мчало с такой быстротой,  которая  весьма
тревожила мудрого Ван-Кортландта; видя, как  с  обеих  сторон  земля  быстро
уходит назад, он стал сильно подозревать, что материк от них ускользает.
   Куда ни обращали путешественники свой  взгляд,  перед  ними,  казалось,
цвел новый мир. Не было никаких следов  человеческой  деятельности,  которые
нарушали бы прелесть девственной  природы,  обнаруживавшей  здесь  все  свое
роскошное  разнообразие.  Эти  холмы,  ныне  ощетинившиеся,   как   сердитый
дикобраз, рядами тополей (тщеславных растений-выскочек! любимцев богатства и
моды!), были тогда украшены могучими местными уроженцами.  Царственный  дуб,
благородный каштан, стройный вяз и, тут и там,  лесной  гигант,  тюльпановое
дерево, вздымали ввысь свою величественную  вершину.  Где  теперь  виднеются
пышные приюты роскоши - виллы, почти скрытые  в  полумраке  тенистых  аллей,
откуда томная флейта часто разносит вздохи какого-нибудь городского  щеголя,
там птица-рыболов строила тогда свое  уединенное  гнездо  на  сухом  дереве,
возвышавшемся над ее водными владениями. Робкий олень, никем не  тревожимый,
пасся на этих берегах, ставших ныне для влюбленных местом прогулок при  луне
и сохранявших следы стройных ножек красавиц; дикая пустыня была даже  в  тех
прелестных местах, где  теперь  возвышаются  величественные  башни  Джонсов,
Схермерхорнов и Райнлендеров.
   Так,  скользя  в  безмолвном  удивлении  среди  нового  и   незнакомого
ландшафта, доблестная  павонская  флотилия  обогнула  подножие  мыса,  смело
выступавшего навстречу волнам и как бы грозившего  им,  когда  они  с  шумом
набегали на его  основание.  Это  был  утес,  хорошо  известный  современным
морякам под названием Грейси-Пойнт  -  по  прекрасному  одноименному  замку,
который  он,  как  слон,  несет  на  своей  спине.  И   тут   перед   взором
путешественников открылась дикая, разнообразная панорама, где  вода  и  суша
чудесным образом соединились, словно для того,  чтобы  усилить  и  выставить
напоказ красоту каждой из них. Справа от мореплавателей находилась  поросшая
осокой оконечность Блэкуэллс-Айленда, одетая в свежий наряд яркой зелени; за
ней  тянулся  прелестный  Сандсуикский  берег  и  маленькая  гавань,  хорошо
известная под названием  бухты  Халлета  -  место,  в  более  позднее  время
пользовавшееся  дурной  славой  из-за  того,  что  оно  служило  пристанищем
пиратам, кишевшим в этих водах,  обкрадывавшим  фруктовые  сады  и  арбузные
бахчи  и  оскорблявшим  джентльменов,  когда  те  выходили  в  плавание   на
прогулочных лодках.  Слева  глубокая  бухта,  или  скорее  речка,  грациозно
убегала вдаль среди берегов, окаймленных деревьями  и  представлявших  собой
нечто вроде просеки,  сквозь  которую  виднелись  лесистые  районы  Харлема,
Моррисании и Истчестера. Там взгляд с восхищением останавливался на покрытой
густыми  лесами  местности,  перемежавшейся  увенчанными  рощицами  холмами,
тенистыми лощинами и вздымавшимися одна над другой волнистыми цепями гор.  И
повсюду расстилался лиловатый  весенний  туман,  придававший  всему  оттенок
нежной истомы.
   Прямо перед ними  главное  течение  реки,  образовав  крутую  излучину,
извивалось среди прятавшихся под  сенью  листвы  мысов  и  изумрудно-зеленых
берегов, которые как бы растворялись в воде. Вокруг все говорило о  кротости
и скромном изобилии. Солнце только что опустилось, и легкий вечерний  туман,
как прозрачное покрывало, накинутое на грудь девственной красавицы, усиливал
полускрытые им прелести.
   О,   чарующие   картины   обманчивых   обольщений!    О,    злополучные
путешественники,  с  простодушным  удивлением  взирающие   на   эти   берега
волшебницы Цирцеи {6}!  Увы,  таковы  они  -  бедные,  доверчивые  создания,
внимающие соблазнам порочного мира. Его улыбки - предательские, его ласки  -
гибельные!  Тот,  кто  поддается  его  искушениям,  оказывается  во   власти
захлестывающего течения и вверяет свою утлую ладью зыбким струям водоворота.
