та... Что она могла  украсть?  Булку,  наверное?
Что-то случилось с пристойной девкой, работы нету. На улицу такой  идти  -
смерти страшнее.
   - Ей-богу, приходи, - потешался "сынок".  -  Что  тебе  на  мост  идти?
Москва-река теперь холодная. У меня теплее будет.
   - И пойдет, - тихо сказал Чивьин. - Пойдет на мост.  С  таким  лицом  -
пойдет.
   Лицо женщины  действительно  было  страшным.  Измордованное  позором  и
бесчестьем, темное от бесстыднейших издевательств.
   - На Пятницкой, - скалил зубы "сынок".
   Алесь не успел опомниться, как в воздухе вдруг мелькнули ноги  молодого
"степенства". В следующий миг тот всем телом шлепнулся на липкую мостовую.
Чивьин снова поднял его и с придыханием - откуда взялись силы у старика? -
швырнул  поперек  о  стену.  Тот  только  вякнул,  как  котенок,  испуская
последний дух.
   - Сволочь, - шипел Чивьин, -  замоскворецкая.  Гады,  торговцы  душами.
Мразь масленая...
   Лицо его было багровым. Боясь,  чтоб  старика  не  хватил  удар,  Алесь
оттаскивал его от неподвижного тела. Оттащил. Держа его за  руки,  шепотом
сказал молодой женщине:
   - Женщина, ты, когда  выпустят,  не  иди  на  мост...  не  иди  к  этой
сволочи... Иди в гостиницу "Дрезден". Спроси  Загорского.  Мы  тебе  место
найдем, работу.
   Она подняла глаза, но сказать ничего не  могла  -  дрожали  губы.  Лишь
склонила голову.
   А между тем тишину уже  вспорол  полицейский  свисток.  Кто-то  сверлил
толпу:  возможно,  будочник.  И  тогда   Макар   решительно   и   довольно
бесцеремонно взял обоих - Алеся и Чивьина - за  плечи,  толкнул  в  толпу,
прикрыл, повел.
   - Давайте, давайте отсюда, а то беды не оберешься.
   Шли будто не своими ногами, так  ловко  он  их  вел.  Все  время  менял
направление, словно утка в осоке. Вытолкнул своих подопечных к углу белого
служебного здания, потащил Воскресенской площадью мимо биржи извозчиков, к
фонтану. И только здесь остановился, шумно перевел дух:
   - В-вот тебе на... Теперь  давайте  отсюда  побыстрее...  Напрасно  вы,
барин, этой девке фамилию назвали...
   - Она не скажет...
   - Она надежна... И  то  правда:  первый  человек  по-человечески...  Не
должна сказать...
   Алесь уже и сам ругал себя. Опять наследил, дурак.  Вся  эта  поездочка
такая: на риске, на прыжках над пропастью. Надо будет  с  неделю  посидеть
тихо. Иначе быть беде. И, однако, он знал, что сидеть тихо нельзя. Все они
знали, что идут на смертельную опасность. Знали так хорошо, что в душе  не
надеялись, что все выйдут отсюда живыми. Так было  нужно:  подставить  под
удар свои головы, чтобы потом многочисленные друзья не подставляли  головы
под пули, не погибали беззащитные.
   - Господи, господи, - горевал  Чивьин.  -  Какой  грех  на  душу  взял,
окаянный. До смертоубийства дошел. Теперь замолить - не замолишь.
   Макара прорвало:
   - Брось ты горевать. Тоже мне грех нашел. За такую мразь,  за  гниду...
Да бог тебе еще за это смертоубийство спасибо скажет... Сто грехов скинет,
как за змею... А вот оттуда  человек  идет...  Эй,  борода,  чего  это  за
"местами" народ кричит?
   - А черт его знает. Купца какого-то свои подмяли. Говорят, два ребра  и
ключицу переломали. Повезли в городскую.
   - За что его?
   - За хорошие, наверное, дела. Видимо, было что-то на душе,  потому  что
просто так, неожиданно подошел и шмякнул. Говорят,  замоскворецких  ругал.
