никто
не осмеливался их тронуть. А какие это были кони! Боже мой, их гривы  были
как тучи, глаза как черные звезды! А какой славы достигла при нем  держава
цыганская! Как боялись ее враги, как слушал ее голос в сейме сам король!
   Народ плакал навзрыд. Даже советники, похожие  друг  на  друга,  широко
раскрыв рты, ревели густыми басами:
   - Ы-ы-ы!
   -  Ну  вот  что,  -  прервал  плач  одноглазый  советник.   -   Уведите
арестованного  короля.  -  И  властно  продолжал:  -  Я   думаю,   хватит.
Подурачились всласть. Напакостили, напились, наигрались. Надо кончать. И я
древней властью старейшин приказываю... Это окончательный приговор.
   Толпа умолкла, и прямо на головы людей упало короткое слово:
   - Чупна!
   - А что, ничего! Иногда помогает, - послышалось с разных сторон.
   - Дурни вы! Свиньи! Вольность свою продали! Ослы! - кричали  Ян  и  еще
несколько цыган. - Если даже он и не тронет  вас  потом,  какие  вы  роме?
Блюдолизы вы! Откочевываю от вас!
   И он двинулся вместе с частью людей к шатрам.
   Одноглазый подал знак, и школяр стал читать приговор:
   -  Того  цыганского  короля  Якуба  Первого  за  злоупотребления,  морд
[убийство],  предательские  намерения...  не  слагая   с   него   высокого
королевского сана, если прощение даст всем,  кто  судил  его,  не  отнимая
имущества, наследников его, чупной, сиречь кнутом, отхлестать.
   Когда вся толпа хлынула к дворцу, где должно было состояться наказание,
когда притащили в большую залу Якуба, кто-то вдруг крикнул:
   - Вы хотите, чтобы он был вашим королем, а не  думаете,  сможет  ли  он
быть им после такого. Небо не должно видеть королевского позора  и  крови,
олухи вы!
   - И правда, - испуганно сказал школяр. - Что же делать?
   Растерянность угрожала перейти в анархию. В самом деле, нельзя  карать,
нельзя выполнить приговор. Собаке под хвост авторитет старейшин.  И  снова
спас одноглазый:
   - Роме, небу  нельзя  видеть  королевскую  кровь.  Поэтому  мы  сегодня
отхлестаем арестованного так, чтобы позора и крови не видел никто.
   На Знамеровского набросились, связали ему руки и  ноги.  Поставили.  Он
был поблекший и желтый, но взгляд по-прежнему горел гордыней.
   - Связанный король - все же король.
   И когда кто-то толкнул его, заорал:
   - Что, над пешим орлом и ворона с колом? На колени, холопы.
   Он думал, что ему собираются отрубить голову.  И  только  когда  увидел
принесенные кнуты и длинный узкий мешок, понял, стал отбиваться головой  и
плечами:
   - А, мерзавцы, а, цыганское отродье! Ну погодите, я вам...
   Его схватили, засунули ногами в мешок, вытянув руки над головой.  Потом
в тот же мешок полезла ногами старая цыганка,  очень  похожая  на  ведьму:
седые пряди, глубоко ввалившиеся глаза,  крючковатый  нос.  Она  легла  на
Знамеровского, и только начали завязывать мешок, как раздался вопль:
   - А-а-а! А как же он, нечистик, кусается!
   Начали стягивать с головы мешок и  краем  оловянной  тарелки  разжимать
Знамеровскому зубы, которыми он ухватил цыганку за плечо.  Держал  крепко,
как бульдог. Едва разжали, подвязали ему челюсти  платком,  чтобы  не  мог
кусаться, цыганку протолкнули поглубже. Потом завязали ему  руки  в  устье
мешка, пропустили веревку и подтянули ее под потолок на огромный крюк.
   Король повис в воздухе. Под ноги ему подсунули скамейку, чтобы  он  мог
касаться ее только большими пальцами ног и не мог сопротивляться.
   - Натягивай! - крикнул стоявший рядом палач с большим кнутом в руке.
   Разговаривал он умышленно басом, чтобы король не узнал. Стоял  крепкий,
коренастый, густо обросший смоляными  кудрями.  Только  зубы  блестели  на
темном лице.
