ол и написал  письмо
командующему эскадрой, требуя сообщить, на  каком  основании  она  стала  на
якорь в гавани, не получив на это предварительного разрешения.  Письмо  было
составлено в самых достойных  и  учтивых  выражениях,  хотя  мне  доподлинно
известно, что он писал его, крепко стиснув зубы и  храня  на  лице  горькую,
сардоническую усмешку. Отправив письмо, угрюмый Питер с  воинственным  видом
зашагал взад и вперед по городским улицам, засунув руки  в  карманы  штанов,
насвистывая мелодию нижнеголландского псалма, имевшую  немалое  сходство  со
звуками северо-восточного ветра, когда надвигается буря. При виде  его  даже
собаки прятались в испуге, а  все  уродливые  старухи  Нового  Амстердама  с
причитаниями бежали за ним и умоляли  спасти  их  от  смерти,  ограбления  и
позорного изнасилования.
   Ответ  полковника  Николса,  который   командовал   захватчиками,   был
составлен в столь же учтивых выражениях, как и письмо  губернатора.  В  этом
ответе полковник заявлял о законных правах его величества британского короля
на провинцию Новые Нидерланды,  где,  по  его  утверждению,  голландцы  были
простыми узурпаторами, и требовал, чтобы город, форты и т. д. тотчас же были
переданы во власть и под  защиту  его  величества,  обещая  в  то  же  время
сохранить жизнь, свободу, достояние и право  на  беспрепятственную  торговлю
всем голландским гражданам, которые немедленно подчинятся правительству  его
величества.
   Питер  Стайвесант  прочел  это  дружественное  послание  с   таким   же
удовлетворенным видом, с каким мог бы сварливый фермер, который долгое время
наживался, пользуясь  землей  своего  соседа,  читать  нежное  письмо  Джона
Стайлза  {2},  предупреждающего,  что  он  возбудил   дело   о   возвращении
собственности. Впрочем, старого губернатора трудно  было  застать  врасплох;
заложив, по своему обыкновению, огромную жвачку табаку  за  щеку  и  засунув
требование о сдаче, предварительно скомкав его, в карман штанов, он пообещал
дать ответ на следующее утро. Тем временем он  созвал  чрезвычайный  военный
совет, пригласив на него членов своего тайного совета и бургомистров; созвал
не для того, чтобы узнать их мнение, на которое, как мы уже говорили, он  не
обращал никакого внимания, а для того, чтобы сообщить им о своем  высочайшем
соизволении и потребовать немедленной поддержки.
   Однако, прежде чем собрать совет, он  принял  решение  по  трем  важным
пунктам: _во-первых_, ни в коем случае не сдавать города без  небольшой,  но
ожесточенной битвы, ибо он считал весьма унизительным для достоинства  столь
прославленного города, если его захватят и разграбят,  не  наделив  вдобавок
несколькими хорошими пинками. _Во-вторых_, что большая  часть  его  великого
совета - это отъявленные плоскозадые олухи,  совершенно  лишенные  настоящих
ягодиц; и _в-третьих_,  что  он  поэтому  не  допустит,  чтобы  они  увидели
требование о капитуляции, предъявленное полковником Николсом,  из  опасения,
как бы содержащиеся в нем легкие условия  не  побудили  их  поднять  крик  о
необходимости сдачи.
   Когда распоряжение губернатора  должным  образом  довели  до  всеобщего
сведения, жалко было смотреть на еще  недавно  столь  храбрых  бургомистров,
которые на словах уничтожили всю британскую империю. Они  уныло  выглядывали
из своих убежищ, а затем осторожно  выползали  наружу  и  петляли  по  узким
улочкам  и  переулкам,  пугаясь  лая  каждой  собачонки,  словно   это   был
артиллерийский залп, принимая фонарные столбы за английских гренадеров  и  в
чрезмерном смятении превращая насосы в страшных солдат,  прицеливающихся  из
мушкетонов им в грудь! Несмотря на многочисленные  опасности  и  затруднения
подобного рода, они прибыли в залу заседания совета, не  потеряв  ни  одного
человека, заняли свои места и в  боязливом  молчании  стали  ждать  прибытия
губернатора.  Через  несколько  мгновений  послышалось,  как   по   лестнице
размеренно и мужественно застучала деревянная нога бесстрашного  Питера.  Он
вошел в залу, одетый в полную парадную форму; свисавшие над ушами локоны его
парика были гуще обычного посыпаны мукой, и его верная сабля толедской стали
не свисала у него с бедра, а торчала под мышкой. Губернатор облачался  столь
зловеще только в  тех  случаях,  когда  в  его  бесстрашном  черепе  роились
какие-нибудь военные замыслы, а потому  члены  совета  горестно  взирали  на
него, как на самого Януса, чей железный лик нес огонь и меч, и в  безмолвной
нерешительности забыли курить свои трубки.
