"  и  "Ты  проснешься   ль,
исполненный сил?.."
     Это пришло позже - настоящие страдания за народ. Человек, как известно,
честнее  всего лет до двадцати  пяти, в это время он органически не  выносит
несправедливости, однако  молодежь слишком прислушивается к себе, ей  ново и
любопытно наблюдать,  как  новыми чувствами (она уверена, что  подобного  не
испытывал никто) полнится душа.
     И лишь потом приходят  бессонные  ночи над  клочком  газеты, на котором
напечатано такими  же  буквами,  как и все  остальное, что сегодня  взяли на
виселицу троих, понимаете, троих, живых и веселых. Потом приходит и  желание
жертвовать собой. Все мы, и я в том числе, прошли через это.
     Но в ту пору я в глубине души (хотя и  считался "красным") был убежден,
что не  только из виселиц растут на земле леса (что, конечно, было правильно
даже во времена Иосафата Кунцевича и беларусской "доказной" инквизиции) и не
только стон слышится в наших песнях. Для меня в то  время значительно важнее
было понять, кто  я, каким богам должен молиться.  Я родился, как говорили в
те  времена,  с  "польской" фамилией - хотя до сих  пор  не  знаю, что в ней
такого мазовецкого было,  - в гимназии (а  это  было  тогда,  когда  еще  не
забылся черной  памяти попечитель  Корнилов, сподвижник  Муравьева) называли
нас,  беря  за основу  язык  отцов,  "древнейшей  ветвью  русского  племени,
чистокровными,  истинно русскими людьми".  Вот так, даже более русскими, чем
сами русские! Проповедовали б  нам эту теорию до начала нынешнего столетия -
обязательно  Беларусь  перешибла б Германию,  а  беларусы стали  бы  первыми
насильниками на земле и пошли бы отвоевывать у русских, которые не настоящие
русские, жизненное пространство, особенно если б еще добрый Боженька дал нам
рога.
     Я  искал свой народ и начинал понимать, как и многие в то время, что он
здесь, рядом,  только за  два  столетия из  нашей интеллигенции основательно
выбили способность это понимать. Потому-то и работу  я выбрал себе необычную
- изучение, познание этого народа.
     Я окончил гимназию, университет и стал ученым-фольклористом. Дело это в
ту  пору  только начиналось  и  считалось среди  власть имущих  опасным  для
существующего порядка.
     Но повсюду  - и только  это облегчало дело мое - я встречал внимание  и
помощь. И в лице малообразованного волостного  писаря, который потом высылал
записи сказок мне и  Раманову, и в лице дрожащего за хлеб сельского учителя,
и  (мой  народ жил!) даже в лице губернатора, чрезвычайно хорошего человека,
настоящей белой  вороны;  он дал  мне  рекомендательное  письмо,  в  котором
предписывал под угрозой суровых взысканий оказывать мне всяческую помощь.
     Спасибо вам, беларусские  люди! Даже  теперь я  молюсь  на вас.  Что же
говорить про те годы...
     Постепенно я понял, кто я.
     Что заставило меня это сделать?
     Может, теплые  огни деревень, названия  которых и до сих  пор  какой-то
теплой болью  входят  в мое сердце:  Липично, Сорок  Татар,  Березовая Воля,
урочище Разбитый Рог, Помяречь, Дубрава, Ваверки*?
     * ВаверкЁ - белочки (бел.).
     А может, ночное,  когда  рассказываются сказки и  дрема крадется к тебе
под полушубок вместе с холодом? Или  пьянящий  запах молодого сена и  звезды
сквозь  продранную  крышу  сеновала? Или даже  и  не это,  а просто сосновые
иголки в чайнике дымные, черные хаты, где женщины в андараках* прядут и поют
бесконечную песню, похожую на стон.
     * Андарак - широкая длинная юбка из домотканого материала (бел.).
     Это было  - мое. За два года  я обошел и объехал  Менскую, Магилевскую,
Витебскую, часть Виленской  губернии. И повсюду я видел слепых нищих,  видел
горе моего народа,  дороже  которого  - я  теперь знаю это -  у меня не было
ничего на свете.
     Тогда здесь был этнографический рай,  хотя сказка, а особенно  легенда,
как наиболее  нестойкие продукты народной  фантазии,  начали  забираться все
глубже и глубже, в медвежью глушь.
     Я побывал  и там,  у меня  были  молодые ноги и молодая жажда знаний. И
чего только мне не доводилось видеть!
     Видел я церемонию с  заломом*, крапивные святки, редкую даже тогда игру
в "ящера". Но чаще я видел последнюю картошку в  миске,  черный,  как земля,
хлеб, сонное "а-а-а" над колыбелью, огромные выплаканные глаза женщин.
     * Залом - желая заколдовать чужое поле, недруг завязывал на  нем  узлом
пучек  колосьев.  Борьба  с  этим "заломом"  была чрезвычайно  важным  делом
(бел.).
     Это была византийская Беларусь!
     Это  был край охотников  и номадов,  черных смолокуров, тихого,  такого
приятного издали звона церквушек над трясиной, край лирников и тьмы.
     В то время  как  раз подходил к концу  длительный и болезненный процесс
вымирания нашей шляхты. Эта смерть, это  гниение заживо длилось долго, почти
два столетия.
     И если в восемнадцатом веке шляхта умирала бурно, с дуэлями, умирала на
соломе, промотав миллионы, если в начале девятнадцатого умирание ее еще было
овеяно тихой грустью забытых дворцов в березовых рощах, то в мои времена это
было  уже не  поэтично и совсем  не грустно, а  мерзко,  подчас даже жутко в
своей обнаженности.
     Это было умирание байбаков, что зашились в  свои норы,  умирание нищих,
предки   которых  были   отмечены  Городельским   привилеем*;   они  жили  в
полуразрушенных дворцах, ходили едва ли не в домотканых одеждах, но их спесь
была безгранична.
     * В "привилей" были внесены наиболее знатные  и древние фамилии жителей
Беларуси.
     Это  было  одичание без  просветления: отвратительные,  подчас кровавые
поступки,  причину которых можно  было искать  только  на дне их близко  или
слишком далеко друг от друга посаженных глаз, глаз изуверов и дегенератов.
     Топили  печки, облицованные голландским кафелем,  пощепанными обломками
бесценной беларусской мебели  семнадцатого  столетия,  сидели, как  пауки, в
своих  холодных покоях, глядя в  безграничную тьму  сквозь окно,  по стеклам
которого сбегали наискось флотилии капель.
     Таким  было  то время, когда я ехал в  экспедицию в глухой Н-ский  уезд
губернии.  Я   