рые носы, что торчали  из-под  шляп,  на
тонкие, лохматые снизу ноги коней какой-то неизвестной породы.
     Безмолвно скакала  по  вереску  дикая охота короля  Стаха, наклонившись
вперед, мчались серые, призрачные всадники.
     Я не  сразу понял, что  они, блуждая по болоту,  напали на мой  след  и
теперь идут им по мою  душу. Они остановились, так же  безмолвно, возле того
места,  где я угодил в болото. До  них  было не  больше двух десятков метров
через топь, я  даже видел  что  их  кони, туманные кони,  вороной и  пестрой
масти, но не слышал ни  единого  звука,  только  иногда  где-то  возле  пущи
приглушенно пел рог. Я увидел, что один из них наклонился в седле, посмотрел
на следы и снова выпрямился. Вожак махнул  рукой в ту сторону, куда я пошел,
огибая ложбину, и охота помчалась.  Еще  минут  пятнадцать,  и она,  обогнув
ложбину,  будет  здесь.  Холодная  злость  кипела  в моем  сердце:  ну  нет,
привидения вы или кто еще, но я вас встречу надлежащим образом!.. Револьвер,
шесть патронов - и поглядим. Я быстро сунул руку в карман, и... холодный пот
выступил у  меня на  лбу:  револьвера не было. Только  тут  я  вспомнил, что
оставил его дома, в ящике стола.
     "Это конец", - подумал я.
     Но ожидать конца сложа руки было не в моих  правилах.  Через пятнадцать
минут  они будут здесь. Местность неровная.  Кое-где есть болотца, которые я
могу перебежать по кочкам, а  всадники побоятся увязнуть на  лошадях.  Таким
образом,  я  смогу  запутать следы. Хотя если они привидения,  то  перелетят
опасные места по воздуху.
     Я снял сапоги, чтобы в первые минуты не привлечь внимания погони звуком
своих шагов, и пошел, поначалу крадучись, а потом, когда ложбина скрылась за
кустами,  быстрее.  Я петлял,  бежал  по  вереску, ноги мои намокли от росы.
Вначале  я направился вдоль ложбины, потом в кустах круто свернул к Болотным
Ялинам. Я бежал  по воде и грязи - разве  мог я теперь обращать внимание  на
такие  мелочи? Вскоре  я  снова был на тропинке и,  когда обернулся,  увидел
дикую охоту  уже на этой стороне болота. Она с тупым упрямством двигалась по
моим следам. Погоня мчалась, гривы и плащи развевались в воздухе.
     Пользуясь  тем,  что  меня скрывали кусты,  а тропинка  шла под гору, я
показал такой класс бега, какого  не показывал никогда  до этого и, пожалуй,
никогда после. Я  мчался так, что  ветер свистел в ушах,  жгло  в легких, ел
глаза пот.  А погоня за моей спиной хоть и медленно, но приближалась. Вскоре
мне уже казалось, что  я упаду и больше не поднимусь (я и  в самом  деле два
раза  споткнулся),  но   бежал,  бежал,  бежал.   Медленно,  очень  медленно
приближался темный парк, а топот звучал все ближе и ближе.
     На мое счастье, как сказали бы теперь, пришло второе дыхание.  Я  бежал
напрямик, через ямы и овраги,  огибая холмы, на которых меня могли заметить.
Топот  звучал то ближе, то дальше, то  слева,  то  справа.  Не было  времени
оглядываться, но я все же глянул из кустов. Они, люди дикой охоты, летели за
мной в молочном низком тумане.
     Их  кони распростерлись в воздухе,  всадники сидели  неподвижно, вереск
звенел под копытами. И над  ними, в  лоскутке чистого  неба, горела одинокая
острая звезда.
     Я  скатился с горки, пересек широкую тропу, прыгнул в канаву и  побежал
по дну. Канава  была  недалеко от ограды.  Я вылез  из нее  и одним  прыжком
достиг ограды. Они были в каких-нибудь  двадцати саженях от меня, но немного
замешкались,  потеряв  след,  и  это  дало мне возможность  пролезть в  едва
заметный  лаз и укрыться в  сирени. В парке  было  совсем  темно, и поэтому,
когда  они промчались мимо меня  по  тропе, я  не  смог их  разглядеть. Но я
хорошо расслышал, как главный простонал: "К прорве..."
