трудов и опасностей,  мы  должны  еще  раз
вернуться к месту сражения и установить,  каковы  же  были  результаты  этой
знаменитой схватки. Так как крепость Кристина была прекрасной столицей Новой
Швеции и в некотором роде ключом к ней, то за ее взятием быстро  последовало
покорение всей провинции. Достижению этого в немалой степени  способствовало
благородное и любезное поведение рыцарственного Питера. Хотя в  бою  он  был
страшен,  в  час  победы  его   осенял   дух   великодушия,   милосердия   и
человеколюбия. Он не похвалялся перед врагами, не усугублял горечь поражения
недостойными обидами, ибо, подобно прославленному  паладину  Роланду,  этому
образцу рыцарских добродетелей, предпочитал совершать великие деяния,  а  не
разговаривать о них после  того,  как  они  были  совершены.  Он  никого  не
приговорил к смерти, не сжег ни одного дома, не разрешил  грабить  имущество
побежденных и даже крепко отдубасил одного  из  храбрейших  офицеров  своего
штаба, пойманного на месте преступления, когда тот разорял куриное гнездо.
   Кроме того, Питер Стайвесант выпустил  обращение,  в  котором  призывал
жителей  подчиниться  власти  Высокомощных  Господ;  в  нем,  однако,  он  с
беспримерной снисходительностью объявил также, что  всякий,  кто  откажется,
будет помещен на казенный счет в специально приспособленный  для  этой  цели
замок, где за ним будет в придачу ухаживать вооруженная свита. В  результате
столь благодетельных постановлений  три  десятка  шведов  отважно  выступили
вперед и принесли  присягу  на  верность,  за  что  им  милостиво  разрешили
остаться на берегах Делавэра, где их потомки живут и по сей день. От  многих
наблюдательных путешественников я, впрочем, слышал, что они так никогда и не
смогли  отделаться  от  унылого  вида  своих  предков  и  все  еще  каким-то
необъяснимым образом передают от отца к сыну явные  следы  жестоких  побоев,
нанесенных им храбрыми амстердамцами.
   Вся   провинция   Новая   Швеция,   покоренная   победоносным   Питером
Стайвесантом, была низведена до положения колонии, названной  Саут-Ривер,  и
отдана   под   начало   помощника   губернатора,   подчиненного   верховному
правительству,  которое  находилось  в  Новом  Амстердаме.   Этого   важного
сановника звали мингер Вильям Беекман или, вернее, _Бекман_; он получил свое
прозвище, как некогда Овидий Назон, из-за щедрых размеров носа, выступавшего
посередине его лица наподобие  клюва  попугая  {1}.  В  различных  старинных
источниках можно найти указания на то, что этим обстоятельством  объясняется
не только его фамилия, но и начало его карьеры, ибо вследствие отсутствия  в
Кристине городских  часов  ее  население  пользовалось  физиономией  мингера
Бекмана, как солнечными часами.  Эта  романтическая  и  поистине  живописная
часть лица первая бросалась в глаза народу и потащила за собой ее владельца,
который в свою очередь потащил  за  собой  всю  семью  Бекманов.  Последняя,
добавляет  история,  долгое  время  считалась  одной  из  самых  древних   и
благородных в провинции, и ее представители с  признательностью  увековечили
первопричину своего величия не тем,  что  поместили  на  щите  своего  герба
сверкающий нос, как это сделали бы аристократические семейства в  Англии,  а
тем, что у них у всех до одного  был  здоровенный  нос,  торчавший  как  раз
посреди лица.
   Итак, этот опасный поход  был  со  славой  закончен,  причем  голландцы
потеряли всего двух человек: Волферта Ван-Хорна, высокого худощавого  парня,
сбитого с ног утлегарем {2} шлюпа и упавшего  за  борт  при  сильном  порыве
ветра, и  толстого  Брома  Ван-Бюммеля,  скоропостижно  скончавшегося  из-за
злокачественного  несварения  желудка;  оба  они,  впрочем,  были  объявлены
достойными вечной славы, как павшие за родину смертью храбрых. Правда,  одна
из конечностей Питера Стайвесанта сильно пострадала,  сломавшись  на  мелкие
части при штурме крепости; но так как, к счастью, это  была  его  деревянная
нога, то рану быстро и полностью залечили.
