Мегаполенсис,  миссионер,
живший в этих местах; в сохранившемся до наших дней  письме  он  утверждает,
что это были мохаги или мохоки, народ, по его описанию, очень распущенный  в
своих нравах и вдобавок весьма склонный к проказам. "Ибо, -  говорит  он,  -
если им удается поспать с женой другого, они считают это остроумной  шуткой"
{* Let. of I. Megapel. Hag. S. P. [Письмо Иоганнеса Мегаполенсиса. "Гаагское
собрание  исторических  документов"].}.   Превосходный   старый   джентльмен
сообщает далее другие весьма важные сведения об этой стране уродов, отмечая:
"Здесь, на побережье,  и  внутри  страны  у  них  много  черепах  длиной  от
двух-трех до четырех футов; некоторые, с двумя головами, очень злы  и  любят
кусаться {* Огилви в своем превосходном труде об  Америке,  говоря  об  этих
краях, упоминает о львах, в изобилии водившихся на  высокой  горе,  а  также
пишет: "На  границах  Канады  иногда  встречается  животное,  которое  имеет
некоторое сходство с лошадью; у него  раздвоенное  копыто,  косматая  грива,
один рог посреди лба, хвост как у дикого кабана к шея оленя". Далее он  дает
рисунок  этого  странного   животного,   весьма   похожего   на   единорога.
Натуралистам приходится сильно пожалеть, что этот удивительный вид животных,
подобно рогатым лягушкам, полностью вымер.}.
   К югу провинция достигала форта Нассау на реке Саут-ривер, впоследствии
названной Делавэр, а к востоку она простиралась до реки Варсхе  (или  фреш),
позднее  названной  Коннектикут.  На  этой  границе  тоже   были   построены
могущественный форт и фактория, примерно в том месте, где теперь  расположен
славный город Хартфорд; этому укреплению дали название форт Гуд-Хоп, то есть
форт Доброй Надежды, и оно было предназначено и для торговли, и для обороны.
Впрочем, об этой крепости, о ее доблестном гарнизоне и стойком коменданте  я
еще вскоре буду говорить, так как им предстоит сыграть немалую роль  в  этом
богатом событиями и правдивом повествовании.
   Так счастливо росла провинция Новые Нидерланды,  и  ранняя  история  ее
главного города являет нашим взорам прекрасную  страницу,  незапятнанную  ни
преступлением, ни невзгодами. Орды размалеванных дикарей все еще  скрывались
в густых лесах и  в  плодородных  долинах  прекрасного  острова  Манна-хаты;
охотник все еще ставил свою грубую хижину из звериных шкур и веток на берегу
лесных ручьев, тихо извивавшихся по прохладным и тенистым долинам. Тут и там
на солнечной вершине  холма  виднелась  кучка  индейских  вигвамов,  дым  из
которых поднимался над соседними деревьями и плавал в ясном  просторе  неба.
Первобытные жители лесов оставались мирными соседями  Нового  Амстердама,  и
наши почтенные  предки  старались  по  возможности  улучшить  их  положение,
милостиво  снабжая  их  джином,  ромом  и  стеклянными  бусами  в  обмен  на
приносимые ими меха. Ибо добросердечные  голландцы,  по-видимому,  воспылали
дружескими чувствами к своим диким соседям -  по  причине  той  легкости,  с
какой те давали себя обмануть. Нельзя сказать, что  у  индейцев  не  хватало
сообразительности, так как некоторые их обычаи свидетельствуют  об  изрядном
лукавстве, особенно яркий пример которого приводит  Огилви,  говорящий:  "За
малейшую провинность молодой муж колотит жену и выгоняет ее вон,  и  женится
на другой, так что у некоторых из них каждый год бывает новая жена".