Из таганских, видимо, купец-то. Еще чуток - дух бы вышиб.
   Пошли. Какое-то  время  Чивьин  вздыхал  с  облегчением:  обошлось,  не
попустил господь бог, спасибо ему. А  Макар  глядел-глядел  на  рогожского
купца и вдруг расхохотался:
   - Ну и жох ты, Денис Аввакумыч. С самим  царем  тебе  ездить  пристало.
Ка-ак ты его! Я и опомниться не успел - лежит... Ну и ловкач.
   Чивьин лишь крякнул, но по нему было видно: отлегло от души.
   ...Женщина, однако, не пришла к гостинице. Возможно,  и  в  самом  деле
пошла от позора на мост... И долго еще Алесь переживал,  не  мог  простить
себе, что не пошел вечером  к  части,  когда  подметальщиков  должны  были
отпускать.



4

   Ели и пили в Москве по-разному. Но слова "Москва любил и умеет поесть",
"московский культ  гастрономии",  "магистры,  насчет  того,  чтоб  поесть"
относились к той Москве, что держала домашних поваров и ела в  ресторанах,
а не к той, что покупала  на  "царском  рынке"  на  три  копейки  требухи,
заворачивала ее в грязную бумагу и несла в качестве закуски в кабак.
   Первую Москву Алесь знал хорошо. Субботние обеды  в  Английском  клубе,
его уха, которую варили раз в году и которая считалась лучшей в мире  (она
ничего не стоила в сравнении с "озерищенской", когда два раза в одной воде
варят окуней да ершей, а потом кладут, пока у рыбы глаза  не  побелеют,  в
бульон стерлядок, да перец, да цельный репчатый  лук,  да  еще  с  лозовым
дымком, да с лазурью над головой или  луной  на  воде);  Купеческий  клуб,
который начинал побивать славу Английского;  французская  кухня  ресторана
"Шеврие" в Газетном переулке, "Дюсо" и "Англии" на Петровке; скромный,  но
основательный стол "Яра", тогда еще не испорченного роскошью; "Эрмитаж"  -
странное сочетание трактирных порядков и утонченной французской кухни.
   Удивительные  по  контрастам  столы  в  "Дрездене"   и   "Британии"   и
крикливо-безвкусные, но богатые столы на купеческих банкетах:  "консоме  а
ля Баратынский", или "бафер де Педро" с пирожками "рисоли-шоссер",  или  с
валованами  "финансьер";  шафруа  из  перепелок  с  тающим   страсбургским
паштетом и соусом "провансалье"; осетры "а ля  Русь"  (купеческая  грамота
хромала) с соусом "аспергез" (лишь бы попричудливее, лишь бы  не  домашний
бараний бок и две сотни раков под пиво). К осетрам - мандариновый пунш,  а
после  них   жаркое,   тоже   нездешнее   "фазаны   китайские",   "пулярды
французские".  Среди  всей  этой  заморской  камарильи  сиротливо   стояли
"куропатки красные" и "седло с костным  мозгом  по-крестьянски".  А  потом
опять шло буйство "салатов ромен  со  свежими  огурцами"  и  "северенов  с
французскими фруктами".
   После такой еды гостей тянуло на капусту и квас, который и распивали  в
задних покоях.
   Тысячи хозяйств трудились на это: оранжереи,  огороды,  садки  с  живой
рыбой у москворецкого моста (река была еще сравнительно чистой, и аршинные
живые стерляди могли плавать в садках месяц-два), грибные базары, рынки  -
чрево великого города, его прожорливая душа.
   И трактиры, которые, что касается кухни,  побивали  рестораны:  тот  же
"Новотроицкий", "Тестовский" в доме  Патрикеева  да  "Великий  Московский"
Гурина. Войти туда свежему  человеку  было  страшновато:  затхлые  грязные
лестницы со старой,  замызганной  ногами  ковровой  дорожкой  и  балясами,
обтянутыми красным сукном, гардероб,  прилавок  с  водкой  и  перестоявшей
закуской, зал со столиками и кушетками на четверых, кабинеты,  фортепиано.
