женским убором,  слегка
напоминавшим  кораблик, сотканный из серебряных нитей. С  обоих рожков этого
кораблика свисала к земле тонкая белая вуаль.
     * Одежда.
     ** Ткань светлых и серебристых оттенков.
     *** Диалектное обозначение девичьего головного убора.
     Это  была  королева-лебедь, владелица  янтарного  дворца, словом,  черт
знает что, только  не прежний гадкий утенок. Я увидел, как  глаза  Дубатоука
выкатились на лоб и у него отвисла челюсть: видимо, и он не ожидал подобного
эффекта. Взвизгнула скрипка. Наступила тишина.
     Это  довольно  неудобный наряд,  и  обычно  он  сковывает  движения  не
привыкшей к нему женщины, делает ее тяжелой и мешковатой, но эта была в нем,
как королева, словно всю  жизнь  только  и носила: гордо откинув голову, она
плыла с достоинством,  женственно. Из-под вуали лукаво и горделиво улыбались
ее большие глаза, разбуженные чувством собственной красоты.
     Дубатоук даже  хрюкнул от удивления и пошел к ней, все убыстряя  шаг. С
непонятным выражением боли в глазах взял ее лицо в ладони и поцеловал в лоб,
проворчав что-то вроде "такую красоту!..".
     А потом губы его снова расплылись в улыбке.
     -  Королева!  Красавица  моя!  Дождались,  святые  мученички! Яноуская,
Яноуская до мизинца!!! Позволь, доченька, ножку.
     И этот  огромный медведь, кряхтя, распростерся на  полу  и  прикоснулся
губами к носику ее маленькой туфельки. Потом поднялся и захохотал:
     - Ну, доченька,  тебе с  таким капиталом  следует сидеть тихонько,  как
мышка, не то украдут.
     И вдруг подмигнул:
     -  А  не тряхнуть  ли нам  стариной, как,  бывало, ты в детстве со мной
танцевала? Подари старому бобру один танец, а там хоть и умирать.
     Белая королева протянула ему руку.
     -  Эй,  лебедики, красавцы!  - крикнул инвалидам  Дубатоук.  -  Давайте
вначале нашего "Ветерка"  - круга два, а потом с моего места - знаете какое?
- переходите на мазурку!
     И шепотом обратился ко мне:
     -  Всем  хороши  наши танцы, но такого  огневого, как польская мазурка,
нет. Только "Левониха" и могла бы поспорить, но  для нее надо несколько пар,
а эти бабздыри и слюнтяйчики разве могут? Тут нужны балетные ноги, вот как у
меня.
     И захохотал. А я с ужасом смотрел на его ноги-окорока и думал:  "Что он
сделает из хорошего танца!"
     Между тем все отошли в сторону, расчистили место. Я слышал голоса:
     - Сам... Сам будет танцевать.
     Я не ушел от этой профанации подальше лишь потому, что хотел посмотреть
забытый  танец, о  котором  не однажды слышал и который,  говорят, был очень
распространен лет восемьдесят тому назад.
     Огромная туша Дубатоука выпрямилась, он хмыкнул и взял Яноускую щепотью
сверху за прозрачную кисть левой руки.
     С  первыми  же тактами "Ветерка"  он стукнул каблуками  и пошел тройным
шагом то  с  правой, то с  левой ноги.  Эта  громадина  двигалась неожиданно
легко,  поначалу  пристукивая  каблуками после каждых трех  шагов,  а  потом
просто так, на носках. А  рядом  с ним плыла  она,  просто плыла в  воздухе,
золотистая,  белая, голубая,  словно  райская  птица,  и  ее вуаль вилась  в
воздухе.
