поведение  великаны  впали  в
большую немилость во всем  христианском  мире,  и  все  истинные,  верные  и
доблестные рыцари получили предписание нападать на всех злодеев свыше  шести
футов ростом, с какими им доведется встретиться, и немедленно убивать  таких
молодцов. Это послужило,  несомненно,  одной  из  причин  того,  что  порода
высоких людей у нас почти перевелась и более  поздние  поколения  отличаются
столь малым ростом.
   Как только губернатор Рисинг занял  свой  пост,  он  немедленно  бросил
взгляд на Форт-Кашемир, ставший крупным  военным  постом,  и  принял  вполне
правильное решение захватить его. Оставалось только обдумать, каким способом
лучше осуществить это намерение. Тут я должен отдать  ему  справедливость  и
признать,  что  он  проявил   человеколюбие,   редко   встречающееся   среди
политических руководителей и равного которому в наше  время  я  ни  разу  не
наблюдал, если не считать той  человечности,  какую  проявили  англичане  во
время славной битвы при Копенгагене {2}. Стремясь избежать  кровопролития  и
бедствий открытой войны, он добродетельно решил не допускать ничего похожего
на явные военные  действия  или  регулярную  осаду,  а  прибегнуть  к  менее
славному, но более милосердному способу - вероломству.
   Итак, под предлогом нанесения дружеского визита своему соседу  генералу
Вон-Поффенбургу в его новой резиденции, Форт-Кашемире, он сделал необходимые
приготовления, с великой помпой поплыл вверх по Делавэру, тщательно соблюдая
церемонии, показал свой флаг и,  прежде  чем  бросить  якорь,  приветствовал
крепость королевским салютом. Необычный  грохот  разбудил  старого  служаку,
голландского часового, честно дремавшего на посту. Он  добрые  десять  минут
бил по кремню, тер его край углом рваной треуголки, но  все  было  напрасно;
наконец, разрядив свое кремневое ружье с помощью искры, позаимствованной  из
трубки одного из товарищей, он смог ответить на приветствие. Встречный салют
следовало бы произвести из крепостных пушек, но они, к несчастью, не были  в
исправности, а на складе не хватало огнестрельных припасов; такие оплошности
случались в фортах во все  времена,  а  на  этот  раз  они  были  тем  более
простительными, что Форт-Кашемир построили  всего  два  года  тому  назад  и
генерал Вон-Поффенбург, его славный комендант, был полностью  занят  гораздо
более важными для себя делами.
   Рисинг, весьма довольный вежливым ответом на свой  салют,  просалютовал
вторично, ибо хорошо знал, что эти маленькие церемонии  доставляли  огромное
удовольствие могущественному и тщеславному начальнику форта, принимавшему их
за дань, отдаваемую его величию.  Затем  Рисинг  торжественно  высадился  на
берег в сопровождении отряда из тридцати человек  -  чрезвычайно  большой  и
пышной свиты для  маленького  губернатора  маленького  поселения  в  те  дни
первобытной простоты, - по величине не уступавшего армии, какая в наше время
приумножает величие пограничных командиров, следуя за ними по пятам.
   Такая большая свита могла бы в сущности возбудить  подозрение,  если  б
голова великого Вон-Поффенбурга не  была  настолько  занята  всепоглощающими
мыслями о самом себе, что уже не в состоянии была  вместить  никаких  других
соображений. Он попросту счел, что обилие сопровождавших  Рисинга  лиц  было
знаком уважения к нему: так великие люди, становясь между собой  и  солнцем,
склонны совершенно затемнять истину своей тенью.
