олаем: что бы ни говорили летописи  того  времени,
ни Саллюстий, ни Ливии, ни Тацит, ни Полибий и ни один другой битвоописатель
не рассказывали о более жестоком сражении,  чем  то,  в  которое  собираются
сейчас вступить мои доблестные вожди.
   А ты, любезнейший читатель, терпеливо следующий за мною по пятам,  кому
я отвел в моем сердце самый лучший уголок, не тревожься и доверь мне  судьбу
нашего любимого Стайвесанта, ибо, клянусь распятием, что бы ни случилось,  я
до  конца  буду  стоять  за  Твердоголового  Пита.  Я  сделаю  так,  что  он
расправится  с  этими  гнусными  лентяями,  как  расправился   прославленный
Ланселот Озерный {2} с толпой трусливых  корнуэльских  рыцарей;  а  если  он
потерпит неудачу, тогда пусть никогда больше мое перо не  ринется  в  другую
битву для защиты храбреца, если я не заставлю неповоротливых  шведов  дорого
заплатить за это!
   Как только Питер Стайвесант прибыл к Форт-Кристина, он без  промедления
принялся рыть окопы и сразу же,  едва  проведя  первую  параллель,  отправил
Антони  Ван-Корлеара,  своего  несравненного  трубача,   потребовать   сдачи
крепости. Ван-Корлеара приняли со всеми подобающими церемониями;  у  главных
ворот ему завязали глаза и среди омерзительной  вони  соленой  рыбы  и  лука
провели в цитадель - прочное строение из сосновых бревен. Там ему  развязали
глаза, и он увидел, что  находится  в  августейшем  присутствии  губернатора
Рисинга, в котором иной раз  находили  сходство  с  Карлом  XII.  Понятливый
читатель  мгновенно  сообразит,  что  это  был  высокий,  крепко  скроенный,
сильный, ничем не примечательный человек,  одетый  в  синий  кафтан  грубого
сукна с медными пуговицами, в рубаху, уже неделю  тщетно  жаждавшую  стирки,
обутый в  порыжелые  ботфорты;  стоя  перед  осколком  зеркала,  он  дрянной
патентованной бирмингемской бритвой брил свою  почти  седую  бороду.  Антони
Ван-Корлеар, изъяснявшийся со стенографической краткостью, в немногих словах
изложил длинное послание его превосходительства,  в  котором  рассказывалась
вся история провинции с перечнем обид и претензий и т. д. и т. д. и  которое
заканчивалось решительным  требованием  немедленной  сдачи  крепости.  Затем
Антони отвернулся, зажал нос между большим и указательным  пальцем  и  издал
оглушительный звук, несколько похожий на фиоритуры трубы, играющей вызов  на
поединок, чему его нос несомненно научился благодаря длительному и  близкому
соседству с этим мелодичным инструментом.
   Губернатор Рисинг выслушал все, включая трубные  звуки,  с  бесконечным
терпением, то опираясь по своему обыкновению на эфес сабли, то крутя толстую
стальную цепочку от часов или щелкая  пальцами.  Когда  Ван-Корлеар  кончил,
Рисинг напрямик ответил, что Питер Стайвесант и его требование о сдаче могут
убираться к черту, куда он и надеется отправить его вместе  со  всей  шайкой
бездельников еще до ужина. Затем, обнажив  саблю  с  бронзовой  рукояткой  и
отбросив в сторону ножны, - "Клянусь богом, - сказал он, - что я не вложу ее
в ножны, до тех пор, пока не сделаю  себе  новых  из  копченой  шкуры  этого
негодного голландца". После этого, бросив в  лицо  своему  врагу  через  его
уполномоченного свирепый вызов на поединок, он приказал  отвести  последнего
обратно к главным воротам  со  всеми  почестями,  положенными  для  трубача,
оруженосца и посла столь великого военачальника; там Антони снова  развязали
глаза и вежливо отпустили, ущипнув на прощанье за нос,  чтобы  он  не  забыл
данного ему поручения.
   Как только доблестный Питер получил этот наглый  ответ,  он  тотчас  же
разразился  градом  раскаленных  докрасна  сорокачетырехфунтовых  проклятий,
которые непременно разрушили бы укрепления и взорвали пороховые  склады  под
носом у пылкого шведа, если бы крепостные валы не были на редкость прочными,
а склады неуязвимыми для бомб. Увидев, что укрепления выдержали ужасный залп
и что вести войну посредством слов совершенно невозможно (как  это  было  на
самом деле в те нефилософические времена), он приказал всем  своим  молодцам
{3} приготовиться к немедленному  штурму.  Но  тут  какой-то  неясный  шопот
пронесся по рядам его войск; он начался с рода Ван-Бюммелей, этих доблестных
обжор с Бронкса, и распространялся от человека  к  человеку,  сопровождаемый
мятежными взглядами и недовольным ворчанием. Первый раз  в  своей  жизни,  и
притом один единственный раз, великий  Питер  побледнел,  ибо  действительно
подумал, что его воины готовы дрогнуть  в  этот  час  ужасного  испытания  и
навсегда запятнать славу провинции Новые Нидерланды.
