говорить  с  ним,  он
решил преждевременно не пугать старика.
   По обеим сторонам дороги бежали погруженные в мрак  плохонькие  дома  с
мезонинами, кривые заборы, редкие фонари, в которых тускло коптило  гарное
масло.  Стояла  такая  грязь,  когда  москвичи  нанимают  извозчика,  чтоб
переехать на противоположную сторону площади.
   Он любил этот город. Любил за торговлю книгами на Смоленском рынке,  за
летние  гулянья  на  Сенной  с  их  каруселями  и  качелями-люльками,  что
вертятся, как крылья ветряной мельницы. Любил занавес Большого театра,  на
котором Пожарский уже пятый год въезжал в Москву. Любил его мозаичный  пол
и запах курений крепкой парфюмерии, неотъемлемый от того восторга, который
овладевает тобой, когда скрипачи в оркестре пробуют смычки. Любил пестроту
толпы и величие некоторых зданий.
   И он ненавидел его за самое крайнее самовольство и полное безразличие к
человеку, к соседу. Как он живет и живет ли он, чем он дышит и есть ли чем
ему дышать - это никого здесь не интересовало.
   Деспотичный  произвол,  наглое  крепостничество  и  патриархальность  -
четвертого кита не было. А на этих трех стоял  "третий  Рим",  ослепленный
идеей собственного величия настолько, что ему было  все  равно,  много  ли
фонарей на улицах или мало. А их  было  мало,  потому  что  большую  часть
плохого конопляного масла съедали пожарные, обязанностью которых было  эти
фонари чистить и зажигать.  Съедали  с  плохого  обдира  гречневой  кашей,
главной и едва ли не единственной своей едой.
   Он ненавидел его за то, что город, в массе своей,  не  жил  и  даже  не
хотел  жить  своей  мыслью.  Верхи  жили   растленным   раболепием   перед
"общественным мнением", которое олицетворяли придурковатые от  старческого
маразма головы Английского клуба. Головы, в свою очередь, склонялись перед
умственным убожеством так называемой государственной идеи. Остальная часть
жила сплетнями, и мамоной (*9), и покорностью перед  законом,  который  не
есть закон.
   Нельзя курить на улицах - не будем. Нельзя носить длинные волосы  -  не
будем. Нельзя есть блины, кроме как на масленицу и в надлежащие дни, -  не
будем. И все это покорно и безропотно, хотя  в  постановлении  и  не  было
никакого смысла.
   Носить усы могут только военные. Иным сословиям это запрещается. Бороду
дозволено  носить  мужикам,  попам,  старообрядцам  и   лицам   свободного
состояния   в   солидном   возрасте.   Чиновник   должен   бриться.    Ему
строго-настрого запрещаются усы и борода. По  достижении  же  определенных
степеней  он  имеет  право   носить   маленькие   бакенбарды   -   favoris
[благосклонность, милость (лат.)], в том опять же  случае,  если  это  ему
благосклонно разрешит начальство. Молодым борода запрещена.  Если  же  она
растет и запускается - это признак нигилизма и свободомыслия (*10).
   Алесь ненавидел его за то,  что  он  не  знал  и  не  желал  предвидеть
будущего,  целиком  полагаясь  в  этом  на  пророчества   и   предсказания
смердючего  идиота  Корейши  (*11),  в  святость  и   всезнание   которого
безгранично верил.
   Корейша сейчас доживал свой век  в  доме  умалишенных.  Что  они  -  не
умалишенные, а "нормальные" - будут делать без него?
   ...Хорошо, что у будочников (*12) отняли  алебарды.  Таким  был  символ
идиотства властодержателей! Такое гнусное и грубое средневековье!..
   - Вы что-то сказали? - встрепенулся Алесь.
   - Вы впервые в Москве? - повторил купец.
   - Впервые, - сказал Загорский.