     Дикая охота поскакала дальше, а я  сел на землю. Сердце мое колотилось,
как овечий хвост, но я быстро вскочил, зная, что сидеть после бега нельзя. Я
хорошо понимал, что получил лишь отсрочку. Они могут быстрее домчать до дома
окольным  путем, чем я дойду до  него напрямик. И я  побежал снова. Ноги мои
были изранены до крови, несколько раз я падал, зацепившись за корни,  еловые
лапы  хлестали  меня  по лицу. Громада  дворца  выросла  передо мной  совсем
неожиданно, и одновременно я  услышал  топот копыт где-то впереди. Они снова
звучали, они гремели так часто, что я  чувствовал кожей: они мчат невероятно
быстрым галопом.
     Я  пошел ва-банк. Я мог спрятаться в парке, но во  дворце была девушка,
которая сейчас, наверное, умирала  от страха. Я должен  быть там, там было и
мое оружие.
     В несколько прыжков я очутился на крыльце и забарабанил в дверь:
     - Надзея! Панна Надзея! Отоприте!
     От моего крика она могла потерять сознание. А копыта стучали уже здесь,
рядом с дворцом. Я снова загромыхал.
     Двери  открылись внезапно. Я вскочил в дом, запер  двери  и хотел  было
броситься за оружием, но в глазок увидел, что туманные  кони промчались мимо
и исчезли за поворотом аллеи.
     Я  взглянул вначале на Яноускую,  потом в  зеркало. Очевидно, она  была
потрясена  моим  видом:  оборванный,  исцарапанный,  с кровью  на  руках, со
взлохмаченными волосами. Я снова  перевел  взгляд на  Яноускую:  бледная,  с
помертвевшим лицом, она закрыла глаза и спросила:
     - Теперь вы верите в дикую охоту короля Стаха?
     -  Теперь верю, - мрачно ответил я. - И вы не побоялись открыть двери в
такой момент?! Маленькое мужественное сердце...
     В ответ она разрыдалась:
     - Пан Беларэцки... пан Андрэй... Андрэй. Я так боялась,  так боялась за
вас. Боже... Боже!.. Пускай бы взял ты только меня одну!
     Руки мои сжались в кулаки.
     - Панна  Надзея, я не знаю, привидения это или нет. Привидения не могли
быть такими реальными, а люди не могли быть такими призрачными, пылать такой
нечистой  злобой. Но я клянусь вам: за этот ваш ужас, за эти ваши слезы  они
заплатят мне, заплатят дорогой ценой. Клянусь вам.
     Где-то далеко замирала частая дробь конских копыт.

     Глава шестая

     Если  прежде темп моего рассказа был немного замедленный, то теперь  он
будет,  пожалуй, слишком стремительным. Но что поделать,  события со времени
той страшной ночи  разворачивались  с такой  быстротой, что у меня кружилась
голова.
     Утром следующего дня мы  ходили с Яноуской  в деревню,  где я записывал
легенды. Всю  дорогу я  убеждал ее, что не нужно  так  бояться дикой  охоты,
рассказал, как я вчера обманул ее, а в голове вертелось:  "Что же  это было?
Что?"
     Хозяйка  немного повеселела, но все же была угнетена: такой я ее еще не
видел. А когда  возвратился к дворцу (Яноуская задержалась возле  флигеля со
сторожем), я  заметил грязный  лист бумаги, приколотый колючкой к стволу ели
на видном месте. Я сорвал его:
     "То,  чему суждено, погибнет.  Ты,  бродяга, пришлый  человек,  сойди с
дороги. Ты  здесь чужой, какое дело тебе  до  проклятых родов. Охота  короля
Стаха приходит в полночь. Ожидай".
     Я лишь пожал плечами. После апокалипсического ужаса, который  я пережил
накануне, эта угроза показалась мне скверной мелодрамой, непродуманным ходом
и убедила меня в земном происхождении этой чертовщины.
     Я спрятал записку.  А ночью произошло сразу два события. Спал  я теперь
очень плохо, мучили кошмары. Я проснулся в полночь от шагов, но на этот  раз
какая-то  непонятная  уверенность,  что это  не просто звуки, заставила меня
подняться. Я набросил халат, осторожно открыл дверь и вышел в  коридор. Шаги
звучали в дальнем  его конце. Я пошел за ними и...увидел экономку со свечой.
Я осторожно последовал за  нею, стараясь держаться в темноте.  Она  вошла  в
какую-то комнату. Я  пошел было вслед, но она выглянула из двери, и  я  едва
успел  прижаться к стене. А когда подошел к комнате,  то увидел в ней только
старый письменный стол и резной шкаф. На подоконнике стояла свеча.  Я вошел,
осторожно  заглянул в  шкаф  -  он был  пуст.  Комната тоже  была  пуста.  К
сожалению,  мне  нельзя  было  оставаться в ней: я мог испортить  все  дело.