   Цыганка натянула  мешок  -  рельефно  выступила  спина  и  два  круглых
полушария.
   - Ваше величество, великий, милостивый, мудрый король,  -  обратился  к
ним одноглазый. - Вот твой народ, доведенный до отчаяния поборами, решился
на такое. Нижайше, покорно просит он не  сердиться  на  него,  явить  свою
милость несчастным. Мы сделали все, чтобы позор не коснулся  твоего  чела,
чтобы ни небо, ни люди не видели святых членов тела твоего, чтобы ни  один
удар не попал никуда, кроме того места, которым ты сам брезгуешь.
   Молодой цыган приложил огромную медную сковороду к спине Знамеровского;
на свободе осталось только то, что ниже.
   - Прости нас за все. Мы будем  верными  тебе,  мы  сделали  это  только
потому, чтобы ты не забывал: нельзя излишне обижать рабов  своих.  Запомни
это. Не отнимай наших коней, кроме десятого, не  обижай  девушек,  не  бей
мужиков, не держи возле себя людей жадных. И прости нас, великий.
   - Начинай!
   Глухо, как из бочки, забубнил голос Якуба:
   - Ну, я вас... Я вас... Погодите только, погодите...
   Щелкнул в воздухе кнут и обвил все, что ниже сковороды. Мешок закачался
в воздухе.
   Отсчитали ни много ни мало сто ударов кнутом. Считала цыганка,  которая
сидела в мешке. Потом несчастного страдальца, выгнав из залы  почти  всех,
вытащили из мешка и положили на кровать. Он сразу свалился на пол и  начал
кататься по нему, стремясь освободиться.
   - Пусть будет это уроком тиранам!
   Знамеровский ругался, брызгал слюной, ревел так, что звенели стекла.
   Но охрана и три советника  сидели  спокойно,  не  обращая  на  него  ни
малейшего внимания, и он перестал шуметь. Спустя часа два он просто  лежал
на животе и сыпал утонченными проклятиями:
   - Хари вы цыганские, фараоны вы египетские, нечестивцы! Чтобы вы ходить
тихо не могли, чтобы вас на первой краже поймали, кожухи  смердючие,  чтоб
вам  кола  осинового  не  миновать.  Что,  думаете  не  загонят  его  вам,
конокрадам? О-ох, негодяи вы, христопродавцы. Чтобы на  вас  вечный  дождь
шел.
   - Гляди ты, как лается, - флегматично покрутил головой один охранник.
   В четыре часа, после долгого лежания, Знамеровский  только  смотрел  на
всех злобными, как у хорька, глазами да иногда  изрыгал  короткую  ругань.
Его хотели накормить, но он выплюнул кашу в лицо одноглазому и осыпал всех
ругательствами целый час.
   Потом проклятия стали реже.
   В шесть часов он упрямо молчал.
   - Простите своему народу. Мы развяжем вас, - почтительно  обратилась  к
нему делегация.
   В  ответ  раздался  взрыв  брани,  длившийся  до  семи  часов,   однако
чувствовалось, что поток иссякает. Даже тому, что вертел головою,  она  не
понравилась.
   В восемь часов тридцать  минут  вечера  Знамеровский  вдруг  захохотал.
Обеспокоенные подданные бросились к нему.
   - Развязывайте, холуйские хари, - кричал, смеясь, Знамеровский.  -  Даю
вам всем амнистию. Не такая, видать, свинья человек.
   Советники стали держать краткий совет,  потом  одноглазый  обратился  к
лежащему:
   - И ничего нам не будет? Простите всех нас, ваше величество?
   - Развязывайте, дьявол вас побери. Ничего не будет. Прощу.
   - И мстить, и угнетать не будете? - осторожно допытывались все.
   - Не буду. Пускай вас гром разразит.
   - И позволите хлопцу-меднику жениться? И воевать не будете больше?
   - Развяжете вы меня наконец или нет? Не буду, если говорю.
   - Так, ну еще последнее: чтобы ничего такого, как прежде,  не  было.  И
совсем последнее - дайте вольную своей крепостной Аглае Светилович.
   - Это еще зачем? - воскликнул Знамеровский.
   - На ней хочет жениться ваш племянник Михал Яновский.
   Король повесил голову.
