с неожиданной для самого  себя теплотой сказал я, - я
очень вам благодарен, вы добрый и искренний человек, и ваше беспокойство обо
мне,  вашу  приязнь  я  запомню  надолго.  Что  поделаешь,  моя  гордость  -
единственное, что есть у меня, я никому не даю наступить себе на ногу.
     -  Вот  видите,  - она опустила  глаза.  - Вы совсем не такой, как они.
Многие из  этих родовитых людей поступились  бы.  Видимо, настоящий  шляхтич
здесь - вы, а они только притворяются... Но запомните, я очень боюсь за вас.
Это опасный человек, человек с ужасной репутацией.
     - Знаю, - шутливо ответил я. - Это местный "зубр", помесь Ноздрева...
     - Не шутите. Это известный  у нас  скандалист и бретер. На  его совести
семь убитых на дуэли...  И, возможно, это хуже  для  вас, что я стою рядом с
вами. Понимаете?
     Мне  совсем не нравился  этот маленький гномик женского пола с большими
грустными глазами, меня не интересовало, какие  отношения существовали между
ней и Вароной, был  Варона  воздыхателем или отвергнутым поклонником, однако
за добро платят  добром. Она была  такая милая в своей заботе обо мне, что я
взял ее ручку и поднес к губам.
     - Благодарю, пани.
     Она не отняла  руки, и ее прозрачные неживые  пальчики  чуть вздрогнули
под моими  губами. Словом,  все это слишком  смахивало  на сентиментальный и
немножко бульварный роман из жизни большого света.
     Оркестр инвалидов заиграл  вальс "Миньон",  и  сразу  иллюзия "большого
света" исчезла. Сообразно оркестру были уборы, сообразно уборам были  танцы.
Цимбалы, дуда, нечто подобное  на  тамбурин, старый  гудок и четыре скрипки.
Среди скрипачей был цыган и один еврей, скрипка которого все время старалась
вместо известных мелодий играть что-то очень  грустное, а когда сбивалась на
веселый лад, то наигрывала нечто похожее  на "Семеро на  скрипке".  И танцы,
которые давно вышли повсюду из моды:  "Шаконь", "Па-де-де", даже "Лебедик" -
эта манерная беларусская пародия на "Менуэт". Хорошо еще, что я все это умел
танцевать, потому что любил народные и старинные танцы.
     - Позвольте пригласить вас, панна Надзея, на вальс.
     Она немного поколебалась, робко подняла на меня пушистые ресницы.
     - Когда-то меня учили. Наверное, я забыла... Но...
     И  она положила руку, положила как-то неуверенно, неловко,  ниже  моего
плеча. Я поначалу  думал, что мы будем посмешищем для всего  зала, но  скоро
успокоился. Я  никогда не  встречал  такой легкости  в  танце,  как  у  этой
девушки. Она не танцевала, она летала в воздухе, и я почти нес ее над полом.
И было легко, потому что в ней, как мне казалось, было не больше 125 фунтов.
Приблизительно  на  середине  танца  я  заметил,  что   лицо  ее,  до  этого
сосредоточенное и неуверенное,  стало вдруг  простым  и очень  милым.  Глаза
заискрились, нижняя губка немножко выдалась вперед.
     Потом  танцевали еще.  Она  удивительно оживилась, порозовела, и  такое
сверкание  молодости, опьянения, радости появилось на  ее лице,  что у  меня
стало тепло на сердце.
     "Вот  я, - словно  говорила  ее  душа через  глаза,  большие,  черные и
блестящие, - вот она  я. Вы думали, что меня нет, а я здесь, а я здесь. Хоть
в один этот короткий вечер я показалась вам, и вы удивились. Вы считали меня
неживой,  бледной,  бескровной, как  росток  георгина  в подземелье,  но  вы
вынесли меня на свет, я так вам благодарна, вы такие добрые. Видите, и живая
зелень появилась в моем стебле, и вскоре, если будет пригревать солнышко,  я
покажу всему миру свой чудесный алый  цветок. Только не  надо,  не надо меня
уносить снова в погреб".
     Необычным было  отражение радости и ощущения полноценности в ее глазах.
Я тоже увлекся им, и глаза мои, наверное,  тоже заблестели. Лишь краем глаза
видел я окружающее.
     И  вдруг белка  снова юркнула в  дупло,  радость исчезла из ее глаз,  и
прежний ужас  поселился за  ресницами:  Варона  давал указания  двум лакеям,
которые вешали над камином портрет Рамана Старого.
     Музыка умолкла. К нам приближался Дубатоук, красный и веселый.