     Потом они кружили, плыли, то сближаясь, то отдаляясь, то пересекая друг
другу путь. Нет, это не была  профанация,  как  не бывает профанацией  танец
старого  отяжелевшего танцора, который был когда-то  великим  мастером.  Это
действительно был "Ветерок", постепенно переходящий в бурю, и вот уже только
кружилась  в воздухе  вуаль,  мелькали ноги...  И  вдруг  музыканты  рванули
мазурку.  Собственно, это  была  не  мазурка,  а  какая-то  древняя  местная
вариация на ее тему, включавшая в себя элементы того же "Ветерка".
     И  тут махина  помчалась  вперед,  загрохотала  каблуками, затем начала
плавно возноситься в воздух, ударяя ногой о ногу. А рядом плыла она, легкая,
улыбчивая, величественная.
     Это было настоящее чудо: два человека в старинных одеждах творили перед
нами сказку.
     Сделав круг, Дубатоук подвел Яноускую ко мне. Он был красный как рак.
     -   Заморила  она  меня...  "Вы,   дядюшка,  как  молодой".  Мо-ло-дой,
мо-ло-дой!  Нет, что  тут говорить -  отъездился конь. Пошлют  меня  скоро к
Абраму на пиво*. Вам, молодым, жить,  вам песни петь, танцы плясать. Танцуй,
хлопец.
     * То есть пить пиво к праотцу Аврааму, умирать.
     Снова начались  танцы. Свецилович танцевать не  любил. Варона  дулся  и
тоже не подходил, и мне пришлось танцевать с Яноуской до самого ужина. И как
она  танцевала! Я невольно засмотрелся  на это  детское лицо, которое  вдруг
стало таким живым и приятно лукавым. Мы  танцевали, и нам все  было мало, мы
мчались по  залу, стены кружились перед нами, и  на  них нельзя  было ничего
увидеть. Наверное, она ощущала то же, что и я, а мое чувство можно  сравнить
лишь с  теми  снами, которые  иногда бывают в  юности:  тебе снится,  что ты
танцуешь, и неведомое счастье  охватывает  сердце. Я видел лишь ее откинутое
назад розовое лицо и голову, которая слегка покачивалась в такт музыке.
     Пошли ужинать. Когда я вел ее в столовую, мне показалось, что я слышу в
углу зала какое-то шипение. Я взглянул туда, в полумрак, увидел чьи-то глаза
- там сидели старые пани - и пошел дальше. И  ясно услышал, как чей-то сухой
голос проскрипел:
     -  Веселится, словно перед погибелью. Нагрешили, прогневили Бога и  еще
веселятся...  Проклятый род...  Ничего, скоро  придет  дикая  охота... Вишь,
бесстыдница, целый вечер с этим чужаком, с безбожником. Дружка себе нашла...
Ничего, побожусь,  что  и на  нее король Стах  восстанет.  Начинаются темные
ночи.
     Эти ледяные мерзкие слова наполнили меня тревогой. В самом деле, я уеду
и, может быть, лишу возможности эту девушку выйти замуж. Зачем я с ней целый
вечер? Что я  делаю? Ведь  я совсем  не  люблю ее и никогда  не буду любить,
потому что знаю свое сердце. И я твердо решил больше не танцевать с ней и не
сидеть  рядом  за  столом.  И  вообще,  нужно уезжать  отсюда.  Хватит  этой
панско-шляхетской идиллии, скорее к простым людям, к работе. Я усадил  ее  и
стал сбоку, намереваясь поймать Свециловича и посадить с нею. Однако все мои
намерения рассеялись  как дым. Свецилович, войдя  в залу, сразу  сел в конце
стола. А Дубатоук уселся рядом с хозяйкой справа и буркнул мне:
     - Что стоишь? Садись, брат.
     И когда я сел, добавил:
     - Добрый шляхтич  получился  бы из тебя  лет  сто  назад. Руки сильные,
глаза стальные. И собой хорош. Вот только любопытно мне узнать, серьезный ли
ты человек? Не вертопрах ли?