   Великий Питер был столь же красноречив, сколь и доблестен; поистине эти
два редких качества прекрасно в нем сочетались, и в отличие  от  большинства
великих государственных деятелей, побеждающих только в бескровных  словесных
битвах, он всегда был готов подтвердить свои смелые слова не  менее  смелыми
поступками. Как второй Густав {3}, обращающийся к  своим  далекарлийцам,  он
сперва коснулся опасностей и тягот, перенесенных  им  во  время  бегства  от
своих неумолимых врагов. Затем он упрекнул совет в том, что тот  в  праздных
спорах и не идущей к делу перебранке тратил  время,  -  которое  должен  был
посвятить заботам о стране; после этого он  напомнил  золотые  дни  прежнего
благоденствия, обещал,  что  они  вернутся,  если  они  окажут  мужественное
сопротивление врагам, и попытался разжечь в них воинственный пыл,  воскресив
в их памяти то время, когда перед грозными стенами форта Кристина он вел  их
к победе, когда они разбили целую армию  из  пятидесяти  шведов  и  покорили
огромное пространство необитаемых земель. Он постарался  также  пробудить  в
них смелость, заверяя в покровительстве святого Николая, который до сих  пор
всегда заботился об их безопасности среди всех варваров,  обитающих  в  этой
дикой стране,  среди  ведьм  и  скваттеров  восточных  колоний  и  великанов
Мэриленда. Под конец он сообщил им про полученное наглое требование о сдаче,
но в заключение речи поклялся защищать провинцию до тех пор, пока провидение
будет на его стороне и пока деревянная нога не откажется ему служить.  Чтобы
усилить впечатление от этой благородной фразы, он оглушительно ударил  своей
саблей плашмя по столу, что сильно воодушевило слушателей.
   Члены тайного совета, уже давно  привыкшие  к  повадкам  губернатора  и
вымуштрованные им, словно солдаты  великого  Фридриха  {4},  понимали,  1-го
высказывать свое мнение бесполезно, а потому закурили трубки и молча пускали
клубы  дыма,  как  подобает  толстым   и   рассудительным   советникам.   Но
бургомистры, на которых губернатор не  имел  такого  влияния,  рассматривали
себя как представителей державного народа и  к  тому  же  были  преисполнены
большой важности и  самодовольства,  почерпнутых  ими  в  знаменитых  школах
мудрости и нравственности - народных собраниях (некоторые из  них,  как  мне
говорили, были председателями этих собраний), - бургомистры не так-то  легко
удовлетворились. Они снова воспрянули духом, когда услышали,  что  появилась
возможность спастись от нависшей над ними смертельной опасности, избежав при
этом необходимости сражаться, и надменно заявили, что желают получить  копию
требования о капитуляции, чтобы  ознакомить  с  ним  собрание  всех  жителей
города.
   Такого наглого и мятежного заявления было бы достаточно, чтобы привести
в  негодование  даже  спокойного  Ван-Твиллера;  как  же  должно  было   оно
подействовать на великого Стайвесанта, который  был  не  только  голландцем,
губернатором и доблестным солдатом с деревянной ногой,  но  также  человеком
самого упрямого и вспыльчивого нрава. Он разразился такой  вспышкой  ярости,
по сравнению с которой знаменитый гнев Ахиллеса был просто детским капризом,
и поклялся, что никто из них не увидит ни строчки из послания англичан,  что
все они заслужили, чтобы их повесили, выпотрошили и разрезали на части,  ибо
они предательски осмелились усомниться в непогрешимости правительства; а что
касается их совета или содействия, то ему на них наплевать. Он  заявил,  что
трусливые муниципалитеты давно уже надоели ему и стали  поперек  дороги,  но
теперь бургомистры могут отправиться домой и улечься спать, как старухи, ибо
он решил защищать колонию сам, без их  помощи  и  без  помощи  тех,  кто  их
поддерживает! С этими словами он сунул  саблю  под  мышку,  надел  набекрень
шляпу и, опоясав чресла, покинул залу заседания; все расступались перед ним,
давая ему дорогу.