     - Надзеечка, красавица ты моя. Позвольте старому хрену лапочку.
     Он грузно опустился на колено и, смеясь, поцеловал ее руку.
     А минуту спустя говорил совсем иным тоном:
     -  Правило яноуской округи такое, что  нужно огласить опекунский  отчет
сразу, как только опекаемой исполнится восемнадцать лет, минута в минуту.
     Он вынул  из кармана огромную серебряную, с синей эмалью луковицу часов
и, сделавшись официальным и подтянутым, объявил:
     - Семь часов. Мы идем  оглашать отчет. Пойду  я, а за второго  опекуна,
пана  Калацечу-Казлоуского,  который  живет  в  городе  и по болезни не смог
приехать, пойдут по доверию пан Сава Стахоуски и пан Алесь Варона. Нужен еще
кто-нибудь  из посторонних. Ну...  - глаза его пытливо задержались на мне, -
ну,  хотя  бы вы. Вы еще человек молодой, жить будете  долго и сможете потом
засвидетельствовать,  что  все здесь делалось честно,  по  старым обычаям  и
человеческой совести. Пани Яноуская - с нами.
     Наше  совещание  длилось недолго.  Вначале  прочитали опись  имущества,
движимого и недвижимого, которое осталось по завещанию отца. Выяснилось, что
это,  главным  образом, дворец и парк, майорат, из которого ни одна  вещь не
должна исчезнуть и который должен "в вящей славе поддерживать честь рода".
     "Хороша  честь, -  подумал  я. - Честь  подохнуть от голода  в  богатом
доме".
     Дубатоук доказал, что недвижимое имущество сберегалось нерушимо.
     Потом выяснилось, что по субституции старшей и единственной наследницей
является пани Надзея Яноуская.
     Перешли к прибылям. Дубатоук сообщил, что небольшой капитал, помещенный
Раманом  Яноуским в  две банкирские конторы под  восемь процентов без  права
трогать основной  капитал, дает сейчас от ста пятидесяти до  ста  семидесяти
рублей  ежемесячно. Эта прибыль даже возросла стараниями опекуна, мало того,
получена  прибавка  к основному капиталу  в  двести восемьдесят пять рублей,
которые, при желании, могут пойти на приданое наследнице.
     Все  покачали  головами. Прибыли  были мизерными, особенно  если учесть
необходимость поддерживать в порядке дом.
     - А как платить слугам? - спросил я.
     - Им выделена в завещании  часть наследства, так как они - неотъемлемая
часть майората.
     -  Я просил  бы  пана Дубатоука  объяснить  мне,  как  обстоят  дела  с
заарендованной  землей при имении  Болотные Ялины? - спросил Сава Стахоуски,
маленький худощавый человек  с такими острыми  коленями, что они,  казалось,
вот-вот прорежут  его  светлые  панталончики.  Он,  видимо,  всегда  немного
пикировался с Дубатоуком и задал ему теперь какой-то ядовитый вопрос. Однако
тот  не  растерялся. Он  вытащил большие  серебряные  очки,  платок, который
разостлал на  коленях, потом ключ и лишь после этого клочок бумаги. Очки он,
однако, не надел и начал читать:
     -  У прадеда пани  Яноуской было десять тысяч десятин  хорошей пахотной
земли, не  считая леса. У пани  Яноуской, как  это  вам, вероятно, известно,
уважаемый пан Стахоуски, 50 десятин пахотной земли,  значительно истощенной.
У нее также  имеется  парк,  который не  дает  ни гроша, и  пуща, являющаяся
практически также майоратом, ибо это заповедный лес. Скажем  прямо, мы могли
б поступиться этим правилом,  однако, во-первых, доступ в пущу для лесорубов
невозможен из-за окружающей  ее трясины.  А  во-вторых, разумно  ли  это?  У
Яноуской могут появиться  дети. Что им делать на 50 десятинах  бедной земли?
Тогда род совсем  придет в  упадок. Конечно, пани теперь  взрослая, она сама
может...
     - Я согласна с вами, дядя, - краснея до слез, сказала Надзея Рамановна.
- Пускай пуща стоит. Я рада, что до нее можно добраться только тропинками, и
то в засуху. Жаль изводить такой лес. Пущи - это божьи сады.
     - Так  вот, - продолжал  опекун, - помимо этого, пани принадлежит почти
вся яноуская округа, но это  трясина, торфяные болота и пустоши,  на которых
не растет ничего, кроме вереска. На этой земле никто никогда не жил, сколько
помнит человеческая  память.  Значит,  возьмем  только 50  десятин,  которые
сдаются  в  аренду за второй  сноп.  Земля  неудобренная,  выращивают на ней
только рожь, и она дает тридцать,  самое большое  сорок  пудов  с  десятины.
