оины,  не  зная   боязни,
мужественно шагали, затягиваясь изо всей силы своими трубками, от которых  и
поднималось упомянутое выше зловещее облако, но шли они очень медленно,  так
как ноги у них были короткие, а талия чрезвычайно округлая.
   Но  в  это  самое  время  боги,  покровительствовавшие  войскам  Нового
Амстердама, необдуманно покинули поле сражения и зашли в  соседнюю  таверну,
чтобы освежиться кружкой пива, и нидерландцев чуть было не постигло страшное
бедствие. Едва мирмидоняне могучего Поу достигли передовой линии, как  шведы
по распоряжению коварного Рисинга встретили их градом  ударов,  направленных
прямо в их трубки. Изумленные  таким  неожиданным  нападением  и  совершенно
растерявшись при виде того, что их трубки были сломаны из-за этой "проклятой
чепухи", отважные голландцы пришли в полное смятение  и  даже  обратились  в
бегство;  как  испуганное  стадо  неповоротливых  слонов,  они   привели   в
замешательство свою собственную армию,  опрокинув  целый  отряд  низкорослых
Хопперов;  священное  знамя,  украшенное   гигантской   устрицей,   эмблемой
Коммунипоу, было втоптано в  грязь.  Шведы  воспрянули  духом  и,  преследуя
павонцев по пятам, с такой силой поддавали им ногами a parte poste {В заднюю
часть (лат.).}, что основательно ускоряли их движение; даже  сам  знаменитый
Поу  не  избег  грубых  и  невыносимо  оскорбительных  прикосновений   чужих
башмаков!
   Но каков, о муза!  был  гнев  доблестного  Питера,  когда  он  издалека
увидел, что его армия дрогнула! Громовым голосом  он  закричал  вслед  своим
малодушным воинам, испустив такой военный клич, какой издал суровый Ахиллес,
когда троянские войска уже готовились сжечь все его канонерки. Страшный крик
долгим эхом разнесся по лесам, и деревья повалились от шума; медведи,  волки
и пантеры с перепуга выскочили из своей  кожи;  несколько  ошалевших  холмов
перепрыгнули через Делавэр и все легкое пиво в Форт-Кристина скисло от этого
звука!
   Услышав голос своего  предводителя,  манхатезские  воины  вновь  обрели
мужество, а  может  быть,  они  испугались  его  яростного  гнева,  которого
страшились больше, чем всех шведов  на  свете.  Но  дерзновенный  Питер,  не
ожидая их помощи, врезался с саблей в руках в  самую  гущу  врагов.  Тут  он
совершил такие невероятные подвиги, о которых  не  слыхивали  с  легендарных
времен великанов. Куда он ни направлялся, враг перед ним шарахался; с буйной
стремительностью он наступал, загоняя шведов, как собак, в их же собственный
ров. Но пока он бесстрашно шел вперед.  враги,  подобно  набегающим  волнам,
которые обрушиваются на несущуюся по ветру лодку, смыкали свои ряды позади и
грозили напасть с флангов, создавая для  него  смертельную  опасность.  Один
отчаянный швед, чье могучее сердце было чуть  поменьше  перечного  зернышка,
направил свою подлую шпагу прямо  в  сердце  героя.  Но  хранительная  сила,
пекущаяся о безопасности всех великих и благородных людей, отвела  вражеский
клинок и  направила  его  к  вместительному  боковому  карману,  где  лежала
громадная   Железная    Табакерка,    обладавшая,    как    щит    Ахиллеса,
сверхъестественными  свойствами  -   несомненно   из-за   того,   что   была
благочестиво  украшена  изображением   блаженного   святого   Николая.   Так
смертельный  удар  не  достиг  цели,  хотя  и   заставил   великого   Питера
почувствовать, что у него сильнейшим образом перехватило дух.
   Как разъяренный медведь, на которого  нападают  надоедливые  дворняжки,
яростно кружится, скалит свои  страшные  зубы  и  бросается  на  врага,  так
кинулся наш герой на вероломного шведа. Злосчастный  негодяй  пытался  найти
спасение в бегстве, но проворный Питер  схватил  его  за  непомерно  длинную
косу, болтавшуюся за спиной.
   - А, подлый червь! - прорычал  он,  -  на  съеденье  червям  я  тебя  и
отправлю!