   Но вскоре он с великой радостью обнаружил, что таким подозрением  тяжко
оскорбил  свое  неустрашимое   войско,   так   как   причиной   волнения   и
замешательства было попросту то, что приближался час обеда и  нарушение  раз
навсегда  заведенного  порядка  могло  бы  сильно   огорчить   привыкших   к
размеренной жизни голландских воинов. К тому же у наших  доблестных  предков
существовало твердое правило сражаться только  на  полный  желудок,  чему  и
следует без сомнения приписать то обстоятельство, что они  так  прославились
на полях сражений.
   И вот, славные ребята с Манхатеза  и  их  не  менее  славные  товарищи,
расположившись под деревьями, с жаром принялись за дело и бодро  вступили  в
единоборство  с  содержимым  своих  котомок;  они  так  нежно  обнимались  с
манерками и кружками, словно в самом деле  думали,  что  расстаются  с  ними
навеки. И так как  я  предвижу  жаркие  события  через  страницу-другую,  то
советую моим читателям заняться тем же самым,  для  чего  и  заканчиваю  эту
главу, обещаясь честным словом, что  перемирие  не  будет  использовано  для
того, чтобы напасть врасплох на честных нидерландцев, пока они уписывают  за
обе щеки свой обед, или чтобы каким-нибудь другим способом досадить им.
   Однако, прежде  чем  мы  расстанемся,  я  хочу  попросить  читателей  о
небольшом одолжении, а именно: когда я в следующей главе столкну  обе  армии
лицом к лицу и буду чертовски занят, очутившись между ними,  пусть  читатели
стоят в сторонке, подальше от греха и ни в коем  случае  не  прерывают  меня
своими вопросами или замечаниями. Так как весь пыл, все волнения  и  величие
битвы будут зависеть от моих стараний, то в ту секунду, когда я умолкну, все
дело остановится, а потому на протяжении всей ближайшей  главы  я  не  смогу
сказать моим читателям ни слова. Обещаю зато, что в следующей за ней главе я
выслушаю все, что они пожелают сказать, и отвечу на все вопросы, которые они
зададут.

   *

ГЛАВА VII

   В которой содержится описание  ужаснейшей  битвы,  о  какой  когда-либо
повествовали и стихах или прозе, а также  рассказ  о  великолепных  подвигах
Питера Твердоголового.

   "И вот голландец  съел  обед  обильный"  и,  почувствовав  изумительный
прилив сил, стал готовиться к  сражению.  Как  говорит  прямодушный,  трезво
смотрящий на жизнь голландский поэт, чьи произведения, к несчастью,  погибли
при пожаре Александрийской библиотеки {1}, теперь все  замерло  в  ожидании.
Земной шар забыл, что  ему  надо  вертеться,  и  остановился  посмотреть  на
схватку, как  жирный,  толстопузый  олдермен,  наблюдающий  за  битвой  двух
воинственных мух на его куртке. Глаза всего человечества, как всегда в таких
случаях, были обращены на Форт-Кристина. Солнце, подобно низенькому человеку
в толпе, смотрящей  кукольное  представление,  неслось  по  небу,  высовывая
голову  то  тут,  те   там   и   стараясь   заглянуть   в   просветы   между
неблаговоспитанными тучами, которые  заслоняли  от  него  зрелище.  Историки
спешили наполнить чернильницы, поэты сидели без обеда, то ли ради  экономии,
чтобы иметь возможность купить бумагу и гусиные перья, то ли потому, что  не
могли раздобыть никакой еды; древность, мрачно хмуря брови,  выглядывала  из
своей могилы, чтобы увидеть, как  ее  заткнут  за  пояс,  и  даже  потомство
застыло в онемении, восхищенно оглядываясь с разинутым ртом на  поле  битвы,
где происходило столько событий!