   Теперь в этом разделе моей истории мне остается упомянуть только о том,
что наш безупречный герой и его победоносная  армия  радостно  вернулись  на
Манхатез, шагая, осененные лаврами, как шли сторонники  юного  Малколма  под
защитой движущегося Дунсинанского леса {3}.  Так  они,  ликуя,  торжественно
вступили в Новый Амстердам, приведя с собой, побежденного Рисинга и  остатки
его разбитого войска, не  согласившихся  принять  нидерландское  подданство.
Оказалось, что громадный швед в, конце сражения  лишь  упал  в  обморок,  от
которого быстро очнулся, когда его хорошенько ущипнули за нос.
   Пленных героев поместили, как обещал губернатор,  на  казенный  счет  в
красивом  и  просторном  замке,  то  есть  в  тюрьме   для   государственных
преступников,   вице-королем   которой   назначили   Стоффеля   Бринкерхофа,
бессмертного завоевателя Устричной  бухты  и  которая  с  тех  пор  навсегда
осталась во владении его потомков {* Этот замок, хотя  сильно  измененный  и
переделанный на современный лад, все еще существует. Он  находится  на  углу
Перл-стрит, напротив Кентайз-слип.}.
   Весело и приятно было смотреть на радость  жителей  Нового  Амстердама,
когда они вновь увидели своих воинов, вернувшихся из похода в дикую  страну.
Старухи теснились вокруг Антони Ван-Корлеара, который рассказал всю  историю
кампании с отменной точностью, если не считать его уверений,  будто  он  вел
всю битву один и, в частности, победил могучего Рисинга, на  что  он  считал
себя вполне вправе претендовать, так как победа была одержана с помощью  его
каменной фляги. Во всем городе учителя  отпустили  на  этот  день  маленьких
школьников, и те толпами ходили за  барабанами,  надев  на  голову  бумажную
треуголку и прицепив палочку  к  штанам,  беря  таким  образом  первый  урок
праздношатания. Что касается грубой черни, то она  скопом  валила  вслед  за
Питером Стайвесантом, куда бы тот ни направлялся, и кричала: "Да здравствует
Твердоголовый Пит!".
   Это был поистине день шумной суматохи и веселья. В честь победителей  в
ратуше был приготовлен обильный обед, на котором в одном блестящем созвездии
собрались  все  великие  и  малые  светила  Нового  Амстердама.   Там   были
величественный схаут {4} и его угодливый помощник, бургомистры  рядом  с  их
услужливыми схепенами {5}, более мелкие чиновники рядом со схепенами  и  так
далее вплоть до знаменитых полицейских  пройдох  самых  низких  степеней;  у
каждого чинуши был свой прихвостень, который докуривал его  трубку,  допивал
его опивки, смеялся над его  незабываемыми  по  глупости  выходками,  короче
говоря, - ведь муниципальный банкет остается повсюду муниципальным  банкетом
и был муниципальным банкетом со времен сотворения мира  -  обед  протекал  в
точности так, как проходят все наши  грандиозные  общественные  пиршества  и
званые обеды в честь Четвертого июля.  Съели  уйму  рыбы,  мяса  и  домашней
птицы, выпили океаны спиртных напитков, выкурили тысячи трубок  и  множество
скучных шуток вознаградили чрезвычайно громким жирным смехом.
   Следует  упомянуть  также,  что  этой  широко  известной  победе  Питер
Стайвесант обязан еще одним из своих многочисленных прозваний,  ибо  честные
бюргеры были так безмерно восхищены его подвигами,  что  единодушно  почтили
его именем Pieter de Groodt, то есть Питер Великий,  или,  как  перевели  на
свое наречие жители Нового Амстердама, Piet de Pig {6} - и это  прозвище  он
сохранил до самой своей смерти.

КОНЕЦ КНИГИ ШЕСТОЙ


КНИГА СЕДЬМАЯ

СОДЕРЖАЩАЯ ОПИСАНИЕ ТРЕТЬЕГО ПЕРИОДА ПРАВЛЕНИЯ
   ПИТЕРА ТВЕРДОГОЛОВОГО, ЕГО СТОЛКНОВЕНИЙ С БРИТАНЦАМИ
   И УПАДКА И РАЗРУШЕНИЯ ГОЛЛАНДСКОЙ ДИНАСТИИ.

ГЛАВА I

   О том, как Питер Стайвесант избавил, державный народ от забот о стране,
а также о различных подробностях его повеления в мирное время.