   Сказав так, он взмахнул своей  верной  саблей  и  нанес  удар,  который
обезглавил бы шведа, будь у того, как у Бриарея {8}, даже полсотни голов, но
жалостливая сталь не  достигла  шеи  и  только  навсегда  отделила  косу  от
макушки. В эту самую секунду коварный  аркебузир,  взобравшийся  на  вершину
соседней насыпи, прицелился из своего смертоносного  оружия  и  отправил  бы
доблестного Стайвесанта скитаться печальной тенью по берегу Стикса, если  бы
бдительная Минерва, только что остановившаяся, чтобы завязать свои подвязки,
не увидела, какой великой опасности  подвергается  ее  любимый  вождь  и  не
послала старого Борея с раздувальными  мехами,  который  в  самый  последний
момент, когда ужасный фитиль уже был поднесен к  полке  ружья,  дунул  столь
удачно, что сдул весь порох с запала! Так шла эта грандиозная  битва  не  на
живот, а на смерть. Но вот  отважный  Рисинг,  наблюдавший  за  сражением  с
вершины невысокого равелина, увидел, что непобедимый Питер бьет и лупит  чем
попало его верных воинов. Словами нельзя описать гнев, который  охватил  его
при этом зрелище; он лишь на  мгновение  задержался,  чтобы  изрыгнуть  пять
тысяч проклятий, а затем, обнажив свой громадный палаш, переваливаясь с ноги
на ногу, спустился на поле битвы; он шагал так оглушительно, как, по  словам
старого Гесиода, ступал Юпитер, когда сходил  с  небес,  чтобы  запустить  в
титанов своими шутихами.
   Едва наши герои-соперники встретились лицом к лицу, как каждый  из  них
сделал огромный прыжок в пятьдесят футов (фламандских), какие  делают  самые
искусные акробаты. Затем они мгновение злобно смотрели друг  на  друга,  как
два разъяренных кота, которые вот-вот  подерутся.  Затем  они  приняли  одну
позу, затем другую, ударив саблей по земле сначала справа,  потом  слева,  и
наконец набросились друг  на  друга  с  яростью  пожара,  охватившего  сразу
пятьсот домов! Словами не передать чудес силы и  храбрости,  проявленных  во
время этого ужасного поединка, по сравнению с  которым  прославленные  битвы
Аякса с Гектором {9}, Энея с Турном {10}, Роланда с Родомоном {11},  Гая  из
Варвика с Колбрандом Датчанином {12} или знаменитого уэльского рыцаря с  гор
сэра  Оуэна  с  великаном  Гуилоном  были  всего  лишь  милыми  забавами   и
праздничными развлечениями. В конце концов доблестный Питер, улучив  удобный
момент,  нанес  ужасный  удар,  намереваясь  рассечь  противника  до  самого
подбородка; однако Рисинг, быстро подняв саблю, сумел в последнее  мгновение
отвести удар, который скользнул по его боку и отсек полную крепчайшей  водки
манерку, всегда висевшую у него на боку; сабля Питера, продолжая свой  путь,
отрезала глубокий  карман  мундира,  набитый  хлебом  и  сыром.  Из-за  этих
лакомств, свалившихся на  землю  посреди  поля  сражения,  между  шведами  и
голландцами началась невероятная свалка, и всеобщая потасовка стала в десять
раз яростней, чем прежде.
   Храбрый Рисинг, рассвирепев  при  виде  столь  печальной  гибели  своих
военных запасов, собрал все силы и нанес мощный удар прямо по макушке героя.
Тщетно стала на его дороге маленькая свирепо надвинутая набекрень треуголка;
разящая сталь рассекла прочный кастор, и доблестное темя наверняка  треснуло
бы, если бы череп не  оказался  такой  адамантовой  твердости,  что  хрупкое
оружие разлетелось на двадцать пять кусков,  рассыпав  тысячу  искр,  словно
сияние славы, вокруг седой головы Питера Стайвесанта.
   Оглушенный ударом, храбрый Питер пошатнулся,  возвел  глаза  к  небу  и
увидел пятьдесят тысяч  солнц,  не  считая  лун  и  звезд,  которые  плясали
шотландский рил {13} на небосводе. Наконец, потеряв  из-за  деревянной  ноги
равновесие, он шлепнулся задом с таким  грохотом,  что  затряслись  соседние
холмы, и непременно повредил бы свою анатомическую систему, если бы под  ним
не оказалась подушка мягче бархата, которую  провидение,  или  Минерва,  или
святой Николай, или какая-нибудь добрая  корова  милостиво  приготовили  для
него.