   Как только он ушел, храбрые бургомистры созвали народное собрание перед
ратушей, назначив председательствовать на нем некоего Дофуе Рурбака, пекаря,
прославившегося на всю страну своими пряниками и прежде при Вильяме  Упрямом
бывшего членом совета. Народ относился к нему с  большим  почтением,  считая
его чернокнижником, ибо он  первый  стал  печатать  на  новогодних  пряниках
таинственные изображения петуха и шлеи и других магических символов.
   Этот  великий  бургомистр,  все  еще  питавший  недоброжелательство   к
доблестному Стайвесанту из-за того, что был с позором выкинут из его тайного
совета, обратился к грубой толпе с  чрезвычайно  длинной  речью,  в  которой
рассказал о любезном предложении сдаться, о несогласии губернатора и об  его
отказе показать народу это предложение,  хотя  -  хорошо  зная  великодушие,
человеколюбие  и  снисходительность  британского  народа,  он  в   этом   не
сомневается - в нем содержались условия, не умаляющие достоинства  провинции
и весьма для нее выгодные.
   Затем он стал говорить об его превосходительстве в  высокопарном  тоне,
соответствующем его высокому положению и благородству; он  сравнивал  его  с
Нероном {5}, Калигулой {6} и другими великими людьми  древности,  о  которых
частенько говаривал Вильям Упрямый, когда  бывал  в  ученом  настроении.  Он
уверял народ, что история  человечества  не  знала  деспотического  насилия,
равного нынешнему  по  жестокости,  лютости,  тиранству,  кровожадности,  по
количеству битв, убийств и скоропостижных смертей, что это  будет  огненными
буквами записано на залитых кровью скрижалях истории! что столетия  отпрянут
в безмерном ужасе, когда увидят их. Что  грядущее  время,  чреватое  (кстати
сказать, наши  ораторы  и  писатели  позволяют  себе  странные  вольности  с
чреватостью времени, хотя некоторые готовы заверить нас,  что  время  -  это
старый джентльмен), чреватое страшными ужасами, никогда не породит  подобных
гнусностей! Что потомство окаменеет от изумления  и  взвоет  от  бессильного
негодования, прочитав о закоренелом варварстве! Дальше шло множество  других
душераздирающих, трогающих до глубины сердца  тропов  и  фигур,  перечислить
которые я не в состоянии. Да, в сущности, это и не нужно,  ибо  они  были  в
точности такие же, к каким в наше  время  прибегают  во  всех  обращенных  к
народу речах и ораторских упражнениях в  день  Четвертого  июля;  под  общим
названием ПУСТОСЛОВИЕ их можно было бы поместить в учебниках риторики.
   Патриотическая речь бургомистра Рурбака произвела изумительное действие
на толпу, которая, хотя и состояла из  трезвых,  флегматических  голландцев,
умела на удивление быстро  распознавать  оскорбления,  ибо  наша  оборванная
чернь, по большей части безропотно  сносящая  все  обиды,  всегда  проявляет
удивительную мнительность,  когда  затрагивают  ее  достоинство  как  высшей
власти. После тяжелых мук участники собрания произвели на свет не только ряд
очень мудрых и смелых постановлений, но также и весьма решительное послание,
адресованное губернатору и осуждавшее  его  поведение;  великий  Питер,  как
только получил его, сразу же бросил в огонь и таким образом лишил  потомство
неоценимого документа, который мог бы послужить  образцом  для  просвещенных
сапожников и портных наших дней при их мудром вмешательстве в политику.

   *

ГЛАВА VII

   В которой содержится описание горестной гибели Антоны Трубача  и  того,
как Питер Стайвесант, подобно второму Кромвелю, внезапно распустил  охвостье
парламента {1}.