   - Больной человек. Безнадежно болен благородством. Да черт с  ним,  мне
не жаль девку. Пускай берет. Искушения  в  державе  будет  меньше.  Только
плохо это. Куда поденется его рыцарский дух? Эх, было нас  два  на  свете,
теперь один я останусь. Погибла родина! Ну, развязывайте. Клянусь  глазами
божьей матери, уделом святого Юрия - землею своею - я буду тихим  королем,
если вы хотите.
   Салют из фузий разорвал воздух за окнами, когда веревки упали на пол.
   - Слушайте, люди. Король Якуб в милости своей согласился простить  нас!
Он хочет править тихо и милосердно!
   Дружный крик раздался отовсюду:
   - Король! Пусть живет король!..
   ...Вечером  следующего  дня,  когда  Яновский,  побеседовав  с  Якубом,
собирался уезжать из Знамеровщины, медикус зашел проститься  с  ним.  Лицо
его светилось радостным вдохновением.
   - Значит, едешь?
   - Еду.
   - И она с тобой?
   Яновский взглянул на Аглаю, которая стояла рядом, румяная  от  счастья,
засмеялся, прижал ее к себе.
   - А куда мне без нее? Для меня теперь одна дорога - с нею.
   Медикус сел за стол.
   - Тоскливо мне будет без тебя, очень тоскливо. Я тебя  полюбил,  юноша.
Видишь, как получилось: ты приехал сюда несчастным шляхтичем,  а  уезжаешь
счастливым человеком... Не боишься, что родители ее не примут?
   - Примут, - уверенно сказал Михал. - Да и что мне у них делать?  Я  еду
только обвенчаться. Ноги моей не будет в Яновщине.  После  родителей...  я
освобожу своих людей. Я не желаю быть паном. Это смерть, это ужас...
   - И я тоже больше здесь не буду, - твердо сказал медикус. -  Я  уезжаю.
Уезжаю очень далеко. Мне было  стыдно  вчера.  После  такого  подъема  все
кончилось поркой. Они преподнесли Знамеровскому богатые  дары,  с  почетом
усадили снова на трон. Пусть он исправился, пусть будет  хорошо  управлять
народом, но что это за народ, когда над ним стоит один? Разве можно  такой
народ назвать великим? Я хорошо видел, как они падали  ниц,  как  кричали:
"Пусть живет король!" Я думал, что каждый народ имеет такое правительство,
которого он заслуживает, и нету хороших народов на земле. Вчера  я  твердо
решил отравиться. Но медлил. Может, из-за нелепой привычки жить или  из-за
боязни великого "ничего"? И я награжден. Счастье есть на земле.
   - А что случилось? - спросил Михал настороженно.
   Медикус горячо обнял его:
   - Дорогой мой! Начинается новый день. Не все еще потеряно.  Две  недели
назад народ в Париже разрушил Бастилию. Я уверен: пожар начался надолго. И
вскоре повсюду закачаются троны, повеет свежий, сильный ветер. Я счастлив.
Человек не лижет руку, которая его бьет. Я пойду туда. Проскочу как-то  до
Риги. А потом - морем. Я явлюсь к ним и попрошу: "Возьмите меня. Я  пришел
к вам от народа, который не  меньше  вас  любит  святую  свободу,  который
защищал ее не хуже вас всю жизнь и который теперь не имеет  воли  даже  на
то, чтобы умереть. Это нелепый, любимый мною народ. Отсеките голову своему
королю, а потом пойдем сечь головы королям на  всей  земле".  И  возможно,
очередь дойдет и до моего маленького народа. Он поднимется, выпрямится.  И
он покажет всем, какая он сила, как он умеет трудиться, творить, петь... Я
иду к ним... Но я скоро вернусь. Увидишь. И не один. И здесь встретит меня
армия свободы. А теперь прощай... Бегите отсюда быстрее, дети. Здесь нечем
дышать. Идите на дороги, на свет, к людям.
   И он распахнул окно.
   - Видите,  солнце  садится.  Великое  солнце  нашей  земли.  Оно  будет
новым...
   - Когда взойдет завтра, - твердо закончил Яновский  и  обнял  Аглаю  за
плечи. Потом они посмотрели на запад, где догорал дымный багровый диск.