   Правда, доброе взаимопонимание между нашими почтенными  предками  и  их
дикими соседями время от времени  нарушалось;  я  помню,  как  моя  бабушка,
преумная старуха, хорошо знавшая историю  этих  мест,  рассказывала  зимними
вечерами длинную историю о сражении между  ново-амстердамцами  и  индейцами,
которое было известно (почему, я не могу вспомнить) под названием Персиковой
войны  и  произошло  вблизи  персикового  сада  в  темной  мрачной   долине,
затененной кедрами, дубами и унылыми тсугами. Долгое время няньки, старухи и
другие древние летописцы повторяли  рассказы  об  этой  кровавой  стычке,  и
угрюмое поле битвы было известно нескольким поколениям под названием  Долина
Убийц. Но время и развитие города изгладили из памяти предание и  уничтожили
то место, где происходило сражение, ибо некогда залитая кровью долина теперь
стала центром  нашего  густонаселенного  города  и  известна  под  названием
Дей-стрит {* Некоторые утверждают, что эта  битва  произошла  гораздо  позже
того времени, какое указывает наш  историк.  Кое-кто  из  старожилов  нашего
города относит ее к началу прошлого столетия. Однако следует  считать  более
чем вероятным, что мистер Никербокер прав, так как он несомненно изучил этот
вопрос. - Типографский ученик.}.
   Долгое время новое поселение зависело от метрополии,  которая  снабжала
его большинством товаров. Корабли, отправлявшиеся на поиски Северо-Западного
прохода {1}, всегда приставали в  Новом  Амстердаме,  где  выгружали  свежие
партии искателей  приключений  и  неслыханное  количество  джина,  кирпичей,
черепицы, стеклянных бус, пряников и других предметов первой  необходимости.
В обмен заезжие моряки получали свинину и овощи и с большой выгодой для себя
скупали меха и медвежьи шкуры. Простодушные жители островов Южных  морей  не
высматривали с таким нетерпением корабли искателей приключений,  привозившие
им ценные грузы старых обручей, гвоздей  и  зеркал,  с  каким  наши  честные
колонисты поджидали корабли, привозившие им жизненные  блага  метрополии.  В
этом они напоминали  своих  почтенных,  но  простодушных  потомков,  которые
предпочитают зависеть от  Европы  в  отношении  даже  тех  предметов  первой
необходимости, которые могут выращивать или производить дешевле и с меньшими
хлопотами у себя в стране. Так, я знавал одно очень  разборчивое  семейство,
переехавшее на некоторое расстояние от неудобного колодца  с  бадьей,  около
которого они прежде долго жили, и всегда предпочитавшее посылать к  нему  за
водой, хотя полноводный ручей протекал у самой двери их нового жилища.
   Доколе  растущая   колония,   как   толстощекий   переросток-мальчуган,
цепляющийся за материнскую грудь даже после того, как  начал  носить  штаны,
могла бы надеяться, что родина-Голландия будет  снабжать  ее,  я  не  берусь
гадать, ибо историку не пристало заниматься предположениями. Могу утверждать
лишь, что в результате то и дело  повторявшегося  неблагоприятного  стечения
обстоятельств и частой  нехватки  чужеземных  товаров  жители  колонии  были
вынуждены заботиться о себе сами, проявляя  изобретательность,  и  приобрели
необходимую сноровку, как обычно бывает с  людьми,  которых  печальный  опыт
учит уму-разуму. Итак, они научились обходиться тем,  что  было  под  рукой,
пользоваться щедростью природы, если на лучшее не приходилось  рассчитывать,
и таким образом, подчиняясь безжалостной необходимости, стали гораздо  более
просвещенными и постепенно научились  смотреть  в  оба,  как  обманщик-араб,
после того, как его отлупили палками по пяткам.
   Впрочем, они приобретали знания медленно и осмотрительно, принимая лишь
немногие усовершенствования и изобретения, да и  те  с  подозрительностью  и
неохотой, всегда отличавшими наших почтенных голландских фермеров, которые с
благочестивым и достохвальным упорством держатся  обычаев,  мод,  изделий  и
даже утвари - хотя бы и неудобной - своих  уважаемых  праотцов.  Лишь  через
много  времени  после  той  эпохи,  о  которой  я  пишу,  они  с  изумлением
обнаружили, что было выгодней и удобнее крыть  дома  дранкой,  добываемой  в
соседних лесах, нежели ввозить для этой цели  черепицу  из  Голландии.  И  с
таким недоверием относились они к мысли о том, что из глины  молодой  страны
можно делать достаточно прочные кирпичи, что даже в конце прошлого  столетия
наиболее правоверным потомкам выходцев из Голландии доставляли из нее кирпич
на специально зафрахтованных судах.