Но зато еда была - не сдюжить: только  половину  порции  мог  съесть  даже
привычный посетитель.
   Молочные поросята  на  блюдах,  суточные  щи  с  кашей,  подрумяненные,
жирные, как  откупщики,  расстегаи,  крестьянские,  пожарские  огнедышащие
котлеты, рассольник - нектар пьяных,  блины  с  лоснящейся  черной  икрой,
подовые пироги, соблазнительные, как смертный  грех.  И  все  это  в  меру
нечисто или, наоборот, чисто до холодности, но вкусно -  язык  проглотишь.
Чисто готовили у беспоповца Егорова, где было запрещено курить  и  повсюду
висели иконы старого письма с "негасимыми".
   Зато у Гурина курили,  и  преимущественно  из  длинных  чубуков  самого
трактирщика, вставляя в них  только  свежий  мундштук  из  гусиного  пера.
Половые у него были чистые, степенные и строгие -  не  забалуешь.  Вина  -
лучших погребов, но  молодежь  на  вина  налегала  редко.  (И  сегодняшние
американцы, наверное, страшно удивились  бы,  узнав,  что  их  коктейли  -
московское  изобретение  и  придумано  молодыми  завсегдатаями  гуринского
трактира.)
   Сухих сортов еще  не  было,  "Лимпопо"  пили  любители...  Видимо,  все
началось с того, что молодежи надоело тянуть  со  льда  "Редерер  Силери".
Поначалу пошли отечественные "ерши", наподобие "медведя",  смеси  водки  с
портером, а потом, от достигнутого, и коктейли.
   Праотцом, Адамом всех коктейлей был предок современного "маяка", хотя и
с  измененными   ингредиентами.   Название   у   него   было   простецкое,
неавантажное: "турка". Брали высокий и вместительный  кубок,  до  половины
наполняли его ликером мараскином, выпускали туда  сырой  желток,  доливали
коньяком и выпивали все это на одном дыхании.
   Трактиров  было  много.  Но  Бубновский  был  самый   отменный,   самый
посещаемый публикой ("чем хуже, тем - лучше") и самый страшный из всех.
   По узкой; очень крутой и опасной лестнице они спустились в  подвал  под
трактиром, знаменитую "бубновскую яму".  Где-то  высоко  остались  "чистые
покои" с купцами, приказчиками, "парой чая" и торговыми сделками.
   - Двадцать ступенек, - глухо долетал откуда-то снизу голос  Чивьина.  -
Считайте там, не оступитесь.
   Он шел впереди, как Вергилий. За ним  спустился  во  мрак  Алесь  -  со
ступеньки на ступеньку. Макар замыкал шествие,  как  тот  ангел-хранитель,
что сберег для культуры и поэзии Дантову душу.
   А снизу, навстречу им, все явственнее доносился какой-то странный  гул,
подобный адским  стенаниям:  безумные  выкрики,  вопли  отчаяния,  хриплый
хохот, сквернословие, плач.
   Кто-то рыдал, кто-то глухо  стучал  чем-то  о  столешницу  -  возможно,
головой, - кто-то скулил, кто-то кричал тем очумелым диким голосом,  каким
кричат, когда привидится "зеленый змий" или "демон зла".
   - Бу-бу-бу... Боже... боже... боже... Бу-бу-бу.
   - Красные собаки... как слива... И щиты на мордах...  Бейте  их,  бейте
их...
   - Полов-вой, желаю казенной... Соленый огурец с ветчиной...
   - Пой-мал, гляди ты... Поймал... Вот мразь!.. И язык высунул...
   - Ты ему пузо пощекочи или крест на него, нечистую силу.
   - И вот, понимаешь, тут тебе храм искусства, а я беру ее за зад...
   - Все они такие... Ты лучше налей.