   Разъяренный Рисинг, вопреки благородному  правилу,  соблюдаемому  всеми
подлинными  рыцарями,  которое  гласило,  что  "честность   -   это   лучшее
сокровище", поспешил воспользоваться падением нашего героя: однако, едва  он
нагнулся, чтобы нанести роковой удар, всегда бывший начеку Питер треснул его
своей деревянной ногой по башке так, что у того в мозжечке  несколько  дюжин
звонниц зазвонили во все колокола. Ошеломленный швед зашатался от  удара,  а
тем временем Питер, осмотревшись по сторонам,  заметил  карманный  пистолет,
лежавший поблизости (выпавший из сумки его  верного  оруженосца  и  трубача,
Ван-Корлеара во время его яростной  схватки  с  барабанщиком),  и  выстрелил
прямо в голову наклонившегося Рисинга. Пусть мой читатель  не  заблуждается:
то было не смертоносное  оружие,  заряженное  пулей  и  порохом,  а  крепкая
каменная  фляжка,  наполненная   до   краев   шестидесятиградусной   истинно
голландской храбростью, которую Ван-Корлеар, понимавший толк в таких  вещах,
всегда носил при себе для поддержания отваги. Чудовищный метательный  снаряд
просвистел в воздухе и не отклоняясь от  своего  пути,  как  не  отклонилась
громадная  каменная  глыба,  запущенная  в  Гектора   забиякой   Аяксом,   с
неслыханной силой ударил в огромную голову великана шведа.
   Этот направленный небом удар  решил  исход  полной  треволнений  битвы.
Тяжелая голова генерала Яна Рисинга поникла,  колени  под  ним  подогнулись;
подобное смерти оцепенение охватило все его гигантское тело, и он рухнул  на
землю с такой страшной силой, что старый Плутон вздрогнул, испугавшись,  как
бы поверженный швед не проломил крыши его адского дворца.
   Падение Рисинга, как падение Голиафа, послужило  сигналом  поражения  и
победы.  Шведы  отступили,  голландцы  двинулись  вперед;  первые  пустились
наутек, последние рьяно  преследовали.  Смешавшись  с  беглецами,  некоторые
преследователи  ворвались  через  потерну  в  крепость,  другие   штурмовали
бастион, третьи карабкались на куртину. Так в  скором  времени  неприступная
крепость Форт-Кристина, которая, как вторая Троя,  выдерживала  осаду  целых
десять часов, была в конце концов взята приступом, причем с обеих сторон  не
погиб ни один человек. Победа в образе гигантского  слепня  примостилась  на
маленькой треуголке доблестного Стайвесанта, и писатели,  которых  он  нанял
для того, чтобы они написали историю его похода, объявили всему  свету,  что
завоеванной им в этот памятный день славы хватило бы на увековечение  дюжины
величайших героев христианского мира.

ГЛАВА VIII

   В которой автор и читатель,  отдыхая  после  битвы,  вступают  в  очень
серьезную и поучительную  беседу;  после  чего  рассказывается  о  поведении
Питера Стайвесанта в связи с его победой.

   Хвала святому Николаю! Я прекрасно расправился с этой  ужасной  битвой.
Присядем теперь, мой почтенный читатель,  и  остынем,  ибо  я  действительно
сильно вспотел и возбужден. Ей богу, давать сражения нелегкая работа! И если
бы наши великие военачальники знали, как много затруднений они создают своим
историкам, у них не хватило бы совести одерживать столько блестящих побед. Я
уже слышу, как читатель жалуется, что на протяжении всей этой  превозносимой
до небес битвы не было ни  одного  смертоубийства,  ни  одного  человека  не
изувечили (если не считать злосчастного  шведа,  у  которого  острый  клинок
Питера Стайвесанта отрезал косу) - к  явному  нарушению  правдоподобия  и  к
большому ущербу для занимательности нашего повествования.
   На этот раз я чистосердечно признаюсь,  что  мой  придирчивый  читатель
имеет некоторые основания поворчать. Я мог бы привести  множество  серьезных
причин, почему я не залил кровью всю страницу и не  заполнил  заключительную
часть каждой фразы стонами умирающих, но удовольствуюсь лишь упоминанием  об
одной из них; если все разумные люди на земле не  признают  ее  достаточной,
тогда я соглашусь, чтобы мою книгу бросили в  огонь.  Итак,  простая  истина
состоит в том, что, изучив все  исторические  труды,  рукописи  и  предания,
относящиеся к  этой  достопамятной,  но  давно  забытой  битве,  я  не  смог
обнаружить, чтобы за все время сражения кто-нибудь  был  убит  или  хотя  бы
ранен!