   Все возраставшее богатство и влияние Нового  Амстердама  и  подчиненных
ему поселений пробудили наконец серьезный интерес в  метрополии;  обнаружив,
что это  благоденствующая  и  богатая  колония,  сулящая  приносить  большую
прибыль без всяких хлопот со стороны правительства, все  стали  вдруг  очень
тревожиться о ее безопасности и принялись осыпать ее знаками внимания, точно
так же, как люди  неизменно  докучают  своей  любовью  и  нежностью  богатым
родственникам, которые вполне обошлись бы без них.
   Тотчас же были  выказаны  обычные  знаки  покровительства,  проявляемые
метрополиями по отношению к зажиточным заморским владениям  и  прежде  всего
выражающиеся в том, что в новую  колонию  посылают  правителей  с  приказами
выжать из нее столько дохода, сколько она в состоянии дать.  Соответственно,
в год от рождества Христова 1629  мингер  Воутер  Ван-Твиллер  был  назначен
губернатором провинции Новые Нидерланды, подчиненной  Высокомощным  Господам
Генеральным Штатам Объединенных  Провинций  Нидерланды  и  привилегированной
"Вест-Индской компании".
   Именитый старый джентльмен прибыл в Новый Амстердам  в  веселом  месяце
июне, прелестнейшем месяце в году, когда господин Аполлон  словно  пляшет  в
прозрачной небесной тверди, когда малиновка, дрозд и тысяча  других  веселых
певцов оглашают леса своими любовными песнями, а маленькая стрепатка с ярким
оперением предается шумному  веселью  среди  цветущего  клевера  лугов.  Это
счастливое совпадение убедило старух Нового Амстердама, опытных в  искусстве
предсказывать  будущее,  в   том,   что   правление   будет   счастливым   и
благоденственным.
   Но было бы унизительно для достоинства первого голландского губернатора
{2} славной провинции Новые  Нидерланды  быть  представленным  столь  жалким
образом в конце главы, а потому я закончу вторую книгу моей  истории,  чтобы
иметь возможность с большей торжественностью ввести его в мое  повествование
в начале следующей книги.

КОНЕЦ КНИГИ ВТОРОЙ

КНИГА ТРЕТЬЯ

В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ БЛЕСТЯЩЕЕ ПРАВЛЕНИЕ ВОУТЕРА ВАН-ТВИЛЛЕРА

ГЛАВА I

   Рассказывающая  о  несравненных  добродетелях  прославленного   Воутера
Ван-Твиллера, а также о несказанной мудрости, проявленной им в тяжбе  Вандла
Схонховена с Барентом Блекером, и о великом восхищении, которое  он  снискал
этим у народа

   Прославленный Воутер (или Вальтер) Ван-Твиллер  был  потомком  длинного
ряда голландских бургомистров, которые  один  за  другим  продремывали  свою
жизнь и жирели, сидя в зале заседаний роттердамского магистрата,  и  которые
вели себя с такой исключительной мудростью и тактом,  что  сами  никогда  не
говорили, и о них никто не говорил, а это, наряду  со  всеобщими  похвалами,
должно быть предметом стремлений всех мудрых правителей и государей.
   Его прозвище - Твиллер произошло, как утверждают,  от  искажения  слова
twijfler,  которое  означает  _сомневающийся_;  это  имя   дает   прекрасное
представление о его мыслительных привычках. Ибо, хоть он и был замкнут,  как
устрица, и обладал таким глубокомысленным складом  ума,  что  говорил  почти
всегда лишь односложными словами, все же он никогда не мог  принять  решение
ни по одному сомнительному вопросу. Его приверженцы объясняли это  тем,  что
всякий предмет представлялся ему  неизменно  в  самом  широком  масштабе,  а
потому у него в голове не хватало места, чтобы повернуть его и рассмотреть с
обеих сторон, в результате чего он всегда пребывал в сомнении  просто  из-за
необыкновенного величия своих идей!
   Существуют два противоположных способа, с помощью которых  люди  иногда
достигают известности: первый состоит в том, чтобы  много  говорить  и  мало
думать, а второй - в том, чтобы держать язык за зубами и совсем  не  думать.