   Он почти не обманывал, говоря это. Театры, университет  и  рестораны  -
это была не Москва. Он, Алесь, стоял  теперь  лицом  к  лицу  с  настоящей
Москвой. Ему нужно было теперь жить с нею и иметь с нею  дело  и,  в  силу
опасности этого своего дела, спуститься  в  такие  темные  глубины,  такие
лабиринты и бездны, которых целиком и во всю глубину  не  знал  никто.  Он
впервые  шел  к  ней,  и  ему  было  даже   немного   страшно.   Ибо   тут
роскошествовали и убивали, добывая  себе  хлеб  торговлей  и  грабежом,  с
дозвола и тайно, а то и вовсе обходились без хлеба.
   Это было как спуститься с Варварки в Зарядье. Нет, даже  горше.  Где-то
глубоко под ногами ожидали вонючие закоулки, где люди,  словно  полудохлые
рыбы, едва двигались в гнилой воде.
   - Впервые, - повторил он.
   - Тогда берегитесь, - сказал старик. - Опасный город. Москва слезам  не
верит. Она, матушка, бьет с носка.  Упаси  боже  нашему  на  зуб  попасть.
Особенно если по торговле. Мигом в "яму" угодишь.  Как  на  мотив  "Близко
города Славянска" поют:

   Близко Печкина трактира,
   У присутственных ворот,
   Есть дешевая квартира,
   И для всех свободный вход.

   - Что же это вы, древлепрепрославленной веры, а в оперу ходите?
   - Да не хожу я, - отмахнулся старик. - В трактире  Фокина  слыхал.  Там
"машина" играет. Так вот в машине один такой вал есть.
   - А  собственно,  почему  нам  не  познакомиться?  Загорский  Александр
Георгиевич.
   - Гм... А я Чивьин Денис Аввакумович.
   Подвернулся  момент  слегка  удивить.  Алесь  с  деланным  безразличием
сказал:
   - Кругом старообрядческое имя. Чивье -  это  же  ложечка  со  срезанным
концом.
   Старик действительно слегка настороженно удивился:
   - Правда. Для наших переписчиков книг она  вместо  чернильницы.  Старой
письменностью живем. Божьей.
   - А чернила, наверное, фабричные. Только толченую ржавчину  добавляете,
божьи переписчики, да сажу.
   - И камедь, - еще больше удивился Чивьин.
   И вдруг словно кто-то распустил на его лице морщины. Они обмякли.
   - А Денис - от выгорецких Денисовых (*13).  А  Аввакум  -  известно  от
кого.
   Алесь понял: Чивьин сделал для себя какой-то вывод  и  бояться  его  не
будет. Во всяком случае, меньше будет бояться.
   - Я и говорю,  -  сказал  старик.  -  Берегитесь.  Никонианский  город.
Блудница вавилонская. Вор на воре сидит. Подошвы на ходу рвут. Вот недавно
из Кремля пушку украли.
   - Не может быть!
   - Не лгу, батюшка. - Старик теперь  говорил  истово,  куда  и  девались
"слова-еры". - Они и царь-колокол украли  б,  если  бы  кто-нибудь  купил.
Нашли б способ.
   - Да как же?
   - А так. Там постамент возле арсенала. Утром менялся караул, ан  вместо
постамента - пустомент. Нету. Вся полиция,  весь  сыск  забегали.  Наконец
нашли на Драчевке, на Старой площади, в подвале под мелочной лавкой. И уже
ту пушку кто-то топором на лом разбивал. А хозяин лавки - "добросовестный"
в городской части. Вот тебе и "добросовестный": краденые пушки покупает. А
воры ее вот как вывезли. Сбросили на землю и сразу, закутав  в  рядно,  на
сани. Часовой у Троицких ворот спрашивает, что везут, а они  ему:  "Чушку,
кормилец, тушу свиную". Часовой только глаза  вскинул  да,  видимо,  начал
думать, как оно ладно под водочку. Ну и вывезли. Если б царь  кому-то  был
нужен, так вывезли б и царя... Тьфу, прости мне, господи, я не  говорил  -
вы не слышали... Так что смотри-ите.