Стоимость ржи 50 копеек за пуд, значит, десятина дает дохода десять рублей в
год и, таким образом, со всей земли 500 рублей в год. Вот и все.  Эти деньги
не задерживаются, можете меня проверить, пан Стахоуски.
     Я  покачал головой.  Хозяйка большого имения получала  немногим  больше
двухсот  рублей  дохода в месяц.  А средний  чиновник получал 125 рублей.  У
Яноуской было  где жить и что есть, однако это была неприкрытая нужда, нужда
без просвета. Я, голяк,  ученый и журналист, автор четырех книг, имел рублей
четыреста в месяц. И мне не нужно  валить все в эту прорву -  дворец, делать
подарки слугам, содержать в относительном порядке парк. Рядом  с  нею  я был
Крез.
     Мне  стало  жаль  ее,  этого  ребенка,  на  плечи  которого  лег  такой
непосильный груз.
     - Вы очень  небогатый человек, - грустно сказал Дубатоук. - На  руках у
вас, собственно говоря, после всех необходимых расходов остаются копейки.
     И   он   бросил  взгляд   в   мою   сторону,   очень   выразительный  и
многозначительный взгляд, но мое лицо, полагаю,  не выразило ничего.  Да и в
самом деле, какое это имело касательство ко мне?
     Документы передали новой хозяйке. Дубатоук  обещал дать личные указания
Берману, затем поцеловал Яноускую в лоб и  вышел. Мы все тоже возвратились в
зал, где публика успела уже  устать  от  танцев. Дубатоук опять вызвал взрыв
веселья.
     Я не  умел танцевать какой-то местный  танец,  и потому Яноускую  сразу
умчал Варона. Потом она куда-то исчезла. Я наблюдал  за танцами, когда вдруг
почувствовал чей-то взгляд.  Неподалеку от меня стоял худощавый, но, видимо,
сильный молодой человек, светловолосый, с  очень приятным и открытым  лицом,
одетый скромно, однако с подчеркнутой аккуратностью.
     Я не видел, откуда он появился, но он с первого взгляда понравился мне,
понравилась даже мягкая  аскетичность  красивого  большого рта и умных карих
глаз. Я улыбнулся ему, и он,  словно только этого и ожидал, подошел большими
плавными шагами, протянул руку:
     -   Простите,  я  без   церемоний.  Андрэй   Свецилович.  Давно   хотел
познакомиться с  вами. Я студент... бывший студент  Киевского  университета.
Меня исключили за участие в студенческих волнениях.
     Я тоже представился.  Он  улыбнулся широкой  белозубой  улыбкой,  такой
ясной и доброй, что лицо сразу стало красивым.
     - Я знаю, я читал  ваши сборники. Не сочтите за комплимент, я вообще не
любитель этого, но вы мне  стали после них очень симпатичны.  Вы занимаетесь
полезным,  нужным делом  и  хорошо  понимаете  свои задачи. Я сужу по  вашим
предисловиям.
     Мы разговорились и отошли к окну в дальнем углу зала. Я спросил, как он
попал в Болотные Ялины. Он засмеялся:
     -  Я дальний  родственник Надзеи  Рамановны. Очень дальний.  Собственно
говоря, от всего корня Яноуских сейчас  остались  только она и я, по женской
линии. Кажется,  какая-то капля крови  этих бывших дейновских князьков течет
еще  в  жилах Гарабурды,  но его родство,  как и родство  Грыцкевичевых,  не
доказал  бы  ни  один  знаток  геральдики... Это  просто родовое предание. А
настоящая Яноуская только одна.
     Лицо его смягчилось, стало задумчивым.
     - А вообще, все это глупости. Все  эти геральдические  казусы, князьки,
магнатские майораты. Будь моя воля, я выпустил бы из жил всю свою магнатскую
кровь. Это лишь причина  для больших  страданий совести.  Мне кажется, такие
чувства и у Надзеи Рамановны.
     - А мне сказали, что панна Надзея единственная из Яноуских.
     -  Да,  так оно и есть.  Я очень  дальний родственник, и к тому же меня
считали умершим. Я не посещал Болотные Ялины пять лет, а сейчас мне двадцать
три.  Отец выслал  меня  отсюда, потому что  я в  восемнадцать лет умирал от
любви  к тринадцатилетней девочке.  Собственно говоря, это ничего, надо было
лишь подождать два года, но отец верил в силу старинного проклятия.