Первым способом многие хвастливые,  легкомысленные  притворщики  приобретают
репутацию способных  людей;  другим  способом  ленивые  олухи,  вроде  совы,
глупейшей из птиц, достигают того, что прозорливцы любезно наделяют их всеми
атрибутами мудрости. Кстати, я говорю это между прочим и ни за что на  свете
не хотел бы,  чтобы  подумали,  будто  мои  слова  относятся  к  губернатору
Ван-Твиллеру. Напротив, он был очень разумным  голландцем,  ибо  никогда  не
говорил глупостей,  а  серьезность  его  была  столь  непреодолима,  что  на
протяжении всей его долгой и благополучной жизни ему ни  разу  не  случилось
засмеяться или хотя бы улыбнуться. Бесспорно, впрочем, одно: какой бы вопрос
ни возник, пусть самый  простой,  который  обыкновенные  тупоумные  смертные
опрометчиво решили  бы  смаху,  прославленный  Воутер  принимал  чрезвычайно
таинственный, отсутствующий вид, качал своей объемистой головой  и,  покурив
пять минут с еще большей, чем всегда, серьезностью, мудро  говорил,  что  "у
него есть сомнения по этому вопросу", с течением времени  создав  себе  этим
репутацию человека недоверчивого, которого нелегко обвести вокруг пальца.
   Именитый старый джентльмен был так правильно сложен  и  обладал  такими
великолепными пропорциями, словно был создан каким-то  искусным  голландским
скульптором как образец величия и благородства. Ростом он был ровно  в  пять
футов и шесть дюймов, а в окружности имел шесть футов и пять дюймов.  Голова
его представляла собой правильный шар  и  по  величине  далеко  превосходила
голову великого Перикла {1} (которого шутливо  называли  Schenocephalus,  то
есть луковая голова); она поистине была столь огромных  размеров,  что  сама
госпожа природа, при всей свойственной ее полу изобретательности, стала бы в
тупик перед задачей создания шеи,  способной  ее  поддерживать,  и  поэтому,
мудро отказавшись от подобной попытки, крепко посадила ее на спинной  хребет
как раз между плечами, где она и осталась, уютно примостившись, как  военный
корабль в иле Потомака. Тело знаменитого джентльмена  было  продолговатое  с
особенно мощно развитой задней  частью,  что  свидетельствовало  о  мудрости
провидения, так как он был человеком сидячего образа жизни, питавшим крайнее
отвращение к бесполезной трате  сил  на  ходьбу.  Его  ноги,  хотя  и  очень
короткие,  соответствовали  по  силе  тому  весу,  который  им   приходилось
выдерживать, так что стоя он сильно напоминал дюжую  пивную  бочку  на  двух
колодах. Его физиономия,  этот  безошибочный  показатель  ума,  представляла
обширное пространство, совершенно не изборожденное и не  обезображенное  той
сетью морщин, которая уродует человеческое лицо, придавая ему так называемое
выражение. Два маленьких серых глаза мерцали слабым  светом  посредине,  как
две  звезды  далеко  не  первой  величины  на  туманном  небосводе;  а   его
откормленные щеки, словно взимавшие дань от всего, что попадало ему  в  рот,
были испещрены какими-то причудливыми темно-красными  пятнами  и  полосками,
напоминая яблоко шпиценберг.
   Привычки его отличались тем же постоянством, что и он  сам.  Он  четыре
раза в день в одно и то же время принимал  пищу,  тратя  на  каждую  трапезу
ровно по часу; он курил и сомневался восемь часов,  а  остальные  двенадцать
часов в сутки спал. Таков был  прославленный  Boyтер  Ван-Твиллер,  истинный
философ, ибо его душа или воспаряла выше или спокойно опускалась ниже  забот
и треволнений здешнего мира. Он много лет прожил на Земле,  не  любопытствуя
узнать, вертится ли Солнце вокруг нее, или она  вокруг  Солнца.  По  меньшей
мере полвека он наблюдал, как дым из его трубки,  извиваясь,  поднимается  к
потолку и ни разу даже не пожелал утрудить свои мозги  какой-нибудь  из  тех
многочисленных теорий, над  которыми  философ  ломал  бы  себе  голову,  ища
причину, почему дым поднимается над окружающей атмосферой.