   Легко можно себе представить, как польщен  был  генерал  Вон-Поффенбург
посещением столь высокой особы; его заботило лишь одно:  как  принять  гостя
таким образом, чтобы выставить себя в  самом  выгодном  свете  и  произвести
самое выигрышное впечатление. Главному караулу приказали немедленно явиться,
и между солдатами поровну распределили оружие и обмундирование  (которого  у
гарнизона было целых полдюжины комплектов). Какой-то высокий,  тощий  парень
щеголял в мундире,  предназначенном  для  человека  маленького  роста;  полы
мундира доходили ему  лишь  чуть  ниже  талии,  пуговицы  приходились  между
плечами, а рукава кончались на полпути к запястьям, так что кисти  рук  были
похожи на две громадные лопаты; и так как мундир был слишком узок и  спереди
не сходился, то он соединялся с помощью петель, сделанных  из  пары  красных
шерстяных подвязок. На другом солдате была старая треуголка,  напяленная  на
затылок и украшенная пучком петушиных перьев;  у  третьего  пара  порыжевших
башмаков  чуть  не  падала  с  ног,  между  тем  как  четвертый,   низенький
коротконогий троянец, облачился в совершенно прохудившиеся,  выброшенные  за
непригодностью генеральские штаны, которые он придерживал одной рукой,  а  в
другой сжимал кремневое ружье. Остальные были обмундированы в таком же духе;
исключение составляли три гнусных бездельника,  у  которых  рубах  вовсе  не
оказалось и было всего полторы пары  штанов  на  всех,  вследствие  чего  их
отправили в карцер, чтобы они никому не попадались на глаза. Нет  ничего,  в
чем столь полно проявлялись бы  таланты  благоразумного  начальника,  как  в
способности все устроить к наибольшей выгоде;  именно  по  этой  причине  на
наших  теперешних  пограничных  постах  (в  частности,  на  Ниагаре)  лучшее
обмундирование   получают   те   часовые,   которые   стоят   на   виду    у
путешественников.
   Нарядив столь пышно своих солдат - те, кому не хватило ружей,  взвалили
на плечи лопаты и кирки, и всем было  приказано  заправить  подолы  рубах  и
подтянуть штаны, - генерал Вон-Поффенбург смог наконец  хорошенько  хлебнуть
пенящегося эля, что он, подобно доблестному Мору из Mop-Холла {*}, неизменно
делал во всех важных случаях; совершив это, он стал во главе  отряда,  велел
настелить сосновые доски, служившие подъемным мостом, и выступил  из  замка,
как могучий великан,  только  что  подкрепившийся  вином.  Когда  оба  героя
встретились,  тут  разыгралась  такая  сцена  военного  парада  и  рыцарских
любезностей, которая не поддается никакому описанию.  Рисинг,  как  я  ранее
упомянул, был проницательным, хитрым политиком  и  до  срока  поседел  из-за
своего коварства: он с  первого  взгляда  распознал  господствующую  страсть
великого Вон-Поффенбурга и стал потакать ему во всех геройских фантазиях.
   {* Едва проснувшись поутру,
   Чтобы собраться с духом,
   Он выпивал, как говорят,
   Шесть кружек портера подряд
   И чарочку сивухи.}

   Их отряды выстроились друг против друга; солдаты брали оружие на  плечо
и отдавали честь оружием, салютовали стоя и на ходу. Они  били  в  барабаны,
играли на трубах и развертывали знамена, держали  равнение  налево,  держали
равнение   направо   и   поворачивали   направо   кругом.   Они   строились,
перестраивались и выстраивались уступами. Они проделывали марши и контрмарши
сводными  отрядами,  просто  отрядами  и  более  мелкими  подразделениями  -
взводами, полувзводами и шеренгами. Шли быстрым  шагом,  медленным  шагом  и
вовсе не держа шага; ибо после того, как обе  великие  армии  проделали  все
эволюции, включая восемнадцать маневров Дандеса {3} (которые  тогда  еще  не
были  изобретены,  так  что  они  могли  их  только  предугадать  с  помощью
откровения свыше), и исчерпали все, что удалось вспомнить или  придумать  из
области  военной  тактики,  включая  различные  странные   и   беспорядочные
передвижения, подобных которым не видывали ни до, ни после  этого,  если  не
считать некоторых недавно нами изобретенных вылазок, - оба великих командира
и их  войска  остановились  как  вкопанные,  совершенно  изнуренные  ратными
трудами. Никогда двум доблестным  капитанам  гражданской  гвардии  или  двум
театральным героям на котурнах, исполняющим прославленные трагедии о Писарро
{4}, или о Мальчике-с-Пальчик {5}, или  какую-нибудь  другую  героическую  и
воинственную трагедию, не удавалось с таким блеском и  на  восхищение  самим
себе  построить  в   боевой   порядок   своих   висельников,   коротконогих,
неповоротливых овцекрадов-мирмидонян.