Так случилось и с нашими славными павонцами; не  испытывая  никакой  тревоги
при виде коварной картины, расстилавшейся перед ними, они спокойно двигались
вперед, пока их внимание  не  привлекли  какие-то  необыкновенные  толчки  и
сотрясения их лодок. Теперь течение,  прежде  кротко  струившееся,  заревело
вокруг них, а волны закипели и запенились  с  устрашающей  яростью.  Как  бы
очнувшись  от  сна,  изумленный  Олоф  закричал  во  все  горло,  приказывая
повернуть на другой галс, но рев воды  заглушил  его  слова.  И  вот,  перед
взорами наших мореплавателей возникла картина ужасного смятения: их то несло
со страшной скоростью  среди  шумных  бурунов,  то  мчало  через  грохочущие
пороги. Вот они едва не налетели на Курицу с Цыплятами (гнусные скалы! более
прожорливые, чем Сцилла {7} и ее  щенки),  а  сразу  за  тем  их,  казалось,
грозила поглотить зияющая пучина. Все стихии объединились, чтобы привести их
к страшной гибели. Волны бушевали, ветер завывал; и  пока  лодки  стремились
все дальше и дальше, некоторые моряки с  удивлением  увидели,  как  скалы  и
деревья на окрестных берегах летели в воздухе!
   Наконец,  громадную  лохань   командора   Ван-Кортландта   затянуло   в
чудовищный водоворот,  именуемый  Котлом,  где  она  принялась  вертеться  в
головокружительной пляске, так что славный командир и весь  экипаж  едва  не
лишились рассудка от этого ужасающего зрелища и столь необычайного кружения.
   Каким  образом  доблестная  павонская  флотилия  вырвалась  из   когтей
современной Харибды, в точности никому не было известно, ибо  слишком  много
осталось в  живых  очевидцев,  рассказывавших  о  случившемся,  и,  что  еще
удивительнее, слишком по-разному они рассказывали, в результате чего об этом
событии сложились самые различные мнения.
   Что касается командора и экипажа его  судна,  то,  придя  в  себя,  они
обнаружили, что их лодка была выброшена  на  берег  Лонг-Айленда.  Почтенный
командор  любил  рассказывать  множество  изумительных   историй   о   своих
приключениях в эти роковые минуты, по его словам, еще  более  замечательных,
чем приключения Улисса в проливах Харибды; ведь он видел духов,  летающих  в
воздухе, и слышал вой чертей,  а  сунув  руку  в  Котел,  когда  они  в  нем
вертелись, почувствовал, что вода обжигает ее, и заметил  какие-то  странные
на вид существа, которые сидели на скалах и огромными шумовками снимали пену
с бурлящей воды; но с особым упоением он рассказывал о том, что  видел,  как
одни из негодников-дельфинов, завлекших их в беду, жарились  на  Рашпере,  а
другие шипели на Сковороде!
   Многие, впрочем, считали все эти рассказы просто  плодом  командорского
воображения, разыгравшегося, когда  он  лежал,  остолбенев  от  страха,  тем
более, что всем хорошо была  известна  его  склонность  к  фантазиям;  таким
образом,  их  достоверность  осталась  навсегда  под  сомнением.  Бесспорно,
однако, что различные  легенды,  связанные  со  столь  чудесным  проливом  и
дошедшие до нашего времени, восходят к историям, которые рассказывали Олоф и
его спутники; к историям о том, как видели там дьявола, сидевшего верхом  на
Свиной спине и игравшего на скрипке, жарившего рыбу перед бурей, и к  многим
другим, которым едва ли следует придавать слишком  много  веры.  Из-за  всех
описанных выше страшных обстоятельств командир павонцев  назвал  этот  узкий
пролив Хелле-Гат, или, как было истолковано впоследствии, Хелл-Гейт {8},  то
есть Врата Дьявола, каковое название сохранилось до настоящего времени.


   ГЛАВА V ИЗ КНИГИ ВТОРОЙ, ИЗДАНИЯ 1812 года

   О том, как герои Коммунилоу вернулись,  понабравшись  ума-разума,  и  о
том, как мудрый Олоф увидел сон и что он во сне увидел.