   И вот гордый Питер Великий обрушил целый короб благословений на  головы
своих бургомистров, этой шайки своевольных, упрямых, норовистых  мошенников,
которых нельзя ни убедить, ни разубедить; он решил впредь не  иметь  с  ними
никакого дела и принимать в соображение лишь мнение  членов  своего  тайного
совета, так как по опыту знал,  что  оно  самое  лучшее  в  мире,  поскольку
никогда не  расходится  с  его  собственным.  Теперь,  распалившись,  он  не
преминул  наградить  тысячью  сомнительных  комплиментов  державный   народ,
обозвав его стадом отъявленных трусов, не  понимающих  вкуса  в  благородных
тяготах и славных злоключениях битв и предпочитающих оставаться дома, есть и
спать в подлом  довольстве,  вместо  того,  чтобы  приобрести  бессмертие  и
проломить себе голову, доблестно сражаясь в какой-нибудь канаве.
   Твердо решив, однако, защищать свой любимый город даже вопреки  желанию
его жителей, Питер Стайвесант призвал к себе верного  Ван-Корлеара,  который
был его правой рукой при всех трудных обстоятельствах. Он упросил его  взять
свою трубу - вестницу войны, сесть на коня и призвать народ к оружию, днем и
ночью разъезжая по стране, трубя тревогу вдоль границ пастушеского  Бронкса,
будя  пустынные  просторы  Кротона,  поднимая  суровых  фермеров  Уихоука  и
Хобокена, могучих воинов с залива Тапан {*  Испорченное  Топ-паун;  название
это произошло от индейского племени, похвалявшегося тем, что может выставить
сто пятьдесят воинов.  См.  Огилви.  -  Издатель.}  и  храбрых  молодцов  из
Тарритауна и Слипи-Холлоу, а также всех других ратных людей страны,  живущих
поблизости. Всем и каждому он должен  был  приказать  повесить  через  плечо
пороховницу,  закинуть  за  спину  охотничье  ружье  и  весело  зашагать  на
Манхатез.
   Не  было  ничего  на  свете,  исключая  прекрасный  пол,   что   Антони
Ван-Корлеар любил больше, чем  такого  рода  поручения.  Итак,  задержавшись
только для того, чтобы сытно пообедать и привязать  сбоку  свою  фляжку,  до
краев наполненную  веселящей  сердце  голландской  можжевеловой  водкой,  он
радостно выехал из городских ворот, выходивших на то,  что  ныне  называется
Бродвей. Как всегда, он протрубил прощальную  мелодию,  отозвавшуюся  бодрым
эхом на извилистых улицах Нового Амстердама. Увы! Никогда больше не будет их
весело оглашать музыка любимого трубача!
   Была  темная  и  ненастная  ночь,  когда  славный  Антони  добрался  до
знаменитого пролива (мудро  названного  рекой  Харлем),  отделяющего  остров
Манна-хату от материка. Дул сильный ветер, стихии бушевали  и  нигде  нельзя
было найти Харона, который перевез бы отважного  трубача  на  другой  берег.
Стоя  у  края  воды,  он  несколько  минут  проклинал  все  на  свете,   как
нетерпеливый дух, затем, вспомнив о срочности данного ему  поручения,  нежно
обнял свою каменную флягу, храбро поклялся, что переплывет на ту сторону  en
spijt den Duyvel (на зло дьяволу!), и отважно бросился  в  воду.  Несчастный
Антони! Едва он преодолел половину  пути,  как  с  берега  увидели,  что  он
отчаянно борется, словно сражается с духом вод; бессознательно он  приставил
свою трубу ко рту и, оглушительно затрубив, навсегда опустился на дно!
   Мощные звуки его трубы, как звуки рога из  слоновой  кости  знаменитого
паладина Роланда {2}, которыми тот, умирая, огласил  славное  поле  битвы  в
Ронсевальском ущелье, разнеслись далеко кругом,  встревожив  всех  окрестных
жителей, в удивлении поспешивших туда, откуда  они  доносились.  Там  старый
голландский бюргер, очевидец  случившегося,  известный  своей  правдивостью,
рассказал им о печальном событии; он добавил также страшные подробности  (им
я не очень склонен верить), будто на его глазах дьявол  в  образе  громадной
сельди с невидимым  огненным  хвостом,  извергающей  кипящую  воду,  схватил
храброго Антони за ногу и утащил его вглубь. Как бы там ни было, это место и
соседний мыс, выступающий в Гудзон, с тех пор называются Spijt  den  Duyvel,
или Спайкинг-Девил. Беспокойный дух несчастного Антони все еще бродит вокруг
в чаще, и в ненастные ночи соседи часто слышат звуки его трубы,  сливающиеся
с воем ветра. Никто больше не решался  переплыть  пролив  после  наступления
темноты; построили даже  мост,  чтобы  предотвратить  в  будущем  повторение
подобного печального события. А что касается сельди, то к ней  питают  такое
отвращение, что истинный голландец не позволит подать ее к своему столу, так
как любит хорошую рыбу и ненавидит дьявола.