   Мои читатели, если в них есть капля сострадания, должны легко понять, в
каком печальном положении  я  оказался.  Я  ведь  обещал  дать  им  описание
ужасной, беспримерной битвы и  проделал  с  этой  целью  невероятно  трудную
подготовительную работу. Больше того, я довел себя до самого воинственного и
кровожадного настроения; моя честь  историка  и  мои  чувства  мужественного
человека были слишком глубоко задеты этим сражением, чтобы я мог  отступить.
К тому же я с огромным трудом и огромными затратами  привез  из  Нидерландов
большой отряд могучих воинов, и моя совесть и то уважение, которое я питаю к
ним и к их знаменитым потомкам, не позволяют мне примириться  с  тем,  чтобы
они возвратились домой, как  участники  прославленного  британского  похода,
получив от ворот поворот.
   Выпутаться из этого затруднительного положения  было  поистине  тяжело.
Если бы только неумолимая судьба предоставила  мне  полдюжины  мертвецов,  я
удовлетворился бы ими, ибо сделал бы из них таких героев, каких было  немало
в старые времена, но какие теперь, к сожалению, перевелись. Людей,  которые,
если можно верить поэтам, этим правдивым авторам, способны были гнать  перед
собой, как овец, огромные армии и  собственноручно,  без  чьей-либо  помощи,
завоевывать и опустошать целые города. Каждому из них я дал  бы  столько  же
жизней, сколько бывает у кошки, и  умирали  бы  они  у  меня,  ручаюсь  вам,
нелегко. Но так как в моем распоряжении не было ни одного трупа, мне  только
и оставалось как можно лучше использовать мою  битву,  прибегнув  к  пинкам,
тумакам и синякам, фонарям под глазами, окровавленным носам и тому  подобным
неблагородным ранам. Однако наибольшее затруднение для меня состояло в  том,
чтобы, приведя моих воинов в ярость и  дав  им  проникнуть  в  гущу  врагов,
помешать им совершить непоправимое зло, Много раз  пришлось  мне  удерживать
храброго Питера, чтобы он не разрубил великана шведа до самого  пояса  и  не
насадил с полдюжины низкорослых противников на свою шпагу, как  воробьев.  А
когда я запустил в воздух несколько сот  метательных  снарядов,  то  не  мог
допустить, чтобы хоть  один  из  них  достиг  земли,  ибо  он  прикончил  бы
какого-нибудь несчастного голландца.
   Читатель не в состоянии представить себе, как я страдал  от  того,  что
руки у  меня  были  связаны,  и  сколько  соблазнительных  возможностей  мне
пришлось упустить, хотя  я  мог  нанести  прекрасный  смертельный  удар,  не
уступающий тем, о каких когда-либо сообщали нам история или поэзия.
   Основываясь на собственном опыте, я начал очень  сильно  сомневаться  в
достоверности многих рассказов господина Гомера. Я, право,  думаю,  что  ему
случалось, пустив одного из своих молодцов в  толпу  врагов,  уложить  много
честных ребят, не имея никакого основания делать это  за  исключением  того,
что они представляли хорошую цель; нередко несчастного парня  отправляли  во
владения угрюмого Плутона только потому, что  его  имя  придавало  звучность
какому-нибудь стиху. Но я отвергаю все эти безнравственные вольности;  пусть
только на моей стороне будут истина и закон, и ни  один  человек  не  станет
сражаться более рьяно, чем я; однако я слишком совестлив, чтобы  убить  хоть
одного солдата, коль скоро различные источники, к которым  я  обращался,  не
давали мне на это  права.  Клянусь  святым  Николаем,  хорошенькое  было  бы
дельце! Мои враги критики, всегда готовые, как  я  предвижу,  приписать  мне
любое преступление, какое им удастся обнаружить, сразу же обвинили бы меня в
убийстве, и я должен был бы счесть себя счастливым,  если  бы  меня  осудили
всего лишь за непредумышленное убийство!
