рными
перьями, они неслись вытянутым клином, и я не знаю, что смогло бы  устоять
перед их стремительным ударом. Сам Александр не отказался  бы  командовать
такой сотней.
   Защитники на стенах сопровождали их восторженными воплями, и  даже  моя
холодная кровь вскипела, как в первом бою, когда мне было пятнадцать лет.
   - Руби их! Хватай!
   Мужичье, возле  лестниц  заметалось,  но  не  собиралось  бежать.  Они,
правда, бросили  лестницы,  но  не  убегали,  а  отступали.  И  последними
пятились люди с косами в руках.
   Капитан, скакавший впереди, подал знак рукой  в  железной  перчатке.  И
сразу, будто слаженный хитроумный механизм,  железный  клин  начал  менять
строй: двадцать или тридцать латников  отделились  от  летучего  отряда  и
поскакали к тем, молчаливым, стоящим на склоне строем в три плутонга.
   Остальные на скаку превратили брошенные лестницы в груду обломков.  Они
как-то очень легко ломались, и я уже в  тот  момент  заподозрил  неладное.
Однако думать не было времени. Я вообще не знал, на кого смотреть: на тех,
что летели к молчаливо стоявшим, или на тех, что преследовали  отступавший
отряд.
   Я успел лишь заметить, что первый плутонг  крестьянского  отряда  вдруг
опустился на колени, выставив вперед длинные копья, а второй, стоя,  начал
вести беглый огонь поверх его голов. Один всадник покатился  через  голову
коня, второй, третий. Это было непостижимо! Меткость стрельбы  можно  было
объяснить: Ракутович, конечно, поставил в этот отряд охотников. Но как  он
мог за неделю научить людей так ловко орудовать копьями?
   Торжествующий вопль прервал мои мысли. Я увидел, что кирасиры  настигли
беглецов и врезались в них всей тяжестью семидесяти  закованных  в  железо
всадников, всей тяжестью  семидесяти  конских  тел.  Мужики  еще  пытались
сопротивляться, они с  размахом  рубили  косами  у  самой  земли,  надеясь
перерезать коням сухожилия у бабок. Но это было безнадежное дело.
   Ракутовичу - я краем глаза заметил это - подвели коня, и он помчался  к
избиваемым, только багряница заплескалась  на  ветру.  Он,  видимо,  хотел
биться вместе с этими, обреченными на смерть.
   Теперь его отделяла от конного отряда лишь узкая полоска людей в  белой
одежде. И эта полоска редела на глазах.
   Когда  кирасиры  отшвырнули  воющую  толпу   саженей   на   сорок,   на
освобожденном пространстве бились в судорогах шесть-семь коней и белело не
менее тридцати мужицких тел. Ракутович, размахивая мечом,  что-то  кричал,
но все уж было кончено: мятежники рассеялись в разные стороны и  бросились
бежать.
   Он был храбрым, но неумным военачальником, этот человек в багрянице. Он
двинул лестницы к стенам без прикрытия,  без  пушечной  пальбы,  даже  без
конницы, под охраной плохо вооруженного сброда.
   Между тем меньшему отряду, сильно поредевшему, удалось все же потеснить
мужицкий отряд с холма. На  этом  они  успокоились  и  бросились  догонять
остальных.  Но  тем  и  самим  нечего  было  делать:  не  гоняться  же  за
разбегавшимися в одиночку мужиками.
   Человек в багрянице все еще носился  возле  кирасиров.  Свалил  с  коня
одного, вышиб тяжелый палаш из рук другого. Смерти,  что  ли,  жаждал  или
хотел отличиться? Что-то кричал, видимо издевательское.
   Красное так и развевалось по ветру. И лишь когда на него бросилась  вся
сотня, вдруг вскрикнул страшным голосом и припустил коня к своим.
   Черный отряд мчался за ним, и расстояние между темным пятном и  красной
искрой медленно сокращалось.
   Всадник летел к тому  строю,  который  прикрывал  телеги.  И  это  было
напрасно.  Капитан  говорил  правду:  один  латник  стоит  тридцати,  даже
храбрых, даже тех, что не  бегут.  Разметанная  по  всему  полю,  отчаянно
удирающая мужицкая толпа  была  тому  подтверждением.  Сейчас  и  от  тех,
впереди, не останется мокрого места.
   Человек  в  багрянице  пришпорил  коня  и  стал  легко  отрываться   от
преследователей. Свернул направо, невиданным  скачком  послал  коня  через
широкую канаву и провалился за холмом, только его и видели.
   А молчаливый черный косяк с ходу врезался в мужиков, защищавших телеги.