     - Ну и как, помогла вам высылка? - спросил я.
     -  Ни  на  грош. Более  того,  двух  встреч  было  достаточно,  чтоб  я
почувствовал, что прежнее обожание переросло в любовь.
     - А как смотрит на это Надзея Рамановна?
     Он покраснел так, что у него даже слезы навернулись на глаза.
     - О!.. Вы  догадались! Я очень прошу вас молчать об этом!  Дело в  том,
что я не знаю  еще, как  она  посмотрит. Да  это не  так  важно, поверьте...
поверьте  мне. Для меня это не важно.  Мне  просто хорошо с нею, и даже если
она будет равнодушна - поверьте, мне все равно будет хорошо и счастливо жить
на  земле: она  ведь  будет  жить  на  ней тоже. Она необыкновенный человек.
Вокруг нее такое грязное свинство, неприкрытое рабство, а она такая чистая и
добрая.
     Я улыбнулся от неожиданно нахлынувшего умиления к этому юноше с хорошим
и ясным лицом, а он, видимо, посчитал улыбку за насмешку.
     - Ну вот, вы также смеетесь, как покойный отец, как дядя Дубатоук...
     - Я и не думаю смеяться  над  вами,  пан Андрэй!  Напротив, мне приятно
слышать от вас такие  слова.  Вы  чистый и  хороший человек. Только не надо,
пожалуй,  кому-либо   еще  рассказывать  об  этом.  Вот  вы  произнесли  имя
Дубатоука...
     - Благодарю вас за хорошие слова. Однако неужели вы подумали, что я еще
кому-нибудь мог говорить об этом?! Ведь  вы сами догадались. И дядя Дубатоук
- тоже, не знаю почему.
     -  Хорошо,  что  догадался Дубатоук, а  не Алесь Варона, -  сказал я. -
Иначе окончилось бы  плохо для одного из вас. Дубатоук ничего. Он опекун, он
заинтересован, чтобы  Надзея  Рамановна  нашла  хорошего  мужа.  И  он,  мне
кажется, хороший человек, никому не расскажет, как и я. Но вам  вообще нужно
молчать об этом.
     -  Это правда,  - виновато ответил  он.  - Я  и  не подумал,  что  даже
маленький намек  вреден  для  панны  Надзеи.  И  вы правы -  какой  хороший,
искренний человек Дубатоук!  Настоящий пан-рубака, простой и патриархальный!
И  такой искренний,  такой  веселый! Как он любит  людей  и никому не мешает
жить!  А  его язык?! Я  как услыхал,  так  меня будто по сердцу теплой рукой
погладили.
     Даже глаза его увлажнились, так он любил Дубатоука. И я был во многом с
ним согласен.
     - Теперь  вы знаете, пан Беларэцки, а больше никто не будет знать. Я не
буду  компрометировать ее. И вообще я буду нем. Вот вы танцуете с ней, а мне
радостно. Беседует  она  с  другим  -  мне радостно. Пусть  только она будет
счастлива. Но я вам искренне скажу. -  Голос его  окреп, а лицо стало, как у
юного Давида,  который выходит на бой с Голиафом. - Если я буду за тридевять
земель  и сердцем почувствую, что ее кто-то  собирается  обидеть,  я прилечу
оттуда и,  хоть  бы это был сам Бог, разобью ему голову, кусать буду, биться
до последнего,  чтоб потом  лишь приползти к  ее ногам и подохнуть. Поверьте
мне. И вдалеке - я всегда с нею.
     Глядя  на  его лицо, я  понял, почему  боятся власть  имущие таких  вот
стройных, чистых и  честных юношей. У них, конечно,  широкие глаза,  детская
улыбка,  слабые  юношеские  руки,  шея  гордая  и  стройная,  белая,  словно
мраморная, как будто специально  создана для  секиры палача, но у  них еще и
непримиримость,  совесть  до конца, даже  в  мелочах, неумение  считаться  с
превосходством чужой грубой силы и фанатическая верность правде. В жизни они
неопытные,  доверчивые  дети до седых волос,  в  служении правде -  горькие,
ироничные,  преданные до  конца,  мудрые и непреклонные.  Мразь боится таких
даже  тогда,  когда  они  еще  не  начинают  действовать,  и, руководствуясь
инстинктом, присущим дряни, травит их  всегда  Дрянь  знает, что они - самая
большая опасность для ее существования.