   Огромный низкий подвал, глубокая подземная яма без окон, с единственным
входом. Несколько столов со скатертями, наподобие онуч, "трупы" смертельно
пьяных у стены.
   Остальное все разгорожено на маленькие каморки, где с дверью, а где и с
занавесками вместо двери.
   Тускло, как в бане, светили сквозь испарения, туман и дым синие газовые
рожки.
   - Как тут Бабкина Пуда Иудовича найти? - спросил Чивьин у полового.
   - Вон, - ткнул пальцем в одну из каморок парень с разбойничьей  мордой.
- Наверное, еще  трезвый.  Они  под  утро  напиваются  до  бесчувственного
состояния.
   Зашли  в  каморку.  Газовый  рожок.  Стол.  Четыре  стула.  Кроме   них
только-только стать половому. Перегородки из голых досок. Смрад  и  грязь.
Отовсюду крик, словно молотом, бьет по голове. За столом,  опустив  голову
на лиловую от вина - хоть выжимай! -  скатерть,  спит  человек  в  кафтане
старого покроя.
   Алесь хотел сразу уйти. Но человек поднял голову, и  под  нею  оказался
носовой платок, сложенный в несколько раз.
   - А?
   Лицо было бледное от вечного мрака, прокуренного  воздуха  и  вина,  но
широкое, умное. Небольшая бородка. Волосы, стриженные в скобку, но  пробор
не посередине, а немного сбоку - шикарнее.
   - Что ж это вы себя так убиваете? -  спросил  Чивьин.  -  Разве  ж  так
можно? Без воздуху, без света.
   - А вам что? Вы кто такие?
   - Мы от начетчика.
   - А-а... Половой!
   Половой появился сразу, - видимо,  подслушивал.  Слишком  уж  необычным
посетителем был в этом подвале Алесь.
   - Блинков на заговенье. С тещей. Всем... Икры наложи в миску да  лучком
- им, родненьким... Да водки.
   - Какой прикажете?
   - Моей... Самой дешевой... С красной  головкой...  А  если  будешь  под
дверью торчать, горчицей нос вымажу и заставлю  с  таким  носом  два  часа
стоять.
   И обратился к гостям, которые уже расселись:
   - Ну...
   Алеся мутило от спертого воздуха, от дыма, от галдежа и шума, от звуков
беспробудной пьянки, которая, видимо, здесь никогда не кончалась.
   - Начетчик велел приколоть флейты от кислой  шерсти  по  ер-веди-он,  -
сказал Алесь.
   - Гм. - Бабкин внимательно посмотрел на него. -  Ну,  хорошо,  выпейте,
пока что до чего, посидите.
   Половой  уже   стоял   на   пороге.   Алесь   даже   удивился.   Словно
скатерть-самобранка лежала за занавеской. Явился чертом из табакерки и уже
ставил на стол горки блинов,  поливал  их  маслом,  раскладывал  на  голых
досках (скатерть сдернул мизинцем и швырнул в угол) ножи и вилки.
   На минуту исчез и поставил на стол четыре холодные бутылки.
   - За это - люблю, - сказал Бабкин. - А волосы все равно выдеру. Ты  это
по-омни.
   Алесь дал половому рубль - лишь  поскорей  бы  исчез.  Его  мутило,  он
боялся, что может вырвать просто в угол.
   - Тут насчет этого запросто, - сказал Бабкин. - Блюй, голубчик, уберут.
Потому и сидим, что запросто. Женщин нет,  хочешь  -  матерись,  хочешь  -
кричи. И не надо нам, троглодитам, ничего, кроме чтоб нас не  трогали.  Ни
неба, ни света, ни воздуха, ни счастья.
   - Не понимаю, как вы можете здесь пить, - сказал Алесь.
   - И ты выпей. Вот увидишь - сразу полегчает... Ну, за дело...
   Алесь выпил вонючую водку. Она была противная, однако ему действительно
полегчало. Не так раздражал  галдеж,  да  и  нос  не  так  принюхивался  к
смрадному, аж липкому, туманному воздуху.