   ...Нет, не врезался. В последнее  мгновение  те  бросились  бежать  кто
куда. Большинство исчезло под колесами телег. Каких-то  странных,  высоких
телег...
   Слеза набежала мне на глаза. Я смахнул ее ладонью, снова приник к трубе
и...
   - Назад! - закричал я таким голосом, что самому страшно стало.
   ...Это были не простые телеги. Это  были  телеги,  окованные  медью  по
грядкам и на сажень выше грядок. И даже вниз, прикрывая колеса, спускалась
медная "юбка" с вырезами. И вдруг телеги все ощетинились: сверху копьями и
еще чем-то непонятным, а снизу, из-под "юбок", баграми.
   - Назад! - ревел я.
   Куда там! Кто бы мог услышать? Да они и не могли сдержать коней, с ходу
налетев на возы.
   И вдруг багры снизу стали жадно шарить  в  воздухе,  хватать  притертых
впритык латников за что попало, стаскивать их  с  коней  или  пригибать  к
медной обшивке.
   А сверху начали ритмично взлетать и опускаться  на  головы  людей  -  я
теперь понял, что это, - мужицкие, окованные на такой случай железом цепы.
   Да, эти люди умели орудовать баграми  и  молотить:  ведь  это  была  их
повседневная работа. И они молотили, молотили яростно.  У  них  было  мало
мушкетов, и они знали, что стрела, что коса, что меч не возьмут  миланских
и  нюрнбергских  лат,  что  человека,  закованного  в  них,  можно  только
оглушить.
   Они молотили. Даже до наших стен долетели истошные вопли  избиваемых  и
дикое ржание перепуганных коней.
   Боже! Теперь я понял  все.  Эти  подозрительные  жидкие  лестницы,  эта
толпа, заведомо обрекшая себя на смерть, этот всадник, которого  настигает
сотня, - все это было затравкой, все это было приманкой.  И  капитан,  как
пескарь, попался на эту удочку, на хитрость этого азиата и варвара. Варвар
теперь мог не опасаться вылазок нашей конницы.
   - Так пропадай же, дурак, - в сердцах плюнул я.
   Поредевшая больше чем наполовину сотня отхлынула наконец от диковинного
сооружения и начала отступать к стенам,  полагаясь,  как  сказал  какой-то
писака, "больше на шпоры, чем на мечи".
   Их подбадривал рев со стен, но я уже знал, с кем мы имеем  дело,  знал,
что _этот_ не выпустит их так просто из своих рук.
   Меня удивило лишь одно: что могло заставить этих, с  лестницами,  пойти
на дело, которое не оставляло надежды на  жизнь?  Обещало  только  смерть.
Наверное, невыносимой была их жизнь.
   Остатки отряда кирасиров скакали во всю мочь, а я все повторял себе:
   - Не надейтесь, _этот_ не выпустит, _этот_ не из тех.
   И я  не  удивился,  когда  из  лощины  наперерез  отступавшим  вылетела
конница. Во главе ее  мчал  человек  в  багряном  плаще  со  своими  двумя
спутниками. И было этих конных людей не больше двух  сотен,  но  по  серым
волчьим шапкам с заломом на левое ухо я узнал, что это за люди.
   Так носят шапки  только  пастухи  конских  табунов,  которые  кочуют  с
панскими стадами по всем песчаным и известняковым пустошам этой земли.
   Боже, в драку вмешались даже эти люди,  которые  ударом  конца  корбача
[короткая плеть] по носу убивают волка! Кого же  ты  не  обидело,  панство
этой земли?!
   Я уже почти не смотрел, как они настигли бегущих  кирасиров,  врезались
им во фланг, смяли и  отрезали  от  замка.  Я  только  смотрел,  как  этот
багряный дьявол орудовал двуручным мечом, - по-старинному.
   И еще видел я, как черно-зеленый, будто  вымазанный  тиной,  голомордый
Петро - у него, как и у многих дейновцев, плохо росла борода - сбил  своим
конем тяжелого коня капитана,  на  скаку  выхватил  кирасира  из  стремян,
перекинул его через седло и  загикал,  засвистал  разбойничьим  посвистом,
понесся прочь от места стычки - чтоб не отбили.
   Не спасся ни один кирасир, они расправились с ними быстро, как голодный
швейцарец с зажаренным кроликом. Часть осталась лежать на земле, и  с  них
на месте срывали латы, часть угнали на веревках в сторону лесистых холмов.
   А эти прискакали почти к самым стенам замка и  начали  нагло  гарцевать
под ними. Потом я уже и сам не мог разобраться, кто кого ругает,  -  такие
проклятья сыпались со стен и с поля.