   - Мне бы таких людей, - сказал Алесь.
   - Да зачем вам?
   - Оружие хочу купить. Много.
   Халимон вздрогнул. Видимо, подумал, что воспитанник вконец рехнулся.
   Когда Алесь не выдержал и оглянулся, он увидел в глазах  Кирдуна  плохо
скрытый ужас. Кучер оглянулся тоже. Чивьин вскинул на Алеся глазки:
   - Зачем? Часом не на разбой?
   - Пятьсот ружей на разбой? - улыбнулся Алесь. - Да сабель  столько  же,
да ножи, да иной товар? Бросьте. Да еще вот у давешнего купца  три  тысячи
штук перкаля, да зеркалец, да бус, да еще всякой всячины.
   - Менять? - догадался Чивьин. - Куда? К самоедам, далганам, айнам?
   - Держи дальше, - сказал Алесь. - В Африку.
   - Это к муринам? [арапы, негры, чернокожие]
   - Ага.
   Кучер покрутил головой.
   - Да зачем вам? - сказал старовер. - Кто там торговал?
   - А я не торговец. Моя душа соскучилась на месте сидеть. Я  хочу  туда,
где ни один христианин не ходил. Буду менять то-се, подарки  делать  диким
людям. А чтобы случайно кто не напал в пути - найму людей, дам им оружие.
   -  Это  вас  бес  водит,  -  сказал  Денис  Аввакумович.   -   Смущение
непоседливое.
   - А ваши люди страну Белозерье искали?
   - Они были "взыскующие града".
   - Эх, отец, откуда ты знаешь, какого "града  взыскую"  я?  Душа  не  на
месте. Не могу, чтоб так, как было.  Нет,  видно,  не  сможешь  ты  понять
меня...
   - Тогда еще горше. С жиру. У нас тут было. В Ветошном ряду молебен был.
И вот после богослужения шесть наших кузнецов  да  один  грузин  выпили  в
трактире Бубнова, а потом за Тверскую заставу, в "Стрельню", поехали. Ну и
напились там до беспамятства, до животного состояния. И решили ехать в  ту
самую твою Африку - охотиться на крокодилов. Сразу же  на  извозчиков,  на
Курский вокзал, сели в вагон, поехали в  Африку.  Проснулись  возле  Орла.
Никто не знает, почему Орел, почему в вагоне,  сами  едут  или  их  кто-то
везет? И главное, соседи тоже не могут объяснить. Полез один  в  карман  -
бумажка. А на ней маршрут: Стрельни - вокзал - Орел  -  Африка...  Поехали
обратно. И хотя и не охотились, но один. Зябликов Фома Титыч, хуже, чем от
крокодилов, изувечился. Морда разбита, рука вывихнута. Это он по дороге на
вокзал  из  пролетки  на  мостовую  вывалился...  Вот  тебе  и  Африка,  и
крокодилы... Купец, поди?
   - Князь, Денис Аввакумович.
   - Сколько же у вас крепостных было?
   - Двадцать тысяч.
   Сани мчали темными улицами.
   - Стой, - сказал вдруг купец. - Стой, кучер, высади.
   - Что так вдруг?
   - Неуместно, батюшка. Не  могу  я  так  вот  сидеть  рядом.  Звание  не
дозволяет...
   - Какой я вам "батюшка". Сидите. Не останавливай, Макар.
   - Конечно, можно и ехать, - после молчания сказал Чивьин. -  И  здравый
смысл, и опасность, и  не  заплесневеешь  на  месте.  А  еще  если  "града
взыскуешь" - у-у!
   Он почему-то перешел на "ты". Видимо, потому,  что  его  мучило  что-то
важное.
   - Откуда ты, князь?