Поэтому я тихонько возвратился за поворот коридора и стал там. В халате было
холодно, мерзли ноги, но я стоял. Прошло, наверное, около часа, когда  вдруг
еще  одно явление потрясло меня. По коридору, в дальнем его конце, двигалась
голубая фигура женщины. Откуда она появилась  - не знаю: коридор в том конце
тоже делал поворот. Она двигалась плавно, словно плыла. Я двинулся  туда, но
замер,  пораженный. Лицо  этой  женщины  было копией  лица Надзеи  Яноуской,
только  удивительно  измененного.   Оно  было  величественное,  спокойное  и
значительно старше. Где я видел это лицо? Я  уже догадался и все же не верил
сам себе. Ну, конечно же, портрет казненной женщины. Голубая Женщина!
     Я забыл про  экономку,  про  холод,  про все.  Эту тайну  я  должен был
разгадать  немедленно.  А она уплывала, уплывала от  меня, и только теперь я
заметил,  что большое окно  в коридоре  наполовину открыто.  Она ступила  на
низкий подоконник и исчезла. Я подбежал к окну, выглянул и ничего не увидел,
как будто кто-то шутил надо мной. Угол дома был, правда, совсем недалеко, но
карниз был такой  же узкий, как и под окном моей комнаты. Я ущипнул  себя за
руку - нет, я не спал.
     Я  так  был  потрясен  этим  новым  событием,  что  чуть  не  пропустил
возвращения экономки. Она шла  со свечой, держа в руке какой-то лист бумаги.
Я  сжался в дверной  нише,  она  прошла  мимо, остановилась у окна, покачала
головой и, что-то бормоча, закрыла его.
     Потом начала спускаться по лестнице на первый этаж.
     Что  ей  нужно  было здесь,  наверху? Я  пошел было  к  себе,  но вдруг
остановился и тихонько постучал в дверь Яноуской. Чем черт не шутит, а вдруг
это была все же она? Я прошептал:
     - Надзея Рамановна, вы спите?
     В ответ я услышал сонное бормотание.
     Я  возвратился  в  комнату и, не зажигая свечи, сел  на  кровати.  Меня
знобило  от  холода, а череп  просто разламывался от  разных  противоречивых
мыслей.

     Глава седьмая

     Когда мы на следующий день гуляли с Яноуской по аллее, я рассказал ей о
происшествиях прошлой ночи. Может, мне и не стоило этого делать, не знаю, но
я  никак не мог избавиться от  мысли, что с экономкой что-то нечисто. Она не
удивилась, посмотрела на меня большими кроткими глазами и медленно ответила:
     - Видите, а я так переволновалась за вас,  что долго не могла уснуть. А
потом меня  сморил сон, и я ничего  не слышала. Не стоит вам вставать ночью,
пан  Беларэцки. Если что-нибудь  с вами случится, я себе этого не прощу... А
насчет  экономки вы ошибаетесь. Собственно говоря, она может ходить всюду, я
не  придерживаюсь старых правил,  что экономка должна подниматься на  второй
этаж  лишь  тогда, когда ее  позовут. Тут  самое  ужасное не  она, а Голубая
Женщина. Она появилась снова. Обязательно произойдет что-то скверное.
     И с суровым мужеством добавила:
     - Скорее  всего это будет смерть.  И я имею  все  основания думать, что
умру я.
     Мы  сидели в старой,  заброшенной беседке. Камни от старости  покрылись
мхом,  который  после  дождей  молодо зазеленел.  Посредине  беседки  стояла
мраморная  девушка  с  отбитым  ухом,  по лицу  ее  ползла улитка.  Яноуская
посмотрела на нее и грустно улыбнулась.
     -  Вот  так и мы.  Мерзость запустения  наша жизнь. Вы говорили, что не
совсем верите, будто это привидения. Я с вами не согласна. Но если бы  и так
- что  меняется? Не  все ли равно,  от  кого страдать, если нужно  страдать,
нужно искупать грехи?
     - Вы их искупили за эти два года... - начал я.
     Однако она не слушала.
     - Люди грызутся, как пауки в банке. Шляхта вымирает.  Когда-то  мы были
крепкими, как камень, а  теперь... Знаете, если расколоть  камень из старого
здания, в нем могут оказаться слизняки. Неизвестно, чем они там питаются, но
стоит ударить чем-нибудь об этот камень, и он развалится. Так и мы. И пускай
ударяют побыстрее.
     - И вам не жаль этой красоты? - повел я рукой вокруг.