   История  правления  Питера  Стайвесанта  представляет  собой  печальную
картину бесконечных забот  и  треволнений,  неотделимых  от  государственной
деятельности, и может служить серьезным предупреждением всем, кто  стремится
к власти. Он был увенчан славой победы, разбогател от  военной  добычи  и  с
триумфом вернулся  в  свою  великолепную  столицу,  и  все  же  его  радость
омрачилась, когда он узнал о тех злоупотреблениях, которые были совершены за
время его непродолжительного отсутствия.
   В  правление  Вильяма  Упрямого  новонидерландцы,  на  свое  несчастье,
нарушили собственный покой, хлебнув из отравленного  кубка  власти;  и  хотя
после восшествия на  престол  Питера  Стайвесанта  они  тем  бессознательным
чутьем, которым в равной мере обладают толпа и домашний  скот,  поняли,  что
бразды правления  перешли  в  более  крепкие  руки,  все  же  они  не  могли
удержаться от того, чтобы не беспокоиться, не  горячиться  и  не  закусывать
удила, храня при этом упрямое молчание. И вот, едва великий Питер повернулся
к своему народу спиной, как разносчики новостей и трактирные политики  всего
города немедленно  сорвались  с  цепи  и  стали  чудить  и  резвиться  самым
сумасбродным образом.
   Словно   по   какому-то   странному,   неисповедимому   предопределению
большинству  государств  (в  особенности  вашим  просвещенным   республикам)
выпадает на долю всегда иметь своим правителем самого неподходящего человека
из всех жителей страны, так что вряд ли найдется в ней хоть  один  горожанин
или земледелец, который не обнаружил бы бесчисленных ошибок в управлении и в
конце концов не убедил бы вас, что дела пошли бы в тысячу раз лучше, если бы
руководство возглавлялось  им.  Как  странно!  Управление,  в  котором  все,
по-видимому, так  прекрасно  разбираются,  неизбежно  оказывается  в  плохих
руках; странно, но в способностях к законодательной  деятельности,  которыми
все  так  щедро  наделены,  постоянно  бывает  отказано  тому  единственному
человеку в государстве, кому по положению надлежит ею заниматься!
   Так и в данном случае каждый из кучи горе-политиков в Новом  Амстердаме
был оракулом в государственных вопросах и мог  бы  руководить  общественными
делами несравненно лучше, нежели Питер Стайвесант. Но  старый  губернатор  с
его несговорчивым нравом ни в коем случае не потерпел бы,  чтобы  кто-нибудь
из многочисленных смышленых советников, которые его  окружали,  навязал  ему
свое мнение и спас страну от гибели.
   Итак, едва Питер Стайвесант  отправился  в  поход  против  шведов,  как
старые крамольники  времен  Вильяма  Кифта  снова  подняли  голову  и  стали
устраивать политические собрания, обсуждая на  них  "положение  страны".  На
этих сборищах бургомистры, склонные во  все  вмешиваться,  и  их  услужливые
схепены пользовались значительным влиянием. Эти почтенные чиновники не  были
больше такими толстыми, упитанными и спокойными, как в  мирные  дни  Воутера
Ван-Твиллера. Напротив, как избранники народа они  составляли  теперь  нечто
вроде прочного бруствера между толпой и правительством.  Они  изо  всех  сил
домогались любви народа и были  горячими  защитниками  его  прав,  напоминая
своим  бескорыстным  рвением  горластых  трибунов  древнего  Рима  или   тех
добродетельных патриотов наших дней, которых выразительно называли "друзьями
народа" {1}.
   Под руководством этих глубокомысленных политиков  грязная  чернь  вдруг
стала весьма осведомленной в  вопросах,  которые  были  выше  ее  понимания.
Сапожники, медники и портные все сразу  почувствовали  себя  вдохновленными,
как религиозные глупцы в славные  времена  монашеского  ясновидения,  и  без
всякого предварительного изучения  или  опыта,  в  мгновение  ока  приобрели
способность руководить всеми государственными делами. Необходимо упомянуть и
о множестве дряхлых,  полоумных  престарелых  бюргеров,  которые  мальчиками
пересекли  океан  в  числе  пассажиров  "Гуде  вроу"  и  были  непогрешимыми
оракулами в глазах просвещенной черни. Думать, что человек, который принимал
участие в открытии страны, не знает, как надо ею управлять, было бы в высшей
степени нелепо. Это сочли бы даже  ересью,  как  в  наше  время  считают  ею
сомнение в политических талантах и в бесспорности всех суждений наших старых
"героев  76-го  года"  {2}  или  в  том,  что  тот,  кто  сражался  за  свое
правительство, не в состоянии, как бы глуп от природы он ни был, исполнять в
нем любую должность.
