,  как  три  жокея,  выстроившись  рядом,
готовятся к соревнованию за место под солнцем и в начале  скачки  натыкаются
друг на друга. Вот темное пятно охватывает  длинную  полосу  берега  древней
Павонии, простирая широкую тень от высоких зданий Уихоука до самого лазарета
и карантина, воздвигнутого нашей мудрой полицией для  затруднения  торговли;
вот оно карабкается по ясному небосводу, облако громоздится на  облако,  как
волны, набегающие одна на другую, скрывая от глаз дневное светило,  затемняя
обширную часть горизонта и неся в  своем  лоне  гром,  град  и  бурю.  Земля
кажется взволнованной от этого смятения на небесах: прежде спокойное зеркало
исхлестано бешеными волнами, которые  с  глухим  ворчанием  устремляют  свои
изломанные  валы  к   берегу.   Устричная   флотилия,   только   что   мирно
покачивавшаяся близ Острова Виселицы, спешит теперь, испуганная,  к  берегу.
Прежде гордый, непреклонный тополь гнется и раскачивается  под  безжалостным
ветром. Низвергающиеся потоки проливного дождя и  гулкий  град  затопляют  и
засыпают аллеи  на  батарее,  под  арками  ворот  спасается  от  бури  толпа
подмастерьев, служанок и французиков, прикрывающих шляпы носовыми  платками.
Недавно столь прекрасный ландшафт, теперь являет взорам картину беспорядка и
дикого смятения, как будто снова воцарился древний Хаос и опять закружили  в
необъятном вихре враждующие стихии  природы.  Вообрази  себе,  о,  читатель,
страшную битву между Юпитером и  титанами,  воспетую  старым  Гесиодом  {3},
вообрази себе беспрестанный  рев  небесной  артиллерии,  бьющей  по  головам
гигантских сыновей Земли. Короче говоря, вообрази себе все,  что  когда-либо
говорили или пели о буре, шторме и урагане, и  ты  избавишь  меня  от  труда
описывать то, что происходило.
   Убежал ли я от неистовства бури или храбро остался на своем посту,  как
наши доблестные капитаны гражданской гвардии, которые бесстрашно ведут своих
солдат  сквозь  дождь,  пусть  решает  читатель.  Возможно,  он  тоже  будет
несколько смущен, недоумевая, почему я нарушил безмятежный дух моего  труда,
включив в  него  описание  этой  страшнейшей,  неслыханной  бури.  По  этому
последнему пункту я готов охотно просветить его. Панорама,  открывающаяся  с
батареи,  была  нарисована  просто  для  того,  чтобы  порадовать   читателя
правильным описанием этого знаменитого места и его окрестностей;  во-вторых,
шторм разыгрался отчасти для того, чтобы  внести  некоторое  разнообразие  и
живость в эту спокойную часть моего труда и  не  дать  окончательно  заснуть
дремлющим читателям, а отчасти для того, чтобы послужить приуготовлением или
скорей увертюрой к бурным временам, надвигавшимся на мирную провинцию  Новые
Нидерланды   и   угрожавшим   сонному   правлению   прославленного   Воутера
Ван-Твиллера.  Так  опытный  сочинитель   пьес,   используя   все   скрипки,
французские рожки, литавры и трубы своего  оркестра,  создает  тот  страшный
адский грохот, который называется мелодрамой; так он, пуская  в  ход,  гром,
молнию, смолу и селитру, подготавливает появление духа или  убийство  героя.
Теперь продолжим наш рассказ.
   Сколько бы ни возражали Платон, Аристотель, Гроций,  Пуффендорф,  Сидни
{4}, Томас Джефферсон {5} и Том Пейн  {6},  я  настаиваю,  что  в  отношении
народов старое правило "честность - лучшая политика"  является  чистейшим  и
гибельным недоразумением. Возможно, оно было достаточно верным в те  честные
времена, когда его изобрели; однако в  наши  развращенные  дни,  если  народ
вздумает положиться в своих действиях  на  одну  только  справедливость,  он
окажется до известной степени в положении  честного  человека  среди  воров,
который имеет мало шансов извлечь пользу от своей компании,  если  он  может
уповать  только  на  честность.  Так  во  всяком  случае  обстояло  дело   с
простодушным правительством Новых Нидерландов, которое,  подобно  почтенному
доверчивому старому бюргеру, спокойно обосновалось в Новом Амстердаме, как в
уютном кресле, и погрузилось в сладостную дремоту, а тем  временем  коварные
соседи приходили и обчищали его карманы.  Таким  образом,  начало  всех  бед
нашей великой  провинции  и  ее  великолепной  столицы  мы  можем  приписать
спокойной самонадеянности  или,  точнее  говоря,  злосчастной  честности  ее
правительства. Так как, однако, я не люблю приступать к важному разделу моей
истории в конце главы и так как мои читатели,  подобно  мне  самому,  должны
были, несомненно, здорово устать от нашей длинной прогулки и  от  бури,  нас
застигшей, то я считаю, что нам пора закрыть  книгу  и  выкурить  трубку,  а
затем, освежив свои мозги, сразу приступить к делу в следующей главе.