ЭПИЛОГ

   Нам осталось сказать лишь несколько слов о судьбе наших героев.
   Король Якуб Первый исправился и, не угнетая цыган, милостиво правил ими
до самой своей смерти, которая наступила в 1795 году.
   Поскольку Яновский отказался получить в наследство цыганскую корону, со
смертью Якуба окончилась и династия. Цыгане избрали  королем,  и  довольно
неудачно, лидского шляхтича Милосницкого.
   Польша, благодаря гнилому панству, пала. Начался новый  период  истории
Белой Руси. Новые порядки не понравились Милосницкому, и он с большинством
состоятельных цыган перекочевал в 1799 году в Турцию.
   В Белоруссии осталось незначительное количество цыган без  государства,
без правительственной организации.
   Яновский сдержал свое слово, отпустил на свободу после смерти родителей
своих крестьян. Сам  он  жил  трудом  рук  своих  вместе  с  женой  долго,
счастливо, хотя и небогато. До конца жизни он фрондировал перед шляхтой  и
даже фамилию изменил, взяв дополнительно к своей фамилию крепостной  жены.
Так и пошли по земле белорусской Светиловичи-Яновские.
   Правда, дети его снова приобрели небольшое поместье, одно из  дедовских
владений, но крепостных у них никогда не  было.  Посев,  отца-вольтерьянца
дал свои всходы.
   Что же касается славного медикуса короля  Якуба,  то  сведения  о  нем,
неточные и довольно скудные, говорят вот что.
   В знаменитом Конвенте одним из депутатов, избранных  за  заслуги  перед
революцией, был чужестранец,  гражданин  неизвестной  страны,  которая  по
латыни называлась Alba Russia [Белая Русь (лат.)].  Некоторые  утверждали,
что  по  профессии  он  лекарь,  как  Марат.  Медикус  это  был  или  нет,
неизвестно. Но он одним из  первых  подал  голос  за  смерть  короля,  был
некоторое время правительственным комиссаром одной из армий на Рейне  и  в
Вандее.
   В страшный день, когда Робеспьер раздробил себе  челюсть  выстрелом  из
пистолета, этот человек - один из немногих - до конца защищал его и сложил
голову на известной машине доктора  Гильотена,  которая  служила  поначалу
революции, а потом ее врагам.
   Если это был наш хороший знакомый - жаль. Он так и не смог вернуться на
свою родину со свободой на знаменах. Но утешимся тем, что  он  сделал  все
возможное, что жизнь его была единым аккордом, в котором не было фальшивых
нот.


    Владимир Короткевич.
    Оружие

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с белорусск. - В.Щедрина.
   Авт.сб. "Дикая охота короля Стаха". Л., Лениздат, 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------



СЛОВО ОТ АВТОРА

   Тот, кто читал мой роман "Колосья под серпом  твоим",  конечно,  помнит
главного  героя  романа  Алеся  Загорского  -  князя   по   происхождению,
крестьянина   по   воспитанию,    демократа    по    убеждениям.    Помнит
близнецов-братьев Когутов, названых братьев героя,  "дядьку"  (и  старшего
товарища) Халимона Кирдуна и других, о которых в повести лишь упоминается.
   Как она вообще возникла, повесть "Оружие"? Как вы помните,  первые  две
книги  романа  заканчиваются  "на  пороге"  восстания   1863-1864   годов,
заключительную фазу которого возглавил в Белоруссии  и  Литве  друг  Алеся
Кастусь Калиновский.
   Известно, что необходимо для каждой революции. Прежде всего  _условия_,
когда большей части общества становится невозможно существовать  так,  как
прежде, невозможно дольше терпеть  социальное  и  национальное  угнетение.
Условия, при которых меньшинство  забыло  о  справедливости  и  ежеминутно
попирает честь Человека, который трудится,  кормит,  думает  (а  из  таких
состоит большинство всякого общества, если это  общество  не  разбойничье,
добывает себе хлеб плугом, а не долбней [долбня - в данном  случае  битье,
разбой, вообще насилие]; в истории бывали и такие).
   Во-вторых, необходима _мысль_ о невыносимости своего положения и о том,
как это положение изменить. Мысль, которую восприняла как свою большая или
меньшая часть общества. Того, конечно, которое честно добывает  свой  хлеб
насущный, - все равно, пашет ли оно землю или мудрит над формулами.
   Есть мысль - найдется и третье: _руки_, которые  разрушат  обветшавший,
не соответствующий времени, закостеневший панцирь, мешающий росту.
   Но если даже имеются  все  предпосылки  -  они  могут  так  и  остаться
предпосылками, если руки не вооружены.
   Правда, могут проиграть и вооруженные руки, как  проиграло,  по  разным
причинам, восстание 1863-1864 годов, но  вооруженные  руки  восстания,  по
крайней мере, заставили  говорить  о  себе.  Заставили  потомков  помнить,
уважать  память  восстания,  делать  из  его   уроков   свои   выводы   (I
Интернационал и все, что из  него  было  унаследовано  и  осуществлено,  -
работа многих и многих деятелей, философов, поэтов).
   И мы не можем в этом случае цитировать горькое двустишие:

   Мятеж не может кончиться удачей...
   В случае таком его зовут иначе.