   Питер Стайвесант отличался, однако,  склонностью  управлять  провинцией
без помощи своих подданных, так  что,  вернувшись,  он  очень,  рассердился,
когда обнаружил, что за время его отсутствия они понабрались мятежного духа.
Поэтому  первым  делом  он  решил  восстановить  в  стране  полный  порядок,
растоптав достоинство державного народа.
   Итак, однажды вечером, дождавшись удобного случая,  когда  просвещенная
чернь  собралась  на  многолюдный  сход  и   слушала   патриотическую   речь
вдохновенного сапожника, бесстрашный Питер, как его великий тезка, царь всея
Руси, внезапно появился среди присутствующих, храня на лице такое выражение,
которого было бы достаточно для того, чтобы  привести  в  трепет  мельничный
жернов. Все собрание было повергнуто в ужас; оратора словно  хватил  паралич
посреди высокопарной фразы, и  он  стоял,  пораженный,  с  открытым  ртом  и
дрожащими коленями, между тем как  слова  "ужас!",  "тирания!",  "свобода!",
"права!",   "налоги!",   "смерть!",   "гибель!"   и   целый   поток   прочих
патриотических фраз с ревом вылетали из его  глотки,  пока  ему  не  удалось
закрыть, наконец, рот. Разгневанный Питер, не обращая  внимания  на  толчею,
создавшуюся из-за того, что каждый  старался  спрятаться  за  спину  соседа,
подошел к крикливому забияке и, вытащив огромные серебряные часы, которые во
время оно, возможно, служили городскими часами и сохранились до наших дней у
его потомков как семейная диковина, попросил оратора починить их, чтобы  они
снова пошли. Оратор смиренно признался, что никак не  может  этого  сделать,
ибо не знаком с их устройством.
   - Ну-ка, - сказал Питер, - испытай свое  искусство,  любезный.  Смотри,
вот все пружины и колесики; ты ведь знаешь, как легко может  самая  неловкая
рука остановить часы и разобрать их  на  части.  Почему  же  привести  их  в
порядок должно оказаться труднее, чем остановить?
   Оратор заявил, что занимается совершенно иным ремеслом, что  он  бедный
сапожник и никогда в жизни не имел дела с  часами.  Есть  люди,  искусные  в
часовом ремесле, коим и надлежит заниматься этим делом, а что до него, то он
только все перепутает и испортит превосходную вещь.
   -  Послушай-ка,  господин  хороший,  -  воскликнул  Питер,  сразу  ловя
сапожника на слове и по-прежнему храня такой вид, от которого  тот  чуть  не
превратился в каменную выколотку; - как это ты позволяешь себе вмешиваться в
дела правления, приводить в порядок, налаживать,  латать  и  чинить  сложную
машину, основы устройства которой выше твоего разумения  и  даже  простейшие
действия которой недоступны твоему пониманию, настолько они тонки, между тем
как ты не в состоянии исправить пустяковый недостаток в  самом  обыкновенном
механизме, все тайны которого открыты для твоего взгляда? Убирайся  к  своей
коже и каменной выколотке, что могут служить  эмблемой  твоей  головы;  чини
свои башмаки и ограничься  тем  призванием,  для  которого  провидение  тебя
создало. Но знай, - Питер повысил голос так, что воздух вокруг  зазвенел,  -
если я когда-либо поймаю тебя или кого-нибудь из  твоего  племени,  будь  то
квадратноголовый  или  плоскозадый,  на   том,   что   вы   вмешиваетесь   в
государственные дела, тогда, клянусь святым Николаем, я сдеру со  всех  вас,
ублюдков, живьем шкуру и велю натянуть  ее  на  барабаны,  чтобы  впредь  вы
шумели не попусту!