   Мрак ночи сменил  этот  злосчастный  день,  и  печальна  была  она  для
потерпевших кораблекрушение павонцев, в ушах которых не переставали  звучать
шум разбушевавшихся стихий и вой чертей, кишевших вокруг коварного  пролива.
Но когда занялось утро ужасы  миновавшей  ночи  кончились;  пороги,  буруны,
водовороты исчезли, река снова спокойно  т^екла,  подернутая  легкой  рябью.
Прилив сменился отливом, и Гудзон тихо катил  свои  воды  назад,  туда,  где
находился дом  наших  мореплавателей,  о  котором  они  вспоминали  с  таким
сожалением.
   Удрученные горем герои Коммунипоу  печально  смотрели  друг  на  друга;
последнее несчастье окончательно рассеяло их флотилию.  Часть  моряков  была
выброшена на западный берег; там  они,  предводительствуемые  неким  Рюлефом
Хоппером, вступили во владение всей страной, лежавшей вокруг столба, который
отмечал шестую милю от Нового Амстердама; она и теперь,  когда  пишутся  эти
строки, находится в собственности Хопперов.
   Волдронов непогода занесла на дальний берег. Так как у них был с  собой
кувшин настоящей голландской  водки,  то  им  удалось  там  снискать  дружбу
дикарей, открыв нечто вроде таверны, положившей, как говорят, начало доброму
городу Харлему, где их потомки поныне преуспевают как почтенные трактирщики.
Что касается Сой-Дамов, то они были выброшены на берег Лонг-Айленда;  в  тех
краях их и теперь можно найти. Но особенно повезло великому  Десятиштанному,
который, упав за борт, чудесным образом спасся и не утонул благодаря  обилию
нижнего белья. Всплыв на поверхность, он, как  тритон,  носился  по  волнам,
пока благополучно  не  вылез  на  скалу,  где  его  наутро  нашли,  занятого
просушиванием на солнце своих многочисленных штанов.
   Не  стану  останавливаться  на  долгих   совещаниях   наших   искателей
приключений, на том, как они решили, что проку не будет, если  они  построят
город в этих дьявольских краях, как, наконец,  они  со  страхом  и  трепетом
снова отважились доверить свою судьбу морской стихии и взяли курс назад,  на
Коммунипоу. Достаточно попросту сказать, что, вернувшись тем же путем, каким
они шли накануне, они в конце концов увидели южную оконечность Манна-хаты  и
различили вдали свой любимый Коммунипоу.
   И тут их остановило упорное встречное  течение,  с  которым  измученные
моряки не в силах были справиться. Усталые и приунывшие, они больше не могли
бороться с приливом, или, скорее,  как  скажут  иные,  со  старым  Нептуном,
который, стремясь привести их к тому месту, где должна  была  быть  основана
его твердыня в Западном полушарии, послал десяток могучих валов,  выкинувших
лохань командора Ван-Кортландта на берег Манна-хаты.
   После   того,   как   наши    мореплаватели,    отчасти    с    помощью
сверхъестественной силы, очутились на  этом  чудесном  острове,  они  первым
делом развели костер у подножия толстого дерева, стоявшего на том месте, что
теперь называется Батареей.  Затем,  собрав  множество  устриц,  в  изобилии
валявшихся на берегу, и выложив содержимое своих котомок, они приготовили  и
съели роскошный обед совета.  Было  отмечено,  что  почтенный  Ван-Кортландт
воздавал должное еде с особым рвением; так как все заботы об экспедиции были
поручены ему, то он считал себя обязанным обильно есть на благо общества. По
мере того, как он насыщался лежавшими перед ним лакомыми кушаньями, его душа
достойного бюргера наполнялась радостью; казалось, он вот-вот переполнится и
задохнется от хорошей еды и хорошего настроения. А  когда  душа  у  человека
радуется, он охотней, конечно, высказывает все, что на ней  лежит,  и  слова
его исполнены доброты и товарищеских чувств. Итак, почтенный Олоф  проглотил
последний кусок, который мог еще в него  влезть,  запил  его  горячительным,
почувствовал, как сердце его тает от нежности и все тело словно распирает от
безграничного   благодушия.   Все   вокруг   казалось   ему   прекрасным   и
восхитительным; сложив руки на своем объемистом животе и  медленно  окидывая
взглядом  полузакрытых  глаз  чудесную  картину   суши   и   воды,   которые
расстилались перед ним в великолепном разнообразии,  он  воскликнул  хриплым
сдавленным голосом: "Какой очаровательный вид!".  Слова  замерли  у  него  в
горле; несколько мгновений он как  будто  размышлял  о  прелестном  зрелище,
затем веки его плотно  сомкнулись,  он  уронил  голову  на  грудь,  медленно
опустился на зеленую траву и постепенно погрузился в глубокий сон.