     И я был вынужден сидеть рядом с хозяйкой, ухаживать за ней, прикасаться
рукой  к ее руке, иногда касаться коленом ее колена. И мне было хорошо, но в
то же время разбирала злость на Дубатоука. Сидит хмурый, как дракон, смотрит
на меня пытливо. На роль мужа своей подопечной примеряет, что ли? Вскоре все
развеселились. Было много съедено, а  еще больше выпито. Лица раскраснелись,
остроты сыпались градом.
     А  Дубатоук пил  и ел  больше  всех, отпуская шуточки,  от которых  все
хватались за животы.
     И злость моя постепенно прошла. Я даже был благодарен Дубатоуку, что он
задержал меня здесь.
     Потом  снова  были  танцы,  и только  часов в пять  утра  гости  начали
разъезжаться.  Дубатоук  уезжал одним  из последних.  Проходя мимо  нас,  он
подошел поближе и хрипло сказал:
     -  Вот  что,  хлопец.  Приглашаю  тебя  на  послезавтра на  холостяцкую
пирушку. А ты, донька, как? Может, и ты к нам, с падчерицей посидишь?
     - Нет, дядюшка, спасибо. Я останусь дома.
     Исполин вздохнул:
     - Губишь  ты себя, доченька. Ну,  да ладно.  - И,  повернувшись ко мне,
продолжал: - Я тебя жду. Смотри. У меня хата без этих заморских штучек, тебе
должно быть интересно.
     Мы простились с ним, сердечно распрощался я и со Свециловичем.
     Дом  пустел,  затихали  шаги,  он  снова  становился  глухим  и  немым,
возможно, еще  на восемнадцать лет. Слуги  ходили  и  гасили  свечи. Хозяйка
исчезла, и когда я  вошел в зал, то увидел ее в сказочном наряде у пылающего
камина.  Снова мрак окутал углы  зала, в котором  еще, казалось, жили  звуки
музыки  и  смех.  Дом  начал  жить своей обычной  жизнью,  темной,  глухой и
мрачной.
     Я подошел поближе и вдруг  увидел ее  бледное лицо, на  котором угасали
последние следы радости. Ветер завывал в трубе.
     - Пан  Беларэцки,  - сказала она, - как  глухо.  Я  отвыкла  от  этого.
Пройдемся с вами еще один вальс, прежде чем навсегда...
     Голос  ее  пресекся.  Я  положил  руку на  ее талию,  и  мы,  повинуясь
внутренней  музыке, еще  звучавшей в  наших ушах,  поплыли по залу. Шарканье
наших ног глухо отдавалось под  потолком. Мне  было  почему-то даже страшно,
как будто я присутствовал на  похоронах, а  она вновь переживала весь вечер.
Ее  талия,  тонкая  и  гибкая,  чуть  покачивалась  под  моей  рукой,  кисея
развевалась, платье вспыхивало жаром, когда мы  попадали в отблеск каминного
пламени, и  становилось голубым,  когда удалялись от  камина. Этот старинный
наряд, эта вуаль, временами касавшаяся моего лица, эта талия  под моей рукой
и задумчивые опущенные глаза, наверное, никогда не будут забыты мной.
     И вдруг она на мгновение прикоснулась лбом к моему плечу.
     - Все. Не могу больше. Достаточно. Это все. Спасибо вам... за все.
     Я посмотрел на нее и увидел глаза, блестевшие от невыплаканных слез.
     Это было действительно все. Она пошла в свою комнату,  а я  все смотрел
на маленькую фигурку в старинном наряде, что  шла  по залу, теряясь во мраке
под взглядами предков со стены.
     Я забыл в эту ночь погасить на столике у окна свечу и лежал на широкой,
как  луг, кровати,  уже  засыпая, когда мою  дрему прервали шаги в коридоре.
Зная, что, выглянув,  снова никого  не увижу, я  лежал спокойно. Скоро  шаги
умолкли. Я начал было снова дремать, но вдруг встрепенулся.
     Сквозь оконное стекло на меня смотрело человеческое лицо.