   Председательствуя  в  совете,  он  соблюдал   большое   достоинство   и
торжественность.  Он  восседал  в  огромном  кресле  из   массивного   дуба,
срубленного  в  знаменитом  лесу  близ  Гааги;  оно  было  сделано   опытным
амстердамским плотником, который искусно  вырезал  на  его  подлокотниках  и
ножках точное подобие гигантских орлиных когтей. Вместо скипетра  он  держал
длинную турецкую трубку, изготовленную из  жасминового  ствола  и  янтаря  и
некогда подаренную штатгальтеру {2}  Голландии  при  заключении  договора  с
одним из мелких варварских вождей. Он сидел в  этом  великолепном  кресле  и
курил эту чудесную трубку, все время покачивая правым коленом  и  часами  не
отводя взора от небольшой гравюры с видом Амстердама, висевшей в черной раме
на противоположной стене залы совета. Более того,  говорили  даже,  что  при
длительном обсуждении особо сложных вопросов прославленный Воутер целых  два
часа подряд сидел, совершенно закрыв глаза, чтобы его не  отвлекали  внешние
впечатления;  и  тогда  внутреннее   смятение   его   души   проявлялось   в
определенных,  регулярно  повторявшихся  гортанных  звуках,   которые,   как
утверждали его почитатели, были просто отголоском борьбы, шедшей  между  его
мнениями и противостоявшими им сомнениями.
   С невероятными трудностями удалось мне собрать все  эти  подробности  о
жизни изучаемого нами великого человека. Сведения, касающиеся его, были  так
отрывочны и неопределенны, а зачастую  и  недостоверны,  что  от  дальнейших
изысканий в отношении многих из них мне пришлось отказаться, а  еще  большее
количество  отвергнуть,  хотя  они  и  придали  бы  его   портрету   большую
красочность.
   Я   особенно   стремился   полно   обрисовать   личность   и   привычки
прославленного Ван-Твиллера из тех соображений, что он был не только первым,
но и самым лучшим из всех губернаторов, руководивших делами этой старинной и
почтенной провинции. Его правление было таким мирным и милостивым, что я  за
все время его пребывания у власти не могу  найти  ни  одного  случая,  когда
какой-либо нарушитель порядка был подвергнут наказанию  -  самое  бесспорное
доказательство губернаторского мягкосердечия и случай беспримерный, если  не
считать царствования знаменитого царя Чурбана {3}, прямым потомком которого,
по слухам, был прославленный Ван-Твиллер.
   С первых же шагов этот  превосходный  государственный  деятель,  как  и
Соломон,  или,  приводя  более  подходящее  сравнение,  как   и   знаменитый
губернатор Баратарии {4},  обнаружил  тонкое  понимание  законов,  служившее
счастливым предзнаменованием мудрого и справедливого правления. На следующее
утро после того, как он был торжественно введен  в  должность,  в  то  самое
мгновение, когда он поглощал свой обильный завтрак, состоявший из  маисового
пудинга с молоком,  поданного  в  огромной  фаянсовой  миске,  ему  внезапно
помешало  появление  некоего  Вандла   Схонховена,   почтеннейшего   старого
новоамстердамского  бюргера,  горько  пожаловавшегося  на  некоего   Барента
Блекера, так как тот  злостно  отказывался  от  сведения  счетов,  поскольку
имелось большое сальдо в пользу упомянутого Вандла. Губернатор  Ван-Твиллер,
как я уже говорил, был человеком  немногословным;  он  смертельно  ненавидел
также бумагомарание и не любил, если его тревожили во время завтрака.  Итак,
внимательно выслушав заявление Вандла Схонховена и то и дело ворча, когда он
отправлял полную до краев ложку маисового пуддинга себе в рот - в знак того,
что одобряет блюдо или понимает то, что ему рассказывают, -  он  вытащил  из
кармана штанов большой  складной  нож  и  дал  его  констеблю  для  вручения
ответчику  в  качестве  повестки  с  вызовом  в  суд,  а  для  подтверждения
полномочий добавил свою табакерку.
   Такая упрощенная процедура была в  те  простодушные  времена  столь  же
действительной,  как  и  перстень  с  печатью  Гарун-аль-Рашида  {5}   среди
правоверных;  когда  обе  стороны  предстали  перед   губернатором,   каждая
предъявила счетную книгу,  написанную  на  таком  языке  и  такими  буквами,
которые  поставили  бы  втупик  всякого,   кроме   комментатора   памятников
верхнеголландской  письменности  или  ученого  расшифровщика   надписей   на
египетских обелисках. Мудрый Воутер взял одну за другой обе  книги,  взвесил
их в руках, внимательно пересчитал  количество  листов,  впал  тотчас  же  в
огромное сомнение и полчаса курил, не пр