   Бессмертные боги, которые когда-то понюхали пороха в "деле" под  Троей,
теперь, сидя на мягких, как перина, облаках, парили над равниной  или  же  в
переодетом виде присоединялись к сражающимся,  стремясь  принять  участие  в
событиях. Юпитер послал свои громовые стрелы знаменитому меднику, чтобы  тот
подновил их для столь важного случая. Венера  поклялась  своей  невинностью,
что будет покровительствовать шведам, и, приняв  вид  непотребной  девицы  с
гноящимися глазами, обходила крепостные стены Форт-Кристина,  сопровождаемая
Дианой в образе сержантской вдовы сомнительной репутации. Известный  забияка
Марс засунул за пояс два седельных пистолета, вскинул на плечо  заржавленное
кремневое ружье и галантно вышагивал рядом с ними, как пьяный капрал,  между
тем как Аполлон тащился позади  под  видом  кривоногого  флейтиста,  который
фальшивил самым отвратительным образом.
   На другой стороне волоокая Юнона, которой накануне во время супружеской
выволочки  старый  Юпитер  подбил  оба  глаза,   выставляла   напоказ   свою
величественную красоту, стоя на обозной повозке.  Минерва,  изображая  дюжую
маркитантку, торгующую  водкой,  подоткнула  юбки  и,  размахивая  кулаками,
артистически ругалась на очень плохом голландском языке (которому  она  лишь
недавно  научилась),  чтобы  поднять  дух  солдат,  а  Вулкан  хромал,   как
кривоногий кузнец, недавно произведенный в капитаны гражданской гвардии. Все
застыли в немом ужасе или суетливо готовились; война поднимала свое страшное
лицо, громко скрежетала  железными  клыками  и  трясла  зловещей  гривой  из
колючих штыков.
   Наконец могучие вожди выстроили свои войска. Там стоял отважный Рисинг,
твердый,  как  тысяча  скал,  укрывшийся  за  частоколом,   окопавшийся   до
подбородка за земляными батареями. Его два фальконета и каронада были уже  с
зарядами в жерлах; запалы были готовы к выстрелу;  у  каждого  орудия  стоял
усатый бомбардир,  державший  в  руке  зажженный  фитиль  и  ждавший  только
команды. Его доблестные пехотинцы,  которые  никогда  не  показывали  врагам
спину  (потому  что  никогда  с  ними  не  встречались),   грозными   рядами
выстроились  вдоль  бруствера;  у  всех  усы  были  густо   смазаны   жиром,
напомаженные волосы были зачесаны назад, косы заплетены  так  туго,  что  их
лица скалились над  крепостным  валом,  как  мертвые  головы  -  устрашающие
эмблемы смерти.
   Но вот вышел бесстрашный Твердоголовый Пит, второй Баярд {2}; его брови
нахмурены, зубы стиснуты, затрудненное дыхание вырывается с шумом,  подобным
реву десяти тысяч васанских быков. Верный  оруженосец,  Ван-Корлеар,  храбро
шагал вслед с трубой в руках, пышно украшенной красными и желтыми лентами  -
знаками памяти о его прекрасных любовницах, оставшихся на  Манхатезе.  Затем
шли, переваливаясь, его отважные товарищи; как мирмидонянам Ахиллеса, имя им
легион. Там были Ван-Вейки и Ван-Дейки и Тен-Эйки,  Ван-Нессы,  Ван-Тассели,
Ван-Гролы, Ван-Хусены, Ван-Гисены  и  Ван-Бларкомы,  Ван-Варты,  Ван-Винкли,
Ван-Дамы,  Ван-Пуши,  Ван-Рипперы  и   Ван-Бренты.   Там   были   Ван-Хорны,
Ван-Борсумы,  Ван-Бенсхотены,  Ван-Гелдеры,   Ван-Арсдалы   и   Ван-Бюммели,
Вандербелты,   Вандерхофы,   Вандерворты,    Вандерлейны,    Вандерполы    и
Вандерспигели. Там были  Хоффманы,  Хогланды,  Хопперы,  Клопперы,  Отхоуты,
Квакенбоссы, Рурбаки, Гарребрантсы, Ондердонки, Варравангеры,  Схермерхорны,
Бринкерхофы,   Бонтекоу.   Никербокеры,   Хокстрассеры,   Десятиштанные    и
Крепкоштанники  и  еще  куча  доблестных  богатырей,   чьи   имена   слишком
заковыристы, чтобы их можно было написать, а если бы их и написали, никто не
мог бы выговорить. Все  шли,  подкрепившись  солидным  обедом  и,  пользуясь
словами великого голландского поэта,

   Полные гнева и капусты!