   - Ветку знаешь?
   - Н-ну...
   - А суходольские села старого согласия?
   - Б-батюшка...
   - Так совсем недалеко.
   - Вижу, что не врешь...
   Старик пытливо смотрел на него:
   - Куришь?
   - Нет.
   - Правильно делаешь.
   Он все же не осмелился спросить, старой веры сосед  или  нет.  С  одной
стороны, князья издревлепрепрославленные не бывают. С другой стороны - кто
знает. Были же когда-то такие и князья,  и  бояре.  Может,  один  какой  и
остался. Не курит; сам признался, что взыскует какого-то града; из  старых
двуперстных мест (откуда ему было знать, что предки Алеся пустили когда-то
гонимых раскольников  на  свои  земли?);  знает  многое,  чего  не  знает,
вероятно, никто из никониан. И  старик,  сверля  Алеся  глазами,  спросил.
Спросил очень тихо и веско:
   - Значит, с Беларуси?
   - Да.
   - Что же это вы, белорусы,  нам  такую  дьявольскую  каверзну  учинили?
Фальшь этакую? При Петре да Питириме? А?
   - Ты это о чем? - Алесь лихорадочно соображал и  вдруг  вспомнил:  -  О
"соборных деяниях"? (*14)
   - Ага. - Старик подался вперед, как собака на стойке.
   - Правда, - сказал Алесь. - Так о них тогда писали: "Книга в  полдесць,
на пергамине писанная, плеснию аки сединою красящаяся и на  многих  местах
молием изъедена, древним белорусским характером писанная".
   - Ну? - Старик склонил голову, словно ждал.
   - Э-эх, старик. Свалили это на белорусов, пускай себе и  на  "древних".
Обман это, вранье. Ты что, не  знаешь,  что  это  подделка?  Что  она  вся
фальшивая, как гуслицкие деньги?
   Старик  опешил.  Фальшивые  деньги  в  Гуслицах,  под  Москвой,  делали
староверы.
   - То-то же, - сказал Алесь. - Было нужно, вот и  подделали,  даром  что
отцы церкви.  Знали,  что  Беларусь  -  хранительница  старой  книги,  что
"белорусской книге" поверят. Подделать подделали, а древнего  белорусского
языка не знали, потому и попались. А если б знали, лежала  б  старая  вера
задрав лапки. Сами соврали, да и на других, на белорусов, спихнули.
   - Ты откуда знаешь?
   - Я - знаю. Ты хоть "Поморские  ответы"  Денисовых  читал?  Они  так  и
писали: "Сомневаемся и буквам, в нем  писанным  -  белорусским;  нынешнего
века пописи, яже в  древлехаратейных  мы  не  видехом..."  А  знаешь,  что
"деяниям" последний удар нанесло? То, что о них Симеон Полоцкий ничего  не
знал и не говорит. Белорус. Так белорусов благодарить бы, а ты лезешь, как
пес. Старик смотрел на Алеся почти со священным ужасом.
   - Признавайся, - сказал Алесь, - поймать меня хотел?
   - Хотел.
   - Один вопрос знал, да и тот не до конца. Признавайся,  о  Полоцком  не
знал? И о том, что митрополит Константин  появился  в  Киеве  лишь  спустя
двенадцать лет после этого "Собора", который будто  бы  возглавлял,  -  не
знал?
   - Нет, - сказал Чивьин.
   - То-то же. Если бы Денисовы были  такими  же  дураками,  как  все,  не
двадцать тысяч жизней себя сожгло б, а больше...
   - Сколько же тебе лет? - тихо спросил купец.
   - Двадцать два кончаю.
   - Тебе б не  к  муринам.  Тебе  б  в  никонианские  попы  да  дойти  до
митрополита.
   Алесь рассмеялся:
   - А потом бы вы меня прельстили, перетянули?