   Когда обмен военными любезностями был окончен, генерал Вон-Поффенбург с
великими церемониями проследовал со своим славным гостем в форт, сопровождал
его при обходе укреплений и показал ему  горнверки,  кронверки,  равелины  и
разные  другие  застенные  укрепления,  вернее,  те  места,  на  которых  их
полагалось возвести и где их могли бы возвести, если  бы  он  того  пожелал.
Таким образом он ясно  дал  понять,  что  перед  Форт-Кашемиром  открываются
"большие возможности", и хотя в настоящее время  это  всего  лишь  маленький
редут, он несомненно является  грозной  крепостью  в  зачаточном  состоянии.
Показав шведам форт, он выстроил затем весь гарнизон, устроил ему  учение  и
парад, а под конец приказал выволочь из карцера трех арестантов, привести их
к решетке, сооруженной из алебард, и хорошенько выпороть - ради удовольствия
гостя и чтобы тот знал, какой он великий ревнитель дисциплины.
   Для  коменданта  крепости  нет   ничего   опаснее,   чем   дать   врагу
представление о  силе  -  или,  как  в  данном  случае,  о  слабости  своего
гарнизона; эта истина подтвердится,  прежде  чем  я  дойду  до  конца  моего
теперешнего рассказа, который, следовательно, содержит нравоучение  в  самой
своей середине, как жареный гусь - начиняющий его пуддинг. Коварный  Рисинг,
делая вид, что он совершенно онемел  от  удивления,  пораженный  могуществом
великого Вон-Поффенбурга, отметил про себя плохое состояние гарнизона, о чем
и намекнул своим верным спутникам, которые подмигнули друг  другу  и  громко
рассмеялись - в кулак.
   Когда с осмотром, парадом и поркой  было  покончено,  гости  и  хозяева
уселись за стол. Наряду с другими отменными  качествами,  генерал  отличался
непомерной  любовью  к  званым  обедам,  или,  вернее,  к  пирушкам,  и   за
однодневную кампанию мог уложить на поле сражения больше мертвых тел, чем за
все время своей военной службы. Много бюллетеней об этих бескровных  победах
сохранилось до наших дней; вся провинция была однажды приведена в  изумление
сообщением об одной из  его  кампаний,  во  время  которой,  по  утверждению
современников, он,  имея,  как  капитан  Бобадиль  {6},  под  началом  всего
двадцать человек, умудрился за короткий срок в полгода победить и  полностью
уничтожить шестьдесят быков, девяносто свиней,  сто  баранов,  десять  тысяч
кочанов  капусты,  тысячу  бушелей  картофеля,  сто  пятьдесят  полубочонков
легкого пива, две тысячи семьсот  тридцать  пять  трубок  табаку,  семьдесят
восемь фунтов миндаля в сахаре и сорок  железных  полос,  не  считая  разной
закуски, дичи, домашней птицы  и  овощей.  Это  был  подвиг,  ни  с  чем  не
сравнимый  со  времен  Пантагрюэля  {7}  и   его   всепожирающей   армии   и
доказывавший, что стоит пустить Вон-Поффенбурга с  гарнизоном  во  вражескую
страну, как через короткое время там наступит голод и все Жители умрут.
   Итак,  лишь  только  генерал  получил  первые  известия  о  предстоящем
посещении губернатора Рисинга, он распорядился приготовить грандиозный  обед
и втихомолку отправил отряд самых опытных солдат обшарить все  курятники  по
соседству и наложить контрибуцию на свиные хлева; старые служаки были  давно
приучены  к  подобным  делам  и  выполнили  порученную  им  задачу  с  таким
невероятным рвением и с такой быстротой, что столы в крепости  ломились  под
тяжестью принесенной ими добычи.