   Могучий Питер на мгновение остановился и, взобравшись на  гнилой  пень,
обратился к своим войскам на цветистом нижнеголландском наречии. Он призывал
их сражаться, как duyvels {Дьяволы (голл.).}, и заверил, что в случае победы
им достанется большая добыча; если же им предстоит пасть,  то,  умирая,  они
испытают ни с чем не сравнимое удовлетворение от сознания,  что  погибли  за
отчизну, а после смерти - при виде того, что  их  имена  начертаны  в  храме
славы и дойдут - вместе с именами других великих людей своего времени  -  до
восхищенного потомства. Под конец он поклялся словом губернатора (а  солдаты
слишком хорошо знали его, чтобы хоть на секунду усомниться), что всякий, кто
побледнеет или начнет праздновать труса, получит трепку, от которой  вылезет
из своей кожи, как змея  весною.  Затем,  вытащив  из  ножен  свой  страшный
кинжал, он трижды взмахнул им над головой, приказал Ван-Корлеару  протрубить
яростную атаку и с кличем "святой Николай и Манхатез" храбро ринулся вперед.
Его отважные  сподвижники,  воспользовавшиеся  передышкой  для  того,  чтобы
закурить трубки, сунули их теперь в рот, выпустили чудовищные клубы  дыма  и
под их прикрытием смело двинулись на штурм.
   Шведские солдаты, которым хитрый Рисинг приказал  не  стрелять  до  тех
пор, пока они не начнут  различать  белки  глаз  нападающих  {3},  стояли  в
прикрытом пути, храня зловещее молчание, пока пылкие голландцы не  поднялись
до половины гласиса {4}. Тогда они дали по ним такой оглушительный залп, что
даже  окрестные  холмы  задрожали  и  со  страху  стали  проявлять  признаки
недержания воды, так что из их склонов брызнули ручьи, продолжающие течь  до
сегодняшнего дня. Под столь ужасным огнем все голландцы полегли бы  на  поле
брани, если бы хранительница Минерва милостиво не позаботилась о том,  чтобы
шведы все как один держались своей всегдашней  привычки  в  момент  выстрела
закрывать глаза и отворачиваться.
   Но мушкеты были  наведены  не  напрасно,  ибо  пули,  летя  на  крыльях
неминуемой судьбы, угодили прямо в стаю диких гусей, которые, будучи гусями,
как раз в это мгновение  случайно  пролетали  мимо;  семьдесят  дюжин  гусей
свалились убитые и, хорошо приготовленные и начиненные луком, послужили  для
победителей роскошным ужином.
   Не был залп бесполезным и для  мушкетеров,  так  как  встречный  ветер,
поднявшийся по велению неумолимой Юноны, отнес  дым  и  пыль  прямо  в  лицо
голландцам и неизбежно ослепил бы их, если бы они держали  глаза  открытыми.
Вслед за залпом шведы вскочили на контрэскарп {5} и  с  дикими  криками,  не
щадя живота, набросились на  неприятеля.  Теперь  можно  было  видеть  такие
чудеса доблести, равных которым не упоминалось ни в истории,  ни  в  поэзии.
Тут храбрый  Стоффель  Бринкерхоф  размахивал  своей  толстой  дубиной,  как
страшный великан Бландерон дубом (так как он презирал всякое другое оружие),
и отбивал ужасающую дробь на  головах  целого  отряда  шведов.  Там  могучие
Ван-Кортландты, стоя в отдалении, изо всех сил натягивали,  как  низкорослые
локрийские  лучники  6  былых  времен,  большие  луки,  которыми  они  столь
справедливо славились. В другом месте на вершине невысокого холма  собрались
храбрецы из Синг-Синга; их участие в сражении  выражалось  в  том,  что  они
геройски пели большой псалом в  честь  святого  Николая.  В  противоположном
конце поля битвы можно было видеть Ван-Гролов с Носа Антони, но из-за  своих
длинных носов они попали в крайне затруднительное  положение,  очутившись  в
узком ущелье между двумя холмиками. Были  там  Ван-Бенсхотены  из  Найака  и
Кейкьята, столь знаменитые умением бить левой ногой, но сейчас их  искусство
приносило им мало пользы, так как они с трудом дышали  после  основательного
обеда; они непоправимо опозорили бы себя, обратившись в бегство, если бы  не
получили  подкрепления  в  виде   отряда   отважных   voltigeurs   {Стрелков
(франц.).}, состоявшего из Хопперов, которые быстро двигались им  на  помощь
на одной ноге. В  другом  конце  поля  можно  было  увидеть  Ван-Арсдалов  и
Ван-Бюммелей, которые  всегда  держались  вместе  и  теперь  храбро  рвались
вперед, чтобы  бомбардировать  крепость:  но  что  касается  Гарденьеров  из
Гудзона, то их на поле битвы не было, так  как  их  послали  на  фуражировку
опустошать соседние арбузные баштаны. Следует  упомянуть  и  о  беспримерном
подвиге Антони Ван-Корлеара: он добрую четверть  часа  вел  страшный  бой  с
низеньким,  толстеньким  шведом-барабанщиком,  чью   шкуру   великолепнейшим
образом отбарабанил; конечно, в конце концов он уложил бы  врага  на  месте,
будь у него при себе какое-либо другое оружие, кроме трубы.