   - Притерпелся, - сказал Бабкин. - Да это что? Ты вот отсюда  выберешься
да, наверное, в баньку поедешь, паром бубновский  смрад  выгонять.  А  что
делать тем, кто здесь годами... всю жизнь... кроме ночи?
   - Быть не может, - сказал Алесь.
   Где-то за дверью раздался дикий вопль, визг.
   - Вот, -  сказал  Бабкин.  -  Этот  умудрился  тут  великое  богатство,
неизмеримое состояние просадить... У полового спросите. По  имени-отчеству
всех таких зовет. Елизаров, например, Флегонт Саввич, тут двадцать  годков
сидит... В лавке - приказчики. А он каждый день тут выпивает  сорок  чарок
вина и водки.
   - Брехня, - сказал Макар.
   - Молод ты ишшо, - поучительно сказал Бабкин. - А говоришь -  брехня...
Это, брат, сила безмерная... Троглодиты. Люди преисподней.
   Ел блины, свертывая их  пакетиком  и  двумя-тремя  движениями  челюстей
отправляя в рот. Покончил с ними.
   - Так, говорите, флейты?.. А купила хватит?
   - Сколько их у вас? - резко спросил Алесь.
   - Найдем.
   - Карты на стол... Сколько?
   Бабкин смотрел на него испытующе и пристально.  Потом,  видимо,  понял:
этот не продаст.
   - Две тысячи, - тихо и веско сказал он.
   У  Алеся  потемнело  в  глазах.  На  мгновение  куда-то  поплыл,   стал
отдаляться и исчезать адский содом бубновской дыры. Потом звуки  нахлынули
снова.
   - Где товар? - невозмутимо спросил он.
   - Деньги, - сказал Бабкин.
   Чивьин толкнул было Алеся в бок, но тот знал, что делать. Дело было  не
в деньгах, дело было в штуцерах, единственных,  необходимых,  как  воздух,
тех, за которые он охотно хоть сегодня заплатил бы жизнью.
   - Полторы тысячи, - подвинул он к Бабкину три кредитных билета.
   - Остальные?
   - Остальные - половина в банке Лемана, половина - по чеку. Получить - в
конторе Вишняковых. - Алесь писал на листках чековой книжки. - Знаешь их?
   - Почему нет? Фирма известная, с французского  пожара  сидят  на  Малой
Якиманке. Золотопрядильни, можно сказать, на всю империю. А они что, знают
вас?
   - Деньги внесены. А знать им меня необязательно.
   - Хи-итрый, - сказал Бабкин. - А ну-ка поглядеть.
   - Гляди.
   - Шесть тысяч пятьсот? Это за что же лишних пятьсот сорок?
   - За комиссию.
   - А если я это - в карман?
   - Здесь одна подпись. А это оговорено. Только после  второй.  А  вторую
поставлю, когда товар будет  осмотрен,  упакован  и  отослан  на  место...
Давай... Где?
   - У Смоленской заставы, - сказал Бабкин. - Вот тебе адресок... Вот тебе
и слова: "Флейты прикололи... шпильки у нас... за обман шпильку в сердце".
   - Это кому? - улыбнулся Алесь.
   - Им, - сказал Бабкин. - Гужевой обоз найми  где  хочешь.  Не  мое  это
дело.  Не  мне  в  него  совать  нос.  А  тебе  за  комиссионные  спасибо,
неизвестный купец... Пей водку... Помни бубновскую дыру.
   - Выпью, - серьезно сказал Алесь.
   Он умел, если надо, не брезговать. Этот филиал  ада  тоже  был  уголком
земли. Эти тени тоже  были  людьми.  А  он  был  не  только  князь,  но  и
белорусский мужик, а значит, в каждом  самом  низком  и  страшном  падении
видел не позор, а несчастье, и жалел это несчастье, и не хотел  мыть  рук,
прикоснувшись к нему.