   От всей души хотел бы я, чтобы мои читатели  могли  видеть  доблестного
Вон-Поффенбурга, когда он председательствовал на праздничном пире; это  было
достойное внимания  зрелище:  там  он  сидел,  осиянный  величайшей  славой,
окруженный своими солдатами, как тот знаменитый пьяница Александр {8},  чьим
талантом по части  удовлетворения  жажды  он  весьма  искусно  подражал;  он
рассказывал о своих приключениях, когда ему случалось бывать на  волосок  от
гибели, и о героических подвигах. Все знали, что то было самое  безудержное,
чудовищное хвастовство, но тем не менее закатывали  глаза  от  восхищения  и
время от времени издавали удивленные возгласы.  Стоило  генералу  произнести
что-либо, хотя бы отдаленно напоминавшее шутку, как дюжий Рисинг  принимался
стучать  своим  крепким  кулаком  по  столу,  отчего  звенели  все  стаканы,
откидывался в кресле, разражался оглушительными раскатами хохота  и  клялся,
пересыпая свои слова ужаснейшей бранью, что никогда в  жизни  не  доводилось
ему слышать такой замечательной шутки. Итак, в Форт-Кашемире все предавались
шумному веселью и буйной попойке, а великий Вон-Поффенбург столь старательно
прикладывался к бутылке, что не прошло и четырех часов, как он  сам  и  весь
его гарнизон, который усердно подражал своему начальнику,  мертвецки  пьяные
распевали песни, опорожняли полные до краев стаканы и провозглашали тосты  в
честь Четвертого июля, из которых каждый был не менее длинным, чем  уэльская
родословная или тяжба в суде лорда-канцлера.
   Как  только  дело  дошло  до  этого,  коварный  Рисинг  и  его   шведы,
предусмотрительно оставшиеся трезвыми, накинулись на своих  хозяев,  связали
их по рукам и по ногам и  от  имени  шведской  королевы  Христины  формально
вступили  во  владение  фортом  и  всеми   подчиненными   ему   поселениями;
одновременно они заставили принести  присягу  на  верность  тех  голландских
солдат, которых удалось достаточно протрезвить для того, чтобы они могли  ее
принять. Затем Рисинг привел  в  порядок  укрепления,  назначил  комендантом
своего  благоразумного  и  бдительного  друга,   Свена   Скутца,   высокого,
иссушенного ветром, ничего, кроме воды, не пьющего шведа, и отбыл,  захватив
с собой воистину любезный гарнизон и его могущественного командира, которые,
придя в себя после изрядной  порции  колотушек,  имели  немалое  сходство  с
"тухлой рыбой" или с раздувшимся морским чудовищем, пойманным на суше.
   Гарнизон был увезен для того, чтобы в  Новом  Амстердаме  не  узнали  о
случившемся,  ибо  Рисинг,  хотя  его  военная  хитрость  увенчалась  полным
успехом, страшился мести решительного Питера Стайвесанта, чье  имя  наводило
на соседей такой же ужас, как некогда имя непобедимого Скандербега {9} среди
его гнусных врагов, турок.

   *

ГЛАВА II

   В которой показывается, как глубочайшие тайны неожиданно  выплывают  на
свет божий; а также о том,  что  предпринял  Питер  Твердоголовый,  узнав  о
злоключениях генерала Вон-Поффенбурга.

   Тот,  кто  первый  вздумал  утверждать,  будто  слава  -  или  молва  -
принадлежит к более мудрому полу, был настоящим олухом. На самом деле  ей  а
поразительной степени свойственны определенные женские черты,  в  частности,
то благожелательное стремление заниматься чужими делами, которое  заставляет
ее постоянно охотиться за тайнами, а затем  шляться  повсюду,  разглашая  их
каждому встречному. На все, что делается открыто,  на  виду  у  всех,  молва
обращает лишь преходящее внимание; но если поступок совершен  в  закоулке  и
его стараются окутать тайной, тогда наша богиня из  кожи  вон  лезет,  чтобы
выведать ее и с злобным, чисто дамским удовольствием рассказать о ней  всему
миру. Именно это подлинно женская склонность  вечно  побуждает  ее  пытаться
проникнуть в приемные государей,  заставляет  подслушивать  сквозь  замочную
скважину у дверей сенатских зал, подглядывать через щели  и  трещины,  когда
наш почтенный конгресс заседает при закрытых дверях, обсуждая вопрос о  том,
на  каком  из  дюжины  великолепных  способов  погубить  народ  ему  следует
остановить свой выбор. Именно это делает молву столь  ненавистной  для  всех
осмотрительных государственных деятелей и интриганов-военачальников, и таким
камнем преткновения  для  частных  сговоров  и  тайных  экспедиций,  нередко
разоблачаемых ею способами и  средствами,  которые  может  изобрести  только
женский ум.
   Так обстояло дело и в случае с Форт-Кашемиром. Конечно, коварный Рисинг
воображал, будто, захватив гарнизон,  он  достигнет  того,  что  сведения  о
судьбе Вон-Поффенбурга и его солдат не  скоро  дойдут  до  ушей  доблестного
Стайвесанта. Однако весть о его подвиге разнеслась по свету, когда он меньше
всего этого ожидал; и виновником оказался человек, которого Рисинг никак  бы
не заподозрил в том, что он завербуется в глашатаи богини с разинутым ртом.