   Бой становился все жарче. Появились  воины  из  Вал-Богтиха  и  могучий
Якобус Варравангер; за ними с грохотом шли Ван-Пуши  из  Эзопуса,  вместе  с
Ван-Рипперами и Ван-Брентами, сметая все на своем  пути;  затем  Сои-Дамы  и
Ван-Дамы, которые, оглашая воздух  неистовой  руганью,  двигались  во  главе
воинов с берегов Хелл-Гейта, одетых в свои  плащи  из  грубого  сукна  цвета
грома  и  молнии.  Последними  шли   знаменосцы   и   телохранители   Питера
Стайвесанта, носившие большие касторовые шляпы, по обычаю манхатезцев.
   Теперь   поднялся   страшный   шум;   началась    отчаянная    схватка,
сопровождавшаяся  дикой  жестокостью,  бешеным  остервенением,  смятением  и
самозабвением войны. Голландцы и шведы смешались друг с  другом,  сцепившись
врукопашную, пыхтя, задыхаясь. Небо потемнело от тучи метательных  снарядов.
Каркасы, зажигательные ядра, дымовые бомбы, вонючие бомбы и  ручные  гранаты
сталкивались между собой в  воздухе.  Бум!  гремели  пушки;  дзинь!  звенели
палаши; глухо стучали дубинки, с треском  ломались  мушкетные  ложа.  Удары,
пинки, тумаки, царапины, фонари под глазами, разбитые в кровь носы усиливали
ужас представшей взорам картины! Трах-тарарах! Коли, руби,  как  ни  попало,
куда придется! Повсюду сумятица, все летит вверх тормашками, стук-бряк, удар
за удар, полная неразбериха! - "Гром  и  молния!"  -  кричали  голландцы;  -
"Проклятие!" - вопили шведы. - "На приступ!" -  орал  Твердоголовый  Пит;  -
"Взорвать мину!" - громовым голосом командовал Рисинг. -  Тан-тара-ра-ра!  -
гнусила труба Антони Ван-Корлеара. Все  голоса  и  звуки  стали  невнятными,
визги боли, вопли ярости и крики торжества слились в  один  чудовищный  шум.
Земля задрожала, словно пораженная параличом; при виде столь жуткой  картины
деревья зашатались от ужаса и увяли; камни зарылись в землю, как кролики,  и
даже речка Кристина изменила направление  и  в  смертельном  испуге  потекла
вверх по горе!
   Только потому, что оружие у всех было тупое, порох подмочен  и  что  по
странному совпадению все наносили удары плашмя, а не острием  своих  сабель,
дело обошлось без страшнейшей резни. Обильно стекавший пот бежал  реками  по
полю сражения; к счастью, никто не утонул, так как  воины,  все  до  одного,
были опытными пловцами и имели на такой случай пробковые  куртки;  но  много
отважных голов оказалось разбито, много  крепких  ребер  сломано,  и  многие
страдавшие одышкой герои едва переводили дух в этот день!
   Исход сражения долго оставался неясен; хотя сильный  ливень,  посланный
"Юпитером-тучегонителем", несколько охладил пыл бойцов,  как  охлаждает  пыл
дерущихся мастифов {7} вылитое на них ведро воды, тем не менее битва затихла
только  на  несколько  мгновений,  а  затем   возобновилась,   и   воины   с
удесятеренной  яростью  продолжали  награждать   друг   друга   синяками   и
кровоподтеками. Вдруг все увидели  огромный  столб  густого  дыма,  медленно
надвигавшийся на поле битвы; на некоторое время даже вошедшие  в  раж  бойцы
замерли в немом изумлении. Но когда ветер на секунду рассеял темное  облако,
из его середины показалось  развевающееся  знамя  бессмертного  Майкла  Поу.
Благородный вождь бесстрашно шел вперед, ведя за собой плотно сомкнутые ряды
питавшихся устрицами павонцев, которые остались позади отчасти как corps  de
reserve {Резервный отряд (франц.).}, а отчасти для  того,  чтобы  переварить
съеденный  ими  чудовищный  обед.  Эти  отважные  в