   Он едва не сказал "обратно", но это было бы уже не по  правилам.  Пусть
этот старик не знает, кто он и откуда все, что касается раскола. Так будет
лучше. Пускай считает это чудом - он  может  дать  каждому  начетчику  сто
очков вперед.
   - А что, наконец был бы "свой", - сказал Чивьин.
   Купец помолчал. Потом сказал как о решенном:
   - Утешил ты меня... Все я тебе теперь сделаю. Помогу. И знай,  свой  ты
теперь человек на Рогожской.
   Они ехали возле Старых Триумфальных ворот. Старик взглянул направо:
   - Самый сволочной и подлый, продажный народ живет на  Большой  Садовой.
Ты сюда не ходи. Ты к табачникам не ходи. Мы тебе поможем. Я.



2

   Алесь и не думал ходить к табачникам, тем более к людям своего круга.
   Он слишком хорошо знал их, и жизнь московского дворянства не вызывала в
нем ничего, кроме презрения.
   Реформа не изменила их. Такого  не  позволил  бы  себе  ни  Раубич,  ни
Клейна, а эти и теперь посылали старого слугу в полицию с запиской:
   - Хочешь и впредь есть мой хлеб - иди и дай себя высечь.
   - Куда же я уйду от вас? Я и не умею ничего делать.
   - Ну так иди.
   Все у  них  было  свое,  доморощенное.  И  прислуга,  и  большая  часть
продуктов, и свечи, и даже мудрость. Эта мудрость была затхлая, как воздух
в их покоях, начисто лишенных вентиляции,  провонявших  курением  "смолок"
(*15).
   Было в их жизни и симпатичное, потому что  они  были  гостеприимными  и
приветливыми людьми, и дома их всегда были  переполнены  приживалками,  но
то, что держались чина и места, - вот что было страшно.
   Нельзя было представить себе, что здесь Майке, его  невесте,  никто  не
позволил бы одной ходить по улицам и читать что-нибудь, кроме моральных до
отвращения английских романов. Нельзя было  представить  себе,  что  здесь
Вацлав, брат, должен был бы молчаливо соглашаться с  замечаниями  старших,
пусть даже бессмысленными.
   Нельзя было представить себе,  что  здесь  он,  Алесь,  должен  был  бы
скрывать свои симпатии даже к Грановскому, уже не говоря о Шевченко.
   Либеральные кружки, каких  было  много,  существовали  тайно.  Нечастые
выступления молодежи заканчивались разгромом и  молчанием.  Общественность
сурово осудила молодых людей, что  шли  за  гробом  декабриста  Трубецкого
(*16). Когда начались студенческие волнения и массы  студентов  пришли  на
Тверскую площадь к генерал-губернаторскому дому  с  требованием  отпустить
арестованных друзей, на них пустили полицию. Жандармы окружили студентов и
жестоко избили их у стен гостиницы "Дрезден", что напротив губернаторского
дома. Это было совсем недавно, в октябре шестьдесят первого.
   - Битва под Дрезденом, - горько шутили избитые.
   А старики ворчали:
   - Справедливости им хотелось, нигилистам. Ходили бы себе к знакомым  на
танцы, играли в шарады, угощались  бы,  яблоки  ели.  Конфеты  от  Эймена,
Studentenfvass,  batons  de  koi  (aq   peqosi),   le   guatve   mendiants
[студенческий  корм...  (нем.),  королевские   пряники...   четыре   нищих
(франц.), то есть изюм, чернослив,  фисташки  и  миндаль]  -  как  хорошо!
Простое угощение, но здоровое. Иного им, видите, угощения захотелось - вот
и получили. Накормили смутьянов желторотых.
   Чувство отвращения вызывало это злорадство над чистотой. Бранили  новое
- а чего добились за свой век? Разве что погубили  государство  и  сделали
его символом всяческого насилия, символом развала. Даже здесь, в городе.