     Я понял, что дай такому в руки  пистолет и он,  все с  той же искренней
белозубой улыбкой, подойдет к тирану, всадит в  него  пулю и  потом спокойно
скажет  смерти: "Иди  сюда".  Он вынесет самые большие  страдания и, если не
умрет в тюрьме от жажды свободы, спокойно пойдет на эшафот.
     Такое безграничное  доверие вызвал у меня  этот человек, что руки  наши
встретились в крепком пожатии и я улыбнулся ему, как другу.
     - За что вас исключили, пан Свецилович?
     -  А, чепуха. Началось с того,  что мы  решили почтить память Шевченко.
Нам пригрозили, что в университет введут полицию. - Он даже покраснел. - Ну,
мы  взбунтовались. А  я  крикнул,  что если они только посмеют сделать это с
нашими святыми  стенами, то мы кровью смоем с них  позор и первая пуля будет
тому, кто  даст такой приказ. Потом начался шум,  и меня схватили. И когда в
полиции спросили про национальность, я ответил: "Пиши - украинец".
     - Хорошо сказано.
     - Я знаю, это очень неосторожно для тех, кто поднялся на борьбу.
     - Нет, это хорошо и для них. Один такой ответ стоит десятка пуль. И это
значит, что против общего врага - все. Нет никакой разницы между беларусом и
украинцем, если над спиной висит плеть.
     Мы  молча  смотрели  на  танцующих  до  тех  пор,  пока Свециловича  не
передернуло.
     - Танцуют. Черт их знает, что такое. Паноптикум какой-то...  допотопные
ящеры.  В профиль не лица, а звериные морды. Мозгов с наперсток,  а челюсти,
как у динозавра, на семьсот зубов. И платья со шлепами*. И эти страшные лица
ублюдков... Несчастный мы все же народ, пан Беларэцки.
     * Шлейфами (бел., диалект.).
     - Почему?
     - У нас никогда не было настоящих властителей дум.
     - Может, это и лучше, - сказал я.
     -  И  все  же неприкаянный  мы народ... Этот позорный  торг  родиной на
протяжении семи столетий. Поначалу продали Литве*,  потом, едва народ  успел
ассимилировать ее, полякам, всем, кому не лень, забыв честь и совесть.
     *  Тут  отражается  миф про  "завоевание"  беларусских  земель племенем
литва.
     На нас начали оглядываться танцующие.
     - Видите, оглядываются. Когда душа у человека кричит -  им не нравится.
Они  тут  все - одна шайка.  Топчут маленьких, отрекаются от чести,  продают
богатым  старцам  девушек.  Видите вон того -  Саву Стахоуского: я  коня  не
поставил бы с ним в одной конюшне,  боясь за конскую мораль. А это Хобалева,
уездная Мессалина.  И  этот,  Асанович,  свел  в могилу  крепостную девушку.
Сейчас  у него нет  на это  права, но он все равно продолжает  распутничать.
Несчастная Беларусь! Добрый, покладистый, снисходительный, романтичный народ
в  руках такой погани.  И пока  этот народ  будет дураком, так будет всегда.
Отдает чужакам лучших своих сынов, лучших  поэтов, нарекает  чужаками  детей
своих, пророков своих, как будто очень богат. Отдает своих героев на дыбу, а
сам сидит в клетке над миской с бульбой да брюквой и хлопает глазами. Дорого
я  дал бы тому  человеку, который  сбросит наконец с  шеи  народной всю  эту
гнилую   шляхту,   тупых   homo  novus'ов*,  кичливых   выскочек,  продажных
журналистов и сделает его хозяином собственной судьбы. Всю кровь отдал бы.
     * Человек, занятый торгом, спекуляциями, новым (и грязным) делом. Здесь
- выскочка (лат.).
     Видимо,  чувства мои обострились:  я все  время ощущал на  спине чей-то
взгляд.  Когда  Свецилович окончил - я обернулся  и... был ошеломлен. Надзея
Яноуская  стояла рядом  и слушала нас. Но это  была не она, это была  мечта,
лесной дух,  сказочный призрак.  Она  была в  средневековой  женской одежде:
платье, на которое пошло не меньше пятидесяти локтей золотистого воршанского
атласа,  поверх  него -  второе,  белое  с  голубыми,  отливающими  серебром
разводами  и многочисленными  разрезами на рукавах и подоле.  Туго затянутая
талия была  перевита тонким золотистым шнуром, спадающим почти к земле двумя
кистями. На плечах был тонкий рубок* из белого табина**. Волосы были забраны
в сетку  и  украшены  шляговым венком***, старинным