   А теперь, милый читатель, когда мы спокойно здесь  посиживаем  и  курим
трубки, позволь мне предаться печальным размышлениям, пришедшим  мне  сейчас
на  ум.  Как  бесполезны,  скоропреходяши  и  ненадежны  все  те   блестящие
побрякушки, ради  которых  мы,  выбиваясь  из  сил,  трудимся  в  этом  мире
прекрасных обманов. Большое состояние,  накопленное  седовласым  скупцом  за
множество утомительных дней, за множество  бессонных  ночей,  расточительный
наследник легкомысленно растратит в безрадостном  мотовстве.  Благороднейшие
памятники, когда-либо  воздвигнутые  гордыней  для  увековечения  чьего-либо
имени,  безжалостная  рука  времени  вскоре  неизбежно  превратит  в   груду
развалин, и даже самые  пышные  лавры,  завоеванные  отважнейшими  воинскими
подвигами,  могут  увянуть  и  поникнуть   из-за   холодного   пренебрежения
человечества. "Сколь многих знаменитых героев, - говорит  добрый  Боэций,  -
бывших когда-то гордостью и славой своей эпохи, молчание  историков  обрекло
на вечное забвение!" Именно поэтому  спартанцы,  идя  на  бой,  торжественно
приносили жертву музам, умоляя, чтобы  их  подвиги  были  достойным  образом
сохранены для потомства. Если бы Гомер не настроил  свою  возвышенную  лиру,
утверждает красноречивый Цицерон, храбрость Ахиллеса осталась бы невоспетой.
Почти такой же была бы судьба и рыцарственного Питера Стайвесанта,  несмотря
на все тяготы и опасности, которые он презрел, несмотря  на  все  доблестные
подвиги, которые он совершил, если  бы,  к  счастью,  не  вмешался  я  и  не
начертал его имя на неизгладимых скрижалях истории как раз в  то  мгновение,
когда подлое Время уже молча вычеркивало его навсегда из памяти людей.
   Чем больше я думаю, тем больше удивляюсь при мысли о том, какие  важные
люди мы, историки! Мы верховные  цензоры,  выносящие  решение  о  славе  или
бесчестии наших ближних. Мы всенародные раздаватели  славы,  жалующей  своей
милостью в  соответствии  с  нашим  мнением  или  капризом,  мы  благодетели
королей, мы  хранители  истины,  мы  каратели  преступления,  мы  наставники
человечества, мы... одним словом, кем только мы не являемся! А между тем как
часто гордый патриций или  спесивый  бургомистр  чванятся  перед  маленьким,
трудолюбивым, запыленным историком, вроде меня, не думая, что этот  скромный
человек - судья его славы, от которого зависит, будет ли он жить в  грядущих
веках или канет в забвение, как канули до него  его  предки.  "Не  оскорбляй
дервиша, - сказал один мудрый калиф  сыну,  -  чтобы  не  прогневить  своего
историка". И многие могущественные люди древности,  если  бы  они  соблюдали
столь очевидное  правило,  избегли  бы  не  одного  жестокого  укола  пером,
нанесенного их репутации.
   Но пусть читатель не  думает,  что  я  предаюсь  суетному  хвастовству,
порожденному  сознанием  собственной  власти  и  значения.  Напротив,  я   с
содроганием вспоминаю о  том,  какое  ужасное  смятение,  какие  раздирающие
сердце бедствия мы, историки, приносим в мир. Клянусь честью, мой  почтенный
читатель, я плачу при одной мысли об этом!
   Почему, позволь тебя спросить, почему каждый  день  столько  знаменитых
людей вырываются из объятий своих опечаленных семей,  пренебрегают  улыбками
красавиц, отвергают обольщения  судьбы  и  подвергают  себя  всем  невзгодам
войны? Почему прославленные полководцы убивают тысячи людей, никогда в жизни
не причинивших им вреда? Почему короли опустошают государства  и  уничтожают
население целых стран? Короче говоря, что побуждает всех великих людей  всех
времен  и  народов  совершать  столько  ужасающих  побед  и  преступлений  и
навлекать столько несчастий на человечество и на самих себя, если не простая
надежда, что мы, историки, обратим на них свое любезное  внимание  и  уделим
местечко в наших книгах. Стало быть, великая цель всех их  трудов,  тягот  и
лишений - это не что иное, как _вечная слава_. А что такое вечная  слава?  -
всего лишь полстраницы грязной бумаги! Увы! Увы! Как  унизительно  сознание,
что слава столь знаменитого человека, как Питер Стайвесант, зависит от  пера
столь ничтожного человека, как Дидрих Никербокер!
   А теперь, отдохнув от ратных