   - Землянники, лопатники!
   - Волчья сыть! Недоедки!
   - Колодцы солили!
   - Шкловские испанцы!
   - Недосеки! Собаку съели!
   - Хамовщина черноногая!
   - Гуди, дуброва, едет князь по дровы!  Мать  на  суку  борзую  сменяли!
Польская кровь, да собачьим мясом обросла!
   Я приказал стрелять, но те так и прыснули во все стороны. Человека  три
свалилось, да и тех они подхватили на лету, забрали с собой.
   Теперь мы могли стрелять без  опаски.  И  мы  стреляли  около  часа  по
отдельным группкам людей. Держались они нагло.  Двое  проехали  под  самой
стеной на кирасирских конях и в латах. Один -  на  коне,  покрытом  вместо
попоны ризой ксендза (из Рогачека, видно, взяли).
   Я  успокоился,  даже  перемигнулся  с  Дарьей,  бродившей   по   двору.
Улыбнулась и она мне.
   Те тоже, видимо, отдыхали.
   А потом стало не до отдыха: от леса к крепостным стенам  начали  ползти
те самые окованные телеги. Их двигали надежно прикрытые мужики.
   Снова появилась конница и замаячила  по  холмам.  Да,  с  телегами  они
придумали хитро, почти как чешские еретики когда-то.  Правда,  "Вагенбург"
Ракутовича был легче и, по-видимому, подвижнее. Когда он прополз  половину
расстояния до крепостных стен, мы начали палить по нему из пушек. Пару раз
попали. Но в следующее мгновение оттуда тоже грохнули пушки,  шесть  штук,
ровно столько, сколько было на крепостных стенах в Рогачеке.
   Брызнули каменные осколки у самого моего лица, опрокинулся  навзничь  и
застонал один из моих парней.
   А они палили, двигаясь все ближе  и  ближе.  Рухнуло  два-три  зубца  в
стене.
   Петро, который что-то горланил пушкарям, вдруг бешеным наметом помчался
к Жабьей башне. Осадил коня и, горяча его, закричал дурным матом:
   - Сдавайтесь, штурмовать будем!
   Кизгайла вырвал у пушкаря, который наводил  пушку,  фитиль,  выругался,
сунул его в запальник. Зев пушки изрыгнул огонь.
   Мы услышали глухой удар. Потом на том самом месте, где куражился Петро,
вздыбился косой, завитой, как штопор, столб дыма. Конь взвился на  дыбы  и
опрокинулся на спину, придавив собой седока.
   Стены завыли, торжествуя.
   Я не видел, как его подхватили, - огонь  стал  чудовищным.  "Вагенбург"
все приближался,  и  поле  за  ним  шевелилось:  шел  народ.  Снова  несли
лестницы.
   ...Настал наш черед. Я приказал Августу Тухеру, единственному среди нас
немцу, стать на мое место, следить за боем и подавать мне сигналы  звуками
рожка, а сам спустился к воротам. Вылазка стала  необходимой,  потому  что
моя оборона - это нападение. Надо было уничтожить "Вагенбург",  лишить  их
пушек.
   Мы вышли из крепости и  двинулись  на  них  тремя  плутонгами,  стреляя
поочередно через головы передних.
   Они бросились на нас как одержимые, но  швейцарца  трудно  смутить.  Мы
вели свой беглый огонь, и мы шли.
   Не дело -  хвастаться  своими  деяниями,  и  я  скажу  только,  что  мы
принудили к бегству передние ряды, проникли к "Вагенбургу" и заклепали три
пушки из шести.
   А потом пришла расплата.
   Из дыма, который, словно одеяло, укутывал, поле, неожиданно  показались
конные и пешие толпы в белом.  Их  было  много.  И  впереди  шел  человек,
потрясавший двуручным мечом. Шли они не спеша,  а  над  их  головами  реял
дикий и суровый хорал:

   Господь твердыня,
   Твердыня моя,
   Поднял длань мою,
   Как Давид на Голиафа
   Поднял.
   Вот мой народ,
   Как львица, встает,
   Господь над нами,
   С нами в гневе,
   С нами в гневе
   Наш народ.

   И вдруг они ринулись вперед. Это было похоже на лавину.
   - Святой Юрий! Русь! - крикнул Ракутович, и  конь  Лавра  шарахнулся  в
сторону от этого страшного голоса.
   Они столкнулись с нами, и нас  не  выручили  наши  пики,  их  мгновенно
обрубили короткими кордами мужики.