   Этим человеком был некий Дирк Скуйлер (или Скалкер {1}) - частый  гость
форта, который всех сторонился и, казалось, сам себя поставил вне закона. Он
принадлежал к  числу  тех  бродяг  без  роду  и  племени,  которые  держатся
особняком, словно им нет дела до других или они не имеют права жить вместе с
другими, и представляют,  подобно  браконьерам  и  контрабандистам,  подонки
общества. В каждом гарнизоне и каждой пограничной деревне бывает  по  одному
или по нескольку таких козлов отпущения,  чья  жизнь  до  известной  степени
загадка, чье существование ничем не оправдано; они пришли бог весть  откуда,
живут бог весть как и, видимо, посылаются на землю только  для  того,  чтобы
пополнять древний, славный орден лентяев. В жилах нашего бродячего  философа
была, как предполагали, примесь индейской крови; это отчасти  проявлялось  в
чертах его лица, цвете кожи и, особенно, в склонностях и  привычках.  Обычно
он носил полуиндейский костюм,  с  ремнем,  крагами  и  мокассинами.  Волосы
свисали с его головы прямыми длинными прядями  и  придавали  ему  еще  более
плутоватый вид. В старину говорили, что человек с примесью индейской крови -
наполовину цивилизованный, наполовину  дикий  и  наполовину  дьявол,  причем
третьей половиной он наделяется для своего собственного удобства. По тем  же
причинам и, вероятно, столь же справедливо, поселенцы  с  берегов  Миссисипи
называют жителей  девственных  лесов  Кентукки  полулюдьми,  полулошадьми  и
полукрокодилами и соответственно относятся  к  ним  с  великим  почтением  и
отвращением.
   Приведенное  выше  описание  солдаты  Форт-Кашемира  нашли  бы   вполне
приложимым к Дирку Скуйлеру, которого они  фамильярно  называли  Galgenbrock
(то есть Висельник) Дирк. Несомненно одно: он, по-видимому, не  считал  себя
ничьим подданным, был ярым противником работы, ни в коей мере  не  признавая
ее достойной уважения, и слонялся по форту,  питаясь  тем,  что  пошлет  ему
случай, напиваясь допьяна, когда удавалось раздобыть спиртного,  крадя  все,
что попадало под руку, Почти каждый день  ему  пересчитывали  ребра  за  его
проступки, но, так как кости оставались целы, он  относился  к  этому  очень
легко  и  не  колеблясь  совершал  новые  проделки,  как  только  ему  опять
представлялась возможность. Иногда, после того,  как  его  ловили  на  месте
преступления, ему приходилось исчезать из крепости и отсутствовать по месяцу
подряд, прячась в лесах и болотах, с длинным охотничьим  ружьем  за  спиной,
поджидая в засаде дикого зверя, или усевшись на корточках на берегу озерка и
часами ловя рыбу, сильно напоминая при этом всем известного  журавля.  Когда
он решал, что его провинности забыты или прощены, он  пробирался  обратно  в
форт со связкой шкурок  или  нанизанными  на  бечевку  курами,  которых  ему
удалось уворовать,  и  обменивал  их  на  водку;  как  следует  пропитавшись
спиртом, он ложился на  солнышке  и  наслаждался  роскошной  праздностью  по
примеру бесстыдного философа Диогена {2}. Дирк наводил ужас на все  фермы  в
округе, совершая на них страшные набеги; иногда с первыми лучами  солнца  он
внезапно  появлялся  в  крепости,  преследуемый  по  пятам  всеми  соседними
жителями,  как  подлая   лисица-воровка,   которую   заметили,   когда   она
подкрадывалась к добыче, и гнали до ее норы.  Таков  был  Дирк  Скуйлер;  по
полному безразличию, какое он проявлял к суетному свету и  его  заботам,  по
свойственной ему воистину индейской выдержке и молчаливости никому не пришло
бы в голову, что он-то и разгласит предательство Рисинга.
   Пока   шла   пирушка,   оказавшаяся   столь   роковой   для    храброго
Вон-Поффенбурга и его бдительного гарнизона,  Дирк  неза