   Таков был конец Антони Ван-Корлеара - человека,  заслуживавшего  лучшей
участи. Он жил припеваючи, как настоящий веселый холостяк, до самой  смерти;
но хотя он никогда не был женат, тем не менее после  него  остались  две-три
дюжины детей в разных частях страны -  пригожих,  круглолицых,  толстопузых,
горластых мальчуганов, от которых, если верить преданиям (а  они  обычно  не
лгут),  произошло  бесчисленное  племя  газетных  издателей,  населяющих   и
защищающих нашу страну и  щедро  вознаграждаемых  народом  за  то,  что  они
постоянно трубят тревогу и лишают его покоя. Как жаль, что наряду с  могучей
глоткой они не смогли унаследовать и других достоинств своего прославленного
предка!
   Известия об  этом  прискорбном  несчастье  отозвались  в  груди  Питера
Стайвесанта еще более тяжкой  мукой,  чем  даже  нападение  на  его  любимый
Амстердам. Они безжалостно задели за живое те нежные чувства, что  таятся  в
самом сердце и питаются наиболее теплой его  кровью.  Так,  покинутый  всеми
пилигрим влачится по бездорожью пустыни, - между тем как  жестокая  буря  со
свистом развевает его седые волосы и со всех сторон надвигается мрачная ночь
- и вдруг с горестью видит, что его верный пес, его единственный  спутник  в
одиноких скитаниях, деливший его унылую трапезу, так часто лизавший ему руку
в скромной благодарности, покоившийся у него на груди и  как  бы  заменявший
ему ребенка, лежит теперь окоченевший и бездыханный.  С  такой  же  горестью
думал наш благородный герой Манхатеза о безвременной кончине своего  верного
Антони. Он был его скромным неразлучным спутником, много раз развлекал его в
тяжелые минуты своим искренним весельем, с любовью и верностью  следовал  за
ним по пути ужасных опасностей и злоключений. Он ушел навсегда... и как  раз
тогда, когда каждая ничтожная дворняжка  норовит  убежать.  То  было,  Питер
Стайвесант, то было мгновение, когда ты должен был  проявить  величие  своей
души,  и  в  это  мгновение   ты   действительно   проявил   себя   _Питером
Твердоголовым!_
   Сияние дня давно рассеяло ужасы минувшей ненастной ночи,  но  все  было
печально и сумрачно. Аполлон, еще недавно радостный, спрятал  свое  лицо  за
черными тучами; лишь на секунду он выглядывал  то  здесь,  то  там,  как  бы
желая, но страшась увидеть, что происходит в его любимом  городе.  Это  было
знаменательное утро, когда великий Питер должен был дать  ответ  на  дерзкое
требование захватчиков. Он уже собрал свой тайный совет и, объятый  скорбью,
то предавался грустным мыслям о судьбе любимого трубача, то закипал вдруг от
негодования,  вспомнив  о  малодушных  бургомистрах.  Когда  он  сидел  так,
раздраженный до последней крайности, в залу поспешно вошел гонец от Уинтропа
{3}, лукавого губернатора Коннектикута; уверяя  в  своей  беспристрастности,
Уинтроп наилюбезнейшим образом убеждал его сдать провинцию  и  преувеличивал
опасности и бедствия, грозящие ей в случае его отказа. Подходящий момент был
выбран для того, чтобы лезть с назойливыми советами к человеку, за всю  свою
жизнь никогда не принимавшему ничьих советов! Вспыльчивый старый  губернатор
шагал взад и вперед по зале  с  такой  яростью,  что  грудь  его  советников
затрепетала  от  ужаса,  и  проклинал  свою  злосчастную  судьбу,  постоянно
насылавшую на его голову мятежных подданных и коварных советчиков.
   Как раз в эту неудачную минуту назойливые  бургомистры,  бывшие  теперь
всегда  настороже  и  проведавшие  о   получении   т