   Ракутович рубил двуручным мечом, и его отряд не отставал от него. А  мы
пятились задом,  захлебываясь  своей  и  чужой  кровью.  Пятились  слишком
поспешно, чтобы это можно было назвать отступлением.
   Вскоре за нами, потрепанными  и  израненными,  с  треском  захлопнулись
ворота. Я бежал дважды в жизни: впервые это было при Брейтенфельде  [место
битвы 17 сентября 1631 года в  германо-шведскую  войну  (1618-1648)]  -  я
служил тогда в императорской армии, и нами командовал Тилли, а против  нас
пер оголтелый швед - и вторично - здесь, от мужиков.
   И я не стыжусь этого, потому что убежден: если бы  дать  тех  же  самых
неистовых мужиков, но  закованных  в  латы  и  вооруженных  сталью,  этому
варвару, от него побежал бы и сам бешеный Густав [Густав-Адольф - шведский
король (1594-1632)]. На наше счастье, у  них  были  мягкие  шапки,  поверх
которых надеты веревочные шлемы. Это спасало их от удара сабли, но  не  от
копья и свинца, которыми мы их награждали.
   А потом началось пекло осады: ползущие вверх лестницы, огненные  потоки
смолы, падающие камни.
   Мы бросали в наступавших также глиняные кувшины с человечьим калом. Это
придумал Кизгайла, и очень, на мой взгляд, удачно придумал, потому  что  я
не встречал людей более чистоплотных, чем  русины.  Они  трижды  в  неделю
моются в своей бане, смывая с себя испарения.
   А по субботам они превращают это мытье в священнодействие:  секут  друг
друга вениками, пьют ягодные соки и валяются в снегу. Поэтому  они  всегда
сильны и здоровы, и, как утверждают знатоки, все это  весьма  способствует
хорошему поведению мужчин в постели. Однажды я попробовал залезть на  этот
их "полок", и скажу вам, что  свинец  и  огонь,  какими  нас  осыпали  при
Бургшталле близ Вольмирштедта, где нас впервые хорошенько отлупцевал швед,
- детские забавы по сравнению с той баней. Я чувствовал себя как в аду.
   Но не было выдумки и хуже этих кувшинов, ибо, скажу  я  вам,  эти  люди
весьма  чувствительны  к  оскорблению.  Их  не  так  оскорбляли   уния   и
опозоренные церкви, как то, что во времена унии их православных покойников
не разрешали вывозить из города иначе, как через те ворота, через  которые
вывозили нечистоты и прочую дрянь.
   А теперь этот штурм! Меня утешало лишь то, что,  как  всегда  во  время
драки, я думал на языке своей родины. Это хорошо.
   Но все равно страшнее я не помню ничего. Падали лестницы, лилась смола,
а они лезли и лезли, как  дьяволы,  и  вскоре  сеча  закипела  на  стенах.
Кизгайла, я и мои люди рубились отчаянно, но мужики теснили нас, а впереди
них выл и кривлялся седой и маленький, как кобольд [дух лесов в германской
мифологии], человечек в рубище - их святой.
   И еще я видел, как орудовал двуручным мечом демон в багрянице. Вместе с
лестницей его сбросили вниз,  но  она  зацепилась  за  башенный  выступ  и
медленно сползла вниз, и никто, кажется, не погиб.
   Мужики из окрестных деревень стеклись на холмы и  глядели  на  побоище,
как на потасовку возле корчмы.
   - Слетелось, воронье, - хрипел Кизгайла,  глядя  на  них  и  с  яростью
отбиваясь от нападающих.
   Потом он куда-то исчез.
   А нас оттеснили к  стене  глухой  Соляной  башни,  и  здесь  мы,  сорок
швейцарцев, стояли ощетинившись оружием и рычали на окружавших нас врагов.
   Однако это было уже лишь делом чести, потому что спасать  было  нечего.
Замок был взят.
   Копья окружали нас со всех сторон, даже сверху, с забрала стены. Стоило
нам вякнуть - и нас превратили бы в ежей. Нас  осталось  сорок.  Остальных
убили или взяли в плен. Глазами, затуманенными усталостью, я увидел Лавра.
Он был в  светлых  латах,  голубом  плаще,  голубых  сафьяновых  сапожках,
улыбающийся, томно-изможденный, словно появился здесь  не  после  сечи,  а
пришел с любовного свидания. Он малость напоминал  архангела  Гавриила,  и
этот архангел бросил нам слова, полные ленивого снисхождения:
   - Бросайте оружие, что ли.
   - Нет, сынок, - ответил я, - не ты нам это оружие дал, не тебе и  такой
приказ давать.
   - Не валяй дурака, пожалей хлопцев.