     Человек  вправду был очень  маленький  (я  видел его почти по пояс),  в
кафтане  с широким  воротником. Это был человек, и все  же в нем было что-то
нечеловеческое. Его головка была  сжата с боков  и  неестественно вытянута в
длину, редкие длинные волосы свисали с нее. Но  самым удивительным было лицо
Малого Человека. Оно  было почти такое же зеленое, как  одежда, рот большой,
без губ, нос маленький, а нижние веки были непомерно большие, как у  жабы. Я
сравнил его с обезьяной, но скорее это было обличье настоящей жабы. И глаза,
широкие,  темные,  смотрели  на  меня   с  тупой  злостью.  Потом  появилась
неестественно  длинная  зеленоватая рука.  Существо глухо  застонало,  и это
вывело  меня  из оцепенения. Я  бросился  к окну и,  когда  уперся в стекло,
увидел, что Малого Человека там нет. Он исчез.
     Я с треском распахнул окно - холодный  воздух хлынул в комнату. Высунув
голову,  я смотрел во  все  стороны -  никого. Он словно испарился. Прыгнуть
вниз  он не мог, в  этом  месте под двумя этажами был еще третий (дом  стоял
частично на склоне), окна справа и слева были закрыты, да и карниз был такой
узкий, что по нему не пробежала б и мышь. Я закрыл окно и задумался, впервые
усомнившись в моем умственном здоровье.
     Что это могло быть? Я не  верю ни  в бога, ни в призраки, однако  живым
человеком  это создание быть не могло. Да и откуда оно могло появиться, куда
исчезнуть? Где могло  существовать? Что-то недоброе  и таинственное  было  в
этом доме. Но что? Неужели и впрямь привидение? Все мое  воспитание восстало
против этого. А может, я пьян? Нет,  я почти не пил. Да и  откуда возникли б
снова те шаги,  что сейчас  звучат в коридоре?  Звучали  они  тогда или нет,
когда я видел лицо этого чудовища в окне?
     Любопытство мое достигло  пределов  возможного. Нет,  я  не уеду отсюда
завтра, как  думал,  я  должен  разгадать все  это.  Женщина, подарившая мне
сегодня еще одно хорошее воспоминание, сходит с ума от ужаса, здесь творится
что-то  не  совместимое  с законами природы, а я уеду. Но кто  поможет мне в
поисках? Кто? И  припомнились мне слова Свециловича: "Приползу  к ногам ее и
умру". Да, с ним я и должен встретиться. Мы поймаем эту мерзость, а если нет
- я поверю в существование зеленых привидений и ангелов господних.

     Глава пятая

     Через  день  я подходил  к  дому Дубатоука.  Мне  не хотелось  идти, но
хозяйка сказала: "Идите, я приказываю. Мне не будет здесь страшно".
     Идти  следовало на юго-восток от дома.  Заросшая  травой аллея,  по обе
стороны которой стоял мрачный, как лес, парк, привела меня к ограде. В одном
месте здесь не было железного прута (это была тайна Надзеи Яноуской, которую
она  мне выдала), и можно было  пролезть. Поэтому мне  не  пришлось идти  на
север,  по той аллее,  по  которой я приехал, и  обходить  весь  парк, чтобы
попасть на дорогу  к  дому Дубатоука. Я полез в дырку и выбрался  на  ровное
место.  Слева  и  прямо  передо  мной  были  бескрайние вересковые пустоши с
редкими  купами  деревьев, справа  какие-то заросли, за ними полная,  словно
око, речка, потом болотный перекореженный лес, а  дальше, видимо,  настоящая
безнадежная трясина. Где-то очень далеко за вересковыми пустошами  виднелись
вершины деревьев, наверное, усадьба Дубатоука.