   - Я тебе еще советую, - сказал Бабкин. - Ты на  Балчуг  не  ходи.  Это,
брат, Замоскворечье,  а  там  что  ни  человек,  то  или  подхалюзин,  или
подьячий, или продажная сволочь. Ты иди  в  Гостиный  двор,  возле  биржи.
Ночью иди, вот с ними.
   - Бывал.
   - Выходит, знаешь.
   Алесь действительно бывал  там.  Когда-то  они  специально  делали  это
ночью, для настроения. Огромное здание, ночь, бесконечные арки галерей  на
внутреннем дворе. Запустение, немая тишина и глухие шаги по плитам. А  над
этим колодцем - месяц в тучах. Арки на ночь закрывали досками,  а  сторожа
спускали сыщиков-волкодавов, но за деньги разрешали поглазеть.
   - Вот туда и иди. Тоже преисподняя.  Все  можно  купить,  и  железо,  и
флейты.
   - Пойду, - сказал Алесь.
   И тут Чивьин неожиданно отшатнулся. Он сидел спиной к занавеске. И  как
раз над его головой, дыша ему в затылок,  торчало  из  занавески,  как  из
платка, страшное, все в лиловых и  желтых  разводах  (от  старых  и  новых
синяков) лицо.
   - Какие эт-та флейты, - спросила морда страшновато-елейным  голосом,  -
кто это тут так-кой музыкант? А если - в часть?!
   У него было обличье "аблаката от Иверской", который за косушку пишет  в
трактире для клиента такое прошение, что его не понимают ни  в  суде,  ни,
назавтра, сам клиент и адвокат. Нос сизый, в жилках. Лицо отекшее.
   - А вот я вам покажу флейты. - Человек словно вползал в клетушку.
   Макар было встал у него за спиной.
   - Ти-ихо, - сказал Бабкин, - не надо. Мы сами... Ты что же это,  бывший
сорок пятой гильдии (*23) купец, а потом строка приказная, лезешь, куда не
ведено?
   - Пострадал за правду, - сказал тот, подняв  руку.  -  Так  что  ж,  вы
флейты покупать будете, а я... коп-пейки собирать? Нет уж! Как  я,  так  и
вы! Так! Вот так! Только так! Я вас  отсюда  не  вып-пущу.  Заставлю  дать
ответ, какие это флейты... ночью, в Гостином дворе.
   Тут Алесь увидел, что испугался и Бабкин. Надо было спасать  положение.
Конечно, можно было отговориться экспедицией, но ехать туда?  Зачем?  И  к
тому же запрещенная покупка военных  ружей.  Каторга  Бабкину?  Допросы  и
высылка ему, Алесю? Проваленное дело жизни. Попались, как цыплята.
   А человек-тля наступал:
   - И вас... И вас в яму... И вас под забор, в нищету...  Чтобы  вши  вас
ели, чистеньких... Что, одному мне?
   Половой, видимо,  куда-то  отлучился.  Теперь  он  возник  в  дверях  и
приготовился схватить этого мятого подьячего, чтобы удалить прочь.
   - Оставь, - сказал Алесь. - Садитесь, господин...
   - И сяду, - куражился тот. - Сяду, пока вы... выпьете по последней...
   - А вы с нами.
   Слюнявый, похожий на раскисший гриб, рот  подьячего  дергался.  Сомовьи
глаза жадно впились в бутылку.
   ...Он выпил полный стакан. Все увидели,  как  смягчилось  мерзкое  лицо
подьячего.
   - И суд не купите, - развалился он за столом. - Хотя и продажный, а  не
купите. Из конфискации свое получат... Убийство?! Фальшивые  деньги?!  Что
там у вас?! Уж я на ваших головах попляшу!
   Алесь наполнил второй стакан. Подьячий со стоном выпил.
   Что-то темное и страшное вопило за этими сумбурными словами.
   Обессилевший, пьяный, этот мерзавец был  все  же  страшен,  как  хорек,
прижатый в тупике норы,  когда  за  спиной  ничего  нет:  вот  бросится  и
вопьется зубами в  сонную  артерию.