   И мудрый Олоф увидел сон... Смотрите, добрый  святой  Николай  приехал,
промчавшись над вершинами деревьев в той самой тележке, в которой он  каждый
год развозит детям подарки; он приехал и опустился как раз там, где  недавно
пиршествовали наши герои из Коммунипоу. И догадливый Ван-Кортландт узнал его
по широкой шляпе, длинной трубке и по сходству с фигурой, стоявшей  на  носу
"Гуде вроу". И святой Николай закурил трубку  от  костра,  и  сел,  и  начал
курить; и когда он курил, дым от его трубки поднимался в воздух  и  клубился
облаком над головой. И  мудрый  Олоф  вспомнил  все  и  поспешил  влезть  на
верхушку одного из самых высоких деревьев, и увидел,  что  дым  расстилается
над большим  пространством;  он  стал  приглядываться  внимательней,  и  ему
показалось, что огромные столбы дыма принимают различные чудесные очертания.
В  густом  мраке  перед  ним  вырисовывались  тени  дворцов  и   куполов   и
величественных шпилей, которые появлялись на мгновение  и  вновь  пропадали,
пока дым не рассеялся и не осталось ничего, кроме  зеленого  леса.  И  когда
святой Николай докурил трубку,  он  засунул  ее  за  ленту  своей  шляпы  и,
приставив  палец  к  носу,  бросил  на  пораженного  Ван-Кортландта   весьма
многозначительный взгляд; затем, усевшись в свою тележку, он снова  поднялся
над вершинами деревьев и исчез.
   И  Ван-Кортландт  проснулся  просветленный,  и  разбудил  спутников,  и
рассказал им свой сон. Он истолковал его в том смысле,  что  святой  Николай
изъявил желание, чтобы они обосновались и построили город  именно  здесь;  а
дым от трубки был символом того, каким огромным предстоит стать городу,  ибо
клубы дыма из его труб будут расстилаться над широкими просторами страны.  И
все в один голос согласились с этим  толкованием,  кроме  мингера  Тенбрука,
заявившего, будто сон Олофа означает, что в этом городе от  маленького  огня
будет много дыма, иначе говоря, что это  будет  очень  хвастливый  маленький
город. И оба предсказания, как это ни странно, сбылись.
   Благополучно достигнув таким образом великой цели,  ради  которой  было
предпринято столь опасное путешествие, наши мореплаватели весело вернулись в
Коммунипоу, где их встретили с большой радостью. Созвав собрание всех мудрых
людей и должностных лиц Павонии, они рассказали о своем  плавании  и  о  сне
Олофа Ван-Кортландта. И народ  вознес  свои  голоса  и  благословил  доброго
святого Николая; и с этого времени к мудрому Ван-Кортландту за  его  великий
дар сновидений стали относиться с еще большим уважением,  нежели  прежде,  и
его  провозгласили  самым  полезным  гражданином  и  поистине   превосходным
человеком - когда он спит.


III

АПОЛОГИЯ АВТОРА
   (Из издания 1848 года)

   Публикуемое ниже произведение, которое сперва было задумано просто  как
ни к чему не обязывающая jeu d'esprit {Игра ума (франц.).}, мы начали вместе
с  моим  братом,  покойным  Питером  Ирвингом,  эсквайром.  Мы  намеревались
написать пародию на маленькую справочную книгу, незадолго до  того  изданную
под названием "Картина Нью-Йорка" {9}. Как и она, наше  произведение  должно
было начаться историческим обзором; вслед за ним мы собирались  дать  очерки
нравов и обычаев города, выдержанные в полусерьезном,  полушутливом  духе  и
описывающие  с  добродушной  насмешкой  местные  заблуждения,  чудачества  и
странности.