ГЛАВА VI

   Правдиво описывающая  остроумных  жителей  Коннектикута  и  близлежащих
мест.  Показывающая,  кроме  того,  истинное  значение  свободы  совести   и
рассказывающая о забавной затее этих грубых варваров -  поддерживать  доброе
согласие в общении и способствовать росту населения.

   Для  того,  чтобы  мои  читатели  могли  полностью  уразуметь   размеры
бедствия,  нависшего  в  это  самое  мгновение  над   честной,   ничего   не
подозревающей  провинцией  Новые   Нидерланды   и   над   ее   сомневающимся
губернатором, необходимо привести  некоторые  сведения  об  орде  чужеземных
варваров, живших за восточной границей.
   Надо сказать, что за много лет до того времени, о котором  мы  говорим,
мудрое правительство Англии установило единую веру для народа,  нечто  вроде
большой дороги к спасению души или, скорее, религиозной заставы, где каждого
верноподданного направляли на путь к Сиону, не забывая при этом брать с  них
мзду в пользу _сборщиков пошлин_.
   Тем не менее существовала некая группа умников, склонных  всегда  и  во
всем оставаться при своем мнении (стремление чрезвычайно предосудительное  в
глазах  правителей  ваших  свободных  европейских  государств);  они  весьма
самонадеянно осмелились  иметь  собственное  суждение  в  вопросах  религии,
осуществляя свое, как они считали,  естественное  и  неотъемлемое  право  на
свободу совести.
   Однако, так как они обладали своеобразным складом ума и  всегда  думали
вслух, отчего их языки находились в постоянном движении, а в ушах окружающих
стоял вечный гул, то из этого естественно следовало, что их свобода  совести
предполагала также _свободу  слова_,  бесконтрольное  осуществление  которой
вскоре  ввергло  страну  в  сумятицу  и  вызвало  благочестивое   возмущение
бдительных отцов церкви.
   Чтобы их образумить, были приняты обычные меры, считавшиеся  в  те  дни
столь действенными для возвращения заблудших овец в стадо; иначе говоря,  их
умасливали, их увещевали, им угрожали, их избивали. Слова, наставления  {1},
кнут были полностью использованы без всякой пощады, но и без всякого успеха.
Наконец,  достопочтенные  духовные  пастыри,  устав  от   их   беспримерного
упрямства,  были  вынуждены  в   избытке   чувствительности   и   милосердия
последовать тексту священного писания и буквально "посыпать их главы горячим
пеплом" {2}.
   Ничто, однако, не могло подавить непобедимый дух независимости, которым
всегда отличалась эта порода людей; и вот, вместо  того,  чтобы  подчиниться
столь ужасной тирании, они все, как один, сели  на  судно  и  отправились  к
диким  просторам  Америки,  где  могли  спокойно   наслаждаться   неоценимым
сокровищем - болтовней. Едва высадившись {3} на эту  говорливую