   От этой угрозы и оглушительного голоса, каким она была произнесена, вся
толпа задрожала в страхе. Волосы на голове оратора встали  дыбом,  наподобие
свиной щетины, которую он сучил вместе с дратвой, а у всех  присутствовавших
на  собрании  рыцарей  наперстка  замерли  их  могучие  сердца,  и  все  они
почувствовали себя так, словно им и  впрямь  хотелось  проскользнуть  сквозь
игольное ушко.
   Принятая мера произвела  желаемое  действие,  восстановив  в  провинции
порядок, но зато она повела к тому, что просвещенная чернь стала  охладевать
к великому  Питеру.  Многие  обвиняли  его  в  проявлении  аристократических
замашек  и  слишком  явном  потакании  патрициям.  В  сущности,  для   таких
подозрений кое-какие основания были, ибо при нем впервые появились фамильная
гордость и хвастовство богатством, которые  впоследствии  достигли  в  нашем
городе такого расцвета {* В одном  труде,  опубликованном  через  много  лет
после тех событий, которые описывает мистер Никербокер (в 1701 г.  Автор  К.
В. А. М.),  упоминается  Фредерик  Филипс  {3},  считавшийся  самым  богатым
мингером в Нью-Йорке; о нем говорили, что  у  него  _целые  бочки  индейских
монет или вампумов_. После него остались сын и дочь, которые по голландскому
обычаю  поделили  наследство  поровну".  -  Издатель.}.  Тот,   кто   правил
собственными колясками, имел собственных коров и наследственный клочок земли
под  капустой,  смотрел  на  менее  состоятельных  соседей  сверху  вниз,  с
ласковой, но в то же время  оскорбительной  снисходительностью;  а  те,  чьи
родители были каютными пассажирами на  "Гуде  вроу",  постоянно  спорили  по
поводу того, чьи предки благородней. В это время стала появляться роскошь  в
различных формах, и даже сам Питер Стайвесант (хотя его положение в сущности
требовало некоторой пышности и великолепия) появлялся на народных торжествах
в  парадной  карете,  а  в  церковь  всегда  ездил  в   желтой   коляске   с
огненно-красными колесами!
   Из нарисованной мною картины читатели легко могут заметить, что  многие
черты характера наших предков в  точности  сохранили  их  потомки.  Гордость
своим богатством все еще царит среди  наших  зажиточных  граждан.  И  многие
работящие ремесленники, в начале своей жизни неустанно трудившиеся в пыли  и
безвестности,  впоследствии  выбиваются   из   сил,   разыгрывая   из   себя
джентльменов и упиваясь почетом, честно добытым ими в поте  лица.  Этим  они
напоминают домовитую, но честолюбивую хозяйку, которая целый день хлопотала,
не покладая рук, в жаркой кухне, чтобы приготовить парадный обед, а  вечером
вплывает  в  гостиную  и  изнемогает  от  духоты  в  пышном  наряде   глупой
великосветской дамы.
   Нельзя без изумления смотреть и на то, сколько  появилось  в  последние
годы   знатных   семейств,   чрезвычайно   гордящихся   древностью    своего
происхождения. Так, человек, который может взирать на отца, не испытывая при
этом унижения, считает себя достаточно значительной особой; тот,  кто  может
без опасений разговаривать о своем дедушке, бывает еще  тщеславней,  а  тот,
кто может оглянуться на своего прадеда, не споткнувшись о табурет  сапожника
и не стукнувшись головой о  позорный  столб,  совершенно  нетерпим  в  своих
притязаниях на знатность. Бог ты мой, какие  ссоры  вспыхивают  между  этими
выскочками часовой давности и выскочками суточной давности!
   Что  касается  меня,  то  я  считаю  старинные  голландские   семейства
единственными представителями местной  знати,  подлинными  землевладельцами;
при виде старого честного бюргера, спокойно  покуривающего  свою  трубку,  я
всегда   проникаюсь   к   нему   почтением,   как   к   достойному   потомку
Ван-Ренселлеров, Ван-Зандтов, Никербокеров и Ван-Тойлов.
   Я не хотел бы, однако, чтобы из сказанного мною  в  первой  части  этой
главы читатель сделал вывод, будто великий Питер  был  губернатором-тираном,
державшим своих подданных в ежовых рукавицах. Напротив, в тех случаях, когда
его достоинство и власть не бывали затронуты, он всегда проявлял великодушие
и любезную снисходительность. Он действительно верил (боюсь, что  мои  более
просвещенные   читатели-республиканцы   сочтут   это   доказательством   его
невежества и ограниченности),