   И вдруг откуда-то  с  высоты,  с  балюстрады,  послышался  безжизненный
голос:
   - Сложи оружие, Конрад, я разрешаю. Ты сделал все, что мог.
   Это был голос Кизгайлы. И я увидел пана на балюстраде. А за  ним  стоял
Доминик с копьем. И Доминик бросил сверху к ногам Лавра ключ и крикнул:
   - Держите! Я закрыл дверь в угловой покой.
   - Какой покой? - взметнул брови Лавр.
   - В тот, откуда подземный лаз.
   Я опустил голову. Странное  творилось  здесь.  Господин  хотел  удрать,
бросить нас наедине с разъяренной толпой, а склоненный им  к  католичеству
мужик, его опора, не позволил ему этого сделать. И тогда я наступил  ногой
на свой клинок и сломал его, а куски бросил к ногам Лавра.
   Нас обезоружили. Мужики, наверное, разорвали бы Кизгайлу на месте, если
бы в это время не заскрипели ворота и не загремели цепи опускаемого моста.
Я увидел прямо перед собой дорогу, толпы народа по обе стороны и  всадника
на белом коне, который ехал к воротам. Лицо  его  было  измазано  копотью,
багряный плащ разодран, но глаза пылали огнем, вселяющим ужас.
   Народ выл. Я видел измордованные лица, по которым  текли  слезы,  видел
лица яростные. Но и на те и на другие было страшно смотреть.
   - Роман! Пахарь божий! - Рев  становился  невыносимым.  -  Спасай!  Дай
оружие! Рай возводят на нашем горе! Спаси нас! Спаси!
   Я увидел, как несколько человек бросились целовать следы от  копыт  его
коня, и, честное слово, это не было смешно. А  он  кричал  в  ответ  своим
страшным трубным голосом:
   - Православные, все ваше! Земля - ваша, хлеб -  ваш,  вера  -  ваша!  И
дубины ваши! А этим нечестивцам - меч!
   Но даже его голос заглушил рев и крики "спаси!". Когда он миновал  арку
ворот и  въехал  во  двор,  к  ногам  его  коня  стали  швырять  связанных
шляхтичей, всех, кто уцелел после битвы на крепостных стенах.
   А народ все вопил, и тут я впервые услышал, как выкрикнули то его  имя,
которое через месяц стало крылатым:
   - Багряный властелин! Багряный воитель!
   Конь мерно ступал между телами, и копыта звонко били  о  камень.  Белый
конь с золотистыми глазами. А этот сидел на нем  словно  влитый.  Видел  я
гриву непослушных блестящих пепельных  волос,  отливавших  золотом,  емкий
череп с большим лбом, твердо сжатый большой рот, жесткие желваки на щеках,
прямой и слегка вздернутый нос.
   Облик,  наводящий  трепет.  Но,  пожалуй,  страшнее  всего  были  глаза
непонятного цвета - то серые, то стальные.  То  золотистое  что-то  в  них
промелькнет, то даже зеленоватое, бешеное.  Длинные,  светлые,  непонятные
глаза.
   И эта голова была откинута назад, как в неимоверной гордыне, а жилистая
рука властно сжимала поводья. Конь чувствовал эту  руку  и  шел  послушно,
дрожа каждой жилой, кося бешеным глазом и прядая ушами.
   Потом я узнал, что эта горделивая посадка головы у него от рождения,  а
взгляд - от неостывшего опьянения недавней битвой, но тогда  он  показался
мне таким ужасным, что я затрепетал за каждого брошенного к его ногам.
   Конь остановился среди поверженных тел. А он сидел и глядел на меня.
   - Наемник, - улыбнулся он. - Но ты хорошо дрался. Развяжите их.
   Народ бросился исполнять его приказ.
   - Хочешь служить мне?
   - Нет, пан.
   - Называй по имени.
   - Нет, Роман.
   -  Правильно,  негоже  от  побежденного  хозяина  сразу  переходить   к
победителю. Ты еще не до конца  запродал  душу.  Тогда  вот  тебе  приказ:
стереги покои.
   И возвысил голос:
   - Грабежа не будет, люди. Лавр, подсчитай хлеб, серебро, скот.  Раздели
на две половины. Одну пусть возьмут мужики и разделят по  бедности.  А  от
другой половины третью часть отдай на оружие и харч, а  две  трети  подели
между семьями тех, кто брал замок. По храбрости.  И  не  забудь  тех,  кто
погиб у фальшивых лестниц.
   Умолк на миг.
   - Замок не взрывай. Он нам еще может пригодиться.
   Народ ответил радо