   Потому что - ну конечно же! - для александров и муравьевых  [имеются  в
виду император Александр  II  (царствовал  с  1855  э  1881  год)  и  граф
М.Муравьев] задушенное восстание было мятежом, но для наших  современников
оно - Революция с  ее  славой.  И  ее  солдаты  всегда  остаются  для  нас
примером. А достижимым или недостижимым - это уже зависит не от них, а  от
него, тебя, меня. От каждой личности, которая понимает, что на нее смотрят
не только глаза современника, но и их давно  уже  мертвые  и  вечно  живые
глаза.
   Как родилась эта повесть? Откровенно говоря, неожиданно,  и  поэтому  я
должен сказать об этом несколько слов. Поначалу должен был быть  небольшой
раздел третьей книги романа. Именно о том, как определенное количество рук
получило  оружие.  И  вдруг,  как   это   часто   бывает,   герои   начали
своевольничать, выламываться из своей среды, а значит, и из ткани романа.
   Что знал мой герой до этого? Еще достаточно патриархальный крестьянский
и дворянский мир  "западных  провинций".  Знал  и  большой  свет,  который
прикрыл свою  убогую  наготу  золотом,  победами,  указами,  один  другого
мудрее, бесстыжим пустословием и еще более бесстыжей эксплуатацией.
   Знал  он  и  единственно  подлинный  свет  (и  цвет)  современного  ему
общества. Тот, которому тупо мешали жить и трудиться и  дружно  выпихивали
вперед, когда нужно  было  оказать  фасад  империи.  То,  о  чем  Некрасов
говорил:

   ...гнилой товар показывать
   С хазового конца (*1).

   Он, Алесь, учился у лучших ученых Петербургского университета, пропадал
по эрмитажам, зачитывался Достоевским (сосланным на каторгу) и Лермонтовым
(застреленным), был лично знаком с  Шевченко,  обливался  слезами,  слушая
песни народа и музыку, что выросли из них.
   У него был еще и другой повод залиться слезами.
   Потому что существовало не только общество духа  и  мысли  (которое  он
знал и любил), не только общество придворных  (которое  знал  тоже  и  был
вынужден в нем жить).
   Существовало   общество   сломленных,   общество   отбросов,   огромная
государственная  свалка,  имперская  мусорная  яма,   куда   выбрасывались
ненужные части машины, уничтоженные ею же самой.
   Была на той свалке гниль (если только человек может  стать  гнилью  без
активной помощи общества), были слабые ростки (а можно же было не топтать,
а подставить подпорку), были и такие, что при иных  обстоятельствах  могли
стать достойными, а может, и великими сыновьями общества.
   А стали и  те  и  другие  гнилью,  огромной  вонючей  клоакой,  которой
следовало стыдиться, самое существование которой  позор  для  рачительного
хозяина, каким должно быть каждое цивилизованное общество.
   Впрочем,  чего  ему  было  стыдиться,  тому  обществу?  Себя  самого  в
миниатюре?
   ...И вот на самое дно этой клоаки был вынужден  спуститься  мой  герой.
Ведь оружие не купишь ни  в  государственном  арсенале,  ни  тем  более  в
Румянцевской библиотеке.
   Люди святой идеи были вынуждены  лицом  к  лицу  сталкиваться  с  дном,
отбросами, подонками. Парадокс? Скверный парадокс.
   Есть чувство достоинства в заплатанном знамени. Но  заплаты  не  должны
быть со свалки.
   Не должны? Ну а если свалка - порождение и неотъемлемая часть общества?
Так называемого общества?
   И если эта свалка все же -  люди?  Не  по  своей  вине  неспособные  на
подвиг, доблесть, знания, но все же люди. Походя и без  угрызений  совести
уничтожен бесценный человеческий материал. Орган, который природа создала,
чтоб познать самое себя, и который такие  же  люди  превратили  в  отходы,
непригодные даже для оценки своей сущности.
   Каюсь, мало светлого увидит читатель в повести. Но каждый удар кнута на
ее страницах я могу подкрепить документом. И именно поэтому раздел вылился
в повесть, которая не могла быть не написана.
   Ведь именно в этой клоаке мои герои (как сотни других в реальной жизни)
п