   В городе была самая  высокая  во  всей  Европе  смертность:  из  тысячи
умирали тридцать три, потому что снег и мусор никогда не свозили, а свалки
никогда не чистили... Дворы утопали в помоях и отбросах, из  лавок  тянуло
смрадом разложения, по уборным рыскали  крысы  (на  весь  город  едва-едва
появился первый десяток ватерклозетов, и их показывали гостям как диво).
   Мимо Охотного ряда нельзя было проехать, а жители покупали здесь еду.
   В городе ничто не  обеспечивало  безопасности  обывателей,  и  пешеходу
зачастую приходилось рассчитывать только на себя. Если ночью  с  бульваров
долетало  "караул!"  -  жители  покрепче  запирались  в  своих  квартирах.
Единственной "помощью" было  открытое  окно,  в  которое  громко  кричали:
"Выходим! Держись!.." На улицу выбегали только наиболее смелые. И все  это
никак  не  касалось  полицмейстера  Огарева,   который   вместо   принятия
действенных мер занимался флиртом с актрисами.
   Тоска Алеся по дому, когда ему приходилось попадать сюда,  со  временем
становилась невыносимой. Он не понимал, как можно здесь  жить.  И  в  этот
приезд лишь цель, ради  которой  он  сюда  приехал,  умеряла  безграничную
ностальгию. Нужно было дождаться весны, когда  отовсюду  в  Москву  свезут
каторжан, весны, когда начинают отправляться по Владимирке  этапы.  Нельзя
было оставить  Андрея,  "дядькованого"  брата,  самого  любимого  из  всех
Козутов, если не считать Кондрата - друга, сподвижника, человека,  который
страдал в известной мере из-за него. Нельзя было допустить, чтобы он пылил
кандалами, чтобы таскал тачку, чтобы над  ним  издевались,  чтобы  он  жил
среди чужих. А время  до  наступления  весны  надо  было  использовать  на
покупку оружия.
   ...Вечером того же дня Алесь послал Кирдуна в "Дрезден",  к  Маевскому.
Там было все в порядке, и фальшивые паспорта  возвратили  из  полиции  без
всяких замечаний. Кондрат  успел  подружиться  с  гостиничными  слугами  и
незаметно выпытать у них, кто из дворников и персонала  связан  с  сыском.
Выяснилось, что купец Вакх Шандура  со  слугой  никаких  подозрений  своей
персоной не вызывал.
   Приказ Алеся Мстиславу был прежний: сидеть,  в  меру  "гулять",  иногда
ездить для "сделок"  в  Китай-город,  но  "суть  своих  коммерческих  дел"
держать в секрете.
   ...Вечером следующего дня князь  Загорский  поехал  на  Воздвиженку,  в
частный цирк Сулье,  и  там  встретился  с  представителем  землячества  в
Москве. Дела с покупкой оружия у "земляков" были  плохи.  "Белая"  группа,
как богатая, должна была выделить на это деньги, но, видимо,  струсила.  И
здесь было недоверие, панское высокомерие  и  плохо  скрытый  страх  перед
белорусами. Все это так опротивело Загорскому, что он решил  самым  резким
тоном потребовать у Кастуся отмежеваться от этого сброда.
   "Впутают в свое дело, обманом принудят таскать каштаны из огня, а потом
предадут, как это бывало уже сотни раз. И снова пойдут  "братья"  подыхать
под чужими знаменами. И пойдет гулять по нашим  спинам  плеть.  А  если  и
победим - будет то же рабство. Видите ли, они требуют  Беларуси  в  старых
великопольских границах. А кто спросил у белорусов, хотят  они  этого  или
нет? Пушечное мясо им нужно, а не друзья. Как не считались с нами,  так  и
не будут считаться, пока картечь и виселица  их  чему-то  не  научит,  как
всегда, слишком поздно".
   Глухое возмущение душило Алеся.  Ненавидящими  глазами  он  смотрел  на
выходки клоуна