     Я медленно  шел пустошью,  лишь  временами  угадывая тропинку.  И  хотя
осеннее поле было  мрачным и неуютным, хотя дважды над моей головой пролетал
огромный  ворон -  после  Болотных  Ялин здесь  было легко.  Все вокруг было
привычным: мхи  на  болотных кочках, сухой вереск между ними, мышка-малютка,
тащившая из высокого чертополоха в гнездо белый пух, готовясь к зиме.
     Я подошел к усадьбе Дубатоука лишь в сумерки, когда окна его дома  были
уже  ярко  освещены.  Это  был  самый   обычный  шляхетский  дом:  старинной
постройки, приземистый, с  маленькими  окошками. Он  был крыт  гонтом, чисто
побелен, имел  крыльцо с  четырьмя колоннами.  Провинциальный  архитектор не
знал,  вероятно,  известного секрета,  и  потому  колонны  казались  немного
выпуклыми  посредине, словно бочонки. Дом окружали  старые, огромные,  почти
облетевшие липы. Позади дома был большой фруктовый сад,  за ним -  полотнище
вспаханной земли.
     Я,  видимо,  припозднился,  потому  что  в  доме  уже  гремели  голоса.
Встретили меня горячо и страстно.
     - Батюшки, святые мученички! - кричал  Дубатоук.  - Явился-таки, явился
блудный сын. За стол его, за стол. Антось, где ты там, лабидуда*  - обе лапы
левые?  Разгонную  гостю.  Прохлопали,   черти,  даже   не  салютовали  ему,
стременной не поднесли. У-у, олухи...
     * ЛабЁдуда  - пехтерь, пентюх,  телепень (от молодости). Нечто молодое,
здоровое и нескладное (бел.).
     За столом сидели человек десять, все мужчины. Знакомыми мне были только
Свецилович,  Алесь Варона и  Стахоуски. Почти все уже были  в  основательном
подпитии и рассматривали меня почему-то с повышенным интересом. Стол ломился
от яств: видимо, Дубатоук  был  из  местных состоятельных шляхтичей.  Однако
богатство его  было  относительным. Есть  и  пить  было что, но комнаты,  по
которым  я  шел,  не  отличались роскошью.  Стены побелены,  ставни  покрыты
резьбой и ярко  окрашены,  мебель старая и не очень красивая, зато  тяжелая.
Старосветчина  лезла из каждого угла.  В столовой,  кроме широкого  дубового
стола, табуретов, обтянутых зеленой шелковистой  холстинкой, двух данцигских
кресел, обитых  золоченым сафьяном, да  тройного зеркала  в коричневой раме,
изображавшей город  с  церковными  куполами, ничего не было.  Пестро  одетые
гости с любопытством разглядывали меня.
     - Что уставились! - гаркнул Дубатоук. - Столичного  человека не видели,
медведи? А ну, положите гостю, положите ему на блюдо еды, что вам по вкусу.
     Волосатые пасти  заулыбались,  лапы  начали двигаться.  Вскоре  на моем
блюде лежал огромный гусь с брусничным вареньем,  ножка  индейки с яблоками,
соленые грибы, десяток колдунов, а со всех сторон только и слышалось:
     -  А вот  пампушки с чесноком...  А вот, пане,  кусочек окорока  дикого
кабана, наперченный, огнем  горит. Памятью матери заклинаю  -  возьмите... А
вот чудесная... А вот необыкновенный...
     - Вот  как  у нас по-беларусски угощают, - хохотал хозяин,  увидев  мою
растерянность.
     Передо мной выросла гора еды. Я попытался протестовать, но это  вызвало
такой взрыв возмущения  (у  одного из  гостей даже слезы потекли; правда, он
был в голубом подпитии), что я сдался.
     Лабидуда Антось  принес мне на  подносе "разгонную" чарку. Я крепкий на
хмельное человек, но тут струхнул. В чарке  было не  меньше бутылки какой-то
желтой прозрачной жидкости.
     - Не могу.
     -  Как это  не могу? Не  может только непорочная девка, да  и та быстро
соглашается.