     -  Нет, только  бы  побыстрее. Я вообще давно готова исчезнуть вместе с
этим гнездом и  не жалела б ни его, ни себя. Но с некоторого времени я стала
замечать,  что мне немножко  жаль жизни. Наверное,  она  не  такая уж плохая
штука,  как я  думала.  Наверное,  есть смысл  поверить  в  солнце,  друзей,
цветущие деревья, смелость и верность.
     - Это очень хорошо, что вы так стали думать.
     - Нет, это очень плохо. Во  сто  крат тяжелее умирать, любя  жизнь, чем
так, как я предполагала умереть прежде. Прежде ужас был привычным состоянием
моей души, сейчас он превращается во что-то такое, чему нет названия, чего я
не желаю. И все потому,  что я  начала немножко  верить людям. Не нужно этой
веры, не нужно этой надежды. Лучше так, как было прежде. Так спокойнее.
     Мы помолчали, она наклонила себе  на колени желтую полуоблетевшую ветку
клена и гладила ее.
     - Люди не  всегда врут. Я очень благодарна вам, пан Беларэцки,  за это.
Вы  должны  извинить меня, я  слышала ваш  разговор  со  Свециловичем,  этой
чистой,  доброй  душой, единственным, кроме  вас,  да  еще,  может, дядюшки,
человеком в округе. Благодарю за то, что не всюду  на земле  люди с плоскими
головами, толстыми черепами и чугунными мозгами.
     - Кстати, о Дубатоуке. Как вы считаете, не  должен ли я открыться  ему,
чтоб вместе взяться за разоблачение всей этой мерзости?
     Ресницы ее вздрогнули.
     -  Не  надо.  Этот  человек  очень  добр,  он сотни  раз доказывал свою
преданность  и верность нашему дому, он не дал Гарабурде подать ко взысканию
наш вексель еще при отце  и  сделал это не  совсем дозволенным путем: вызвал
того на дуэль  и сказал, что вся его  родня  будет вызывать Гарабурду до тех
пор,  пока он  будет  жив. Но именно поэтому  я  и  не желаю, чтобы Дубатоук
вмешивался. Он слишком горяч, мой дядюшка.
     Ее глаза, задумчивые и грустные, вдруг заблестели.
     - Пан  Беларэцки,  я давно  хотела  сказать вам  что-то.  После  нашего
вчерашнего разговора, когда вы клялись, я  поняла,  что медлить нельзя... Вы
должны оставить Болотные Ялины, оставить  сегодня, самое позднее - завтра, и
уехать  в  город.  Хватит!  Отпели  скрипки, уложены  наряды.  В  свои права
вступает   смерть.  Вам  нечего   здесь  делать.   Уезжайте.  Оставьте  этот
загрязненный столетиями дом,  гнилых  людей,  их преступления  тому,  что им
больше всего подходит: ночи, дождю. Вы слишком живой для этого. И вы чужой.
     -  Панна  Надзея! - воскликнул  я. - Что вы говорите! Меня упрекали уже
здесь, меня  уже  называли чужаком. Мог ли  я ожидать, что из ваших уст тоже
услышу это жестокое слово? Чем я заслужил его?
     -  Ничем,  - сухо  ответила она.  -  Но  поздно. Все  на свете приходит
поздно. Вы слишком живой.  Идите к своему народу, к тем, кто живет, голодает
и смеется. Идите побеждать. А мертвым оставьте могилы...
     -  А вы не  мой народ?  -  взорвался  я.  - А  эти люди,  запуганные  и
голодные,  это не мой  народ? А Свецилович, которому я должен буду изменить,
это не мой  народ?  А эти проклятые Богом  болота, где совершается мерзость,
это не моя земля? А дети, которые плачут по ночам, услышав топот копыт дикой
охоты, которые дрожат от страха всю жизнь, это не  дети моих братьев? Как вы
смели даже предложить мне такое?!
     Она ломала руки.
     - Пан Беларэцки... Неужели  вы не понимаете, что  поздно  пробуждать  к
жизни этот край, меня? Мы устали надеяться, не будите нашей надежды. Поздно!
Поздно! Неужели  вы  не  понимаете, что  вы один,  что вы  ничего не сможете
сделать, что ваша гибель будет непоправимой бедой! Я не прощу себе этого. О,
если б вы знали, какие это страшные привидения, как они жаждут чужой крови!
     - Панна Надзея, - сказал я холодно, - ваш дом сильная крепость. Но если
вы гоните  меня,  я уйду  в менее надежную, но не оставлю  этих мест. Сейчас
нужно или умереть, или победить.  Умереть  - если это привидения. Победить -
если это  люди. Я  не  уеду  отсюда, ни  за что не  уеду. Если я мешаю вам -
другое дело.  Но  если ваша просьба вызвана только  тем, что  вы  боитесь за
меня, не хотите  рисковать моей шкурой, - я остаюсь. В конце концов, это моя
шкура, и я имею полное право распоряжаться ею, как пожелаю сам. Понимаете?