   Чтобы  высмеять  педантическую  ученость,   проявляемую   в   некоторых
американских трудах, мы собирались начать исторический  обзор  с  сотворения
мира и наложили контрибуцию на самые  различные  сочинения,  черпая  из  них
избитые цитаты, как идущие, так и не идущие  к  делу,  чтобы  придать  нашей
книге надлежащий вид научного  исследования.  Прежде  чем  эта  сырая  масса
шутливой учености приняла определенную форму, мой брат уехал в Европу и  мне
предстояло одному продолжить начатое дело.
   Теперь я изменил план сочинения. Отказавшись полностью от мысли создать
пародию на "Картину Нью-Йорка", я решил, что первоначально  задуманный  нами
вводный  очерк  составит   содержание   всего   сочинения,   которое   будет
представлять собой  шутливую  историю  нашего  города.  Всю  массу  цитат  и
справочных  сведений  я  уложил  соответственно  во   вступительные   главы,
образующие первую книгу; вскоре, однако, мне стало ясно, что,  как  Робинзон
Крузо с его лодкой,  я  начал  работу  не  по  плечу  и  что  для  успешного
завершения моей истории я должен  сократить  ее  размеры.  Поэтому  я  решил
ограничиться эпохой голландского владычества, в  возникновении,  развитии  и
падении которого мы имеем то единство сюжета,  какого  требует  классическое
правило. К тому же это была эпоха, в то время являвшаяся для  истории  terra
incognita {Неизвестная земля (лат.).}. Я был  поистине  изумлен,  обнаружив,
сколь немногие из моих сограждан были  осведомлены,  что  Нью-Йорк  когда-то
назывался Новым  Амстердамом,  или  слышали  имена  его  первых  голландских
губернаторов или хоть чуточку интересовались  своими  далекими  голландскими
предками.
   И тут я неожиданно понял, что то была поэтическая эпоха в жизни  нашего
города, поэтическая по самой своей туманности, и, подобно далеким и туманным
дням  древнего  Рима,  представляющая  широкие  возможности  для   всяческих
украшений, обычных в героическом повествовании. Я приветствовал родной город
как самый счастливый из всех американских городов, ибо его старина  восходит
к сомнительным, баснословным временам: не думал я также, что совершаю тяжкий
исторический грех, с помощью  собственных  домыслов  истолковывая  кое-какие
факты из той далекой и забытой эпохи, которые мне удалось установить, или же
наделяя характерными чертами связанных с ними людей, чьи имена я смог спасти
от забвения.
   Конечно, я рассуждал как молодой  и  неопытный  писатель,  одурманенный
собственной фантазией, и мое самонадеянное вторжение в эту священную, хотя и
остававшуюся  в  пренебрежении,  область   истории   встретило   заслуженное
порицание со стороны людей более трезвого ума. Впрочем, поздно теперь  звать
обратно столь  опрометчиво  выпущенную  стрелу.  Всем,  кому  это  покажется
неуместным, я могу лишь сказать вместе с Гамлетом:

   Прошу во всеуслышанье, при всех
   Сложить с меня упрек в предумышленьи.
   Пусть знают все: я не желал вам зла.
   Ошибкой я пустил стрелу над домом
   И ранил брата {10}.

   В качестве еще одного довода в оправдание моего труда скажу  следующее:
если в нем я недопустимо вольно обошелся с ранней  эпохой  в  истории  нашей
провинции, зато он, по крайней мере, привлек  внимание  к  этому  периоду  и
побудил к исследованиям. Только после появления этой книги принялись  рыться
в забытых архивах; факты и лица старого времени, от которых  отряхнули  пыль
забвения, заняли то место, какое они на самом деле заслуживали.
   Основная задача моего труда отнюдь не  совпадала  с  серьезными  целями
исторического исследования, но поэтические умы, я надеюсь,  воспримут  ее  с
некоторым снисхождением. Дело шло о  том,  чтобы  облечь  предания  о  нашем
городе в забавную форму,  показать  местные  нравы,  обычаи  и  особенности,
связать привычные картины и места  и  знакомые  имена  с  теми  затейливыми,
причудливыми воспоминаниями, которыми так небогата наша молодая  страна,  но
которые составляют очарование городов Старого Света,  привязывая  сердца  их
уроженцев к родине.
   Я имею основание думать, что в этом  мне  удалось  добиться  некоторого
успеха. До появления моего произведения народные предания, касающиеся нашего
города, были забыты; на своеобразные, ни с чем не сравнимые нравы и  обычаи,
сохранившиеся от наших голландских предков, не обращали внимания, или  же  к
ним относились с полным безразличием, а то и с насмешкой.