     - Много, пане Дубатоук.
     - Много, когда три жены в хате, да и то  не для каждого... Э-э, братцы,
нас не уважают. Просите дорогого гостя.
     - Не обижайте... Выпейте, - взревели гости медвежьими глотками.
     Пришлось  выпить.  Жидкость  обожгла  все  мое  нутро,  огненные  круги
заходили перед глазами, но я сдержался, не сморщился.
     - Мужчина! - похвалил Дубатоук.
     - Что это? - проглотив добрый кусок окорока, спросил я.
     - Го! Старку польскую  знаешь, водку знаешь, хохлацкий спотыкач тоже, а
нашего "трыс дзивинирыс" не знаешь. Это, брат, по-литовски* "трижды девять",
водка, на двадцати семи  травах. Мы ее  секрет у литовцев выведали несколько
столетий тому  назад. Теперь его и сами литовцы забыли, а мы еще помним. Пей
на здоровьице, потом я тебя ставным медом угощу.
     * Имеются в виду балты-жамойты.
     - А это что? - спросил я, тыкая вилкой во что-то темное на тарелке.
     -  Милый  ты  мой,  это лосиные  губы в подслащенном уксусе. Ешь, брат,
подкрепляйся.  Это для богатырей.  Предки  наши,  земля им пухом,  не глупые
были. Ешь, не отлынивай, ешь.
     А через минуту, забыв, что рекомендовал "губы", кричал:
     -  Нет,  брат,  ты от меня не  уйдешь, не попробовав холодных пирогов с
гусиной печенкой. Антось!..
     Подошел Антось с пирогами. Я было попытался отказаться.
     -  Падай гостю в ноги. Бей дурной башкой о пол, проси, потому как гость
нас обижает.
     Вскоре я тоже был хорош. Вокруг кричали, пели. Дубатоук висел у меня на
плече и что-то бубнил, но я не очень слушал. Комната начинала раскачиваться.

     А-а, выпьем чарку,
     А за ней дру-гу-ю, -

     ревел  кто-то. И вдруг я  вспомнил далекий дом в еловом парке, поросшие
мхом деревья, камин, грустную фигурку  возле него. На меня навалилась тоска.
"Я пьяная  свинья,  - повторял я,  - нельзя роскошествовать,  когда  другому
плохо". И  так  мне стало жаль  ее,  что  я  чуть не расплакался и...  сразу
протрезвел.
     Гости поднимались из-за стола.
     - Панове,  -  говорил  Дубатоук,  -  прогуляйтесь немного,  нужно  стол
освежить.
     Боже, это  было  еще  только  начало! А  ведь  они  уже пьяны,  как сто
воршанцев.  Было  восемь  часов  вечера.  Ничего.  Еще  рано.  Я  знал, что,
мгновенно  протрезвев,  больше  сегодня  не  опьянею,  но все  же решил пить
осторожно: еще в болоте завязнешь - будет тогда дел.
     Отдыхали, беседовали. Дубатоук показал хорошую  коллекцию оружия. Очень
хвалил одну старую саблю, которую выпросил у Рамана Яноуского.  Говорил, что
русский булат берет медную пластину, польская "зигмунтовка" довольно толстый
гвоздь, а эта - наша, секрет еще татары при Витовте завезли. И внутри ртуть,
удар  такой, что не  только медную пластину рассекает, но и  толстое бревно.
Ему не верили.  Он раскричался,  велел Антосю принести чурбак. Антось внес в
комнату короткий чурбак толщиной в три человеческие шеи, поставил на пол.
     Все притихли. Дубатоук примерился, оскалился,  и вдруг  сабля описала в
воздухе почти невидимый полукруг.
     Хакнув  нутром,  Дубатоук  потянул саблю  на  себя  и... пересек чурбак
наискось. Помахал кистью руки в воздухе. Все молчали, ошеломленные.
     - Вот как надо, - коротко бросил он.
     В  это время