     Она посмотрела на меня растерянно, со слезами на глазах.
     - Как вы могли хотя бы на миг подумать, что я не хочу видеть вас в этом
доме?  Как вы могли подумать? Вы мужественный  человек. Мне спокойно с вами.
Наконец, мне  хорошо с  вами, даже когда вы такой грубый, каким были сейчас.
Шляхтич  так  не  сказал бы.  Они  такие галантные,  утонченные,  так  умеют
скрывать свои мысли. Мне так опостылело это. Я хочу видеть вас в этом  доме,
я только не хочу видеть вас таким, как вчера, или...
     -  Или убитым,  - закончил я. - Не  волнуйтесь. Больше вы меня таким не
увидите. Оружие со мной. И теперь не я от них, а они  от меня будут  бегать,
если хоть капля крови течет в их бесплотных жилах.
     Она встала и пошла  из беседки. У самого выхода немного постояла, затем
обернулась и, глядя под ноги, сказала:
     - Я не  хотела,  чтоб вы рисковали жизнью.  Очень  не хотела. Но  после
вашего ответа я думаю о вас  во сто крат  лучше. Только будьте осторожны. Не
забывайте брать оружие. Я... очень рада, что вы не послушались меня и решили
остаться. И я согласна с вами, что людям нужно помочь. Опасность, угрожающая
мне, пустяк по  сравнению  со  спокойствием всех  людей. Они,  может,  более
достойны  счастья, чем  те,  на солнечных  равнинах,  потому что  они больше
страдали в ожидании его. И я согласна с вами: им нужно помочь.
     Она ушла, а я еще долго сидел и думал о ней. Я был поражен, встретив  в
этой глуши такое благородство и душевную красоту.
     Вы знаете,  как возвышает и  укрепляет человека сознание того,  что  на
него полагаются, как на  каменную стену. Но я, по-видимому, плохо знал себя,
потому   что  следующая  ночь   относится   к  самым  ужасным  и  неприятным
воспоминаниям  моей  жизни.  Лет  десять спустя,  вспомнив ее, я  стонал  от
позора,  и  жена  спрашивала,  что  со  мной  стряслось.  И  я  никогда,  по
сегодняшний день, никому не рассказывал об этой ночи и о мыслях моих.
     Может, и вам не поведал  бы, но я  подумал, что, наверное, не так важны
сами  по  себе  постыдные мысли,  как то, сумел  ли человек их  победить, не
возвращались  ли  они к нему снова. И  я решил рассказать  вам об  этом  для
науки.
     Под вечер ко  мне пришел Свецилович. У хозяйки болела голова, и она еще
до его появления закрылась в комнате. Мы беседовали вдвоем возле камина, и я
рассказал ему о случившемся в прошлый вечер.
     Изумление отразилось у него на лице, и я спросил, что его так поразило.
     - Ничего,  -  ответил он. - Экономка - это вздор. Возможно, она  просто
ворует у хозяйки из ее мизерных доходов, возможно, еще что. Я давно знаю эту
бабу: довольно  скупая и глупая, как сапог.  У нее мозги заплыли жиром, и на
преступление  она  не способна, хотя последить за ней, кажется, имеет смысл.
Голубая Женщина тоже чепуха. В следующий раз, когда увидите ее, выстрелите в
ту сторону. Я не боюсь привидений-женщин.  А вот вы лучше угадайте, почему я
так удивился, услыхав о вчерашней дикой охоте?
     - Н-не знаю.
     -  Ну,  а  скажите,  не  было ли  у  вас каких-нибудь подозрений насчет
Вароны? Скажем,  так. Варона сватается к Яноуской,  получает  "гарбуза", как
говорят у нас, и потом, чтобы отомстить, начинает выкидывать шуточки с дикой
охотой.  Вы  не слыхали про сватанье? Да, да, еще два года  тому назад,  при
жизни Рамана, он предложил этому тогда еще ребенку руку и  сердце.  Потому и
на вас злобствует, потому и ссоры искал, а когда не вышло - решил убрать вас
с дороги. Я только думал, что это будет немного позже.
     Я задумался.
     - Признаться, такие мысли у меня были. Возможно, я даже дал бы им волю,
если б не знал, что Варона лежит раненый.
     - Это как раз чепуха. Почти сразу после вашего ухода он явился к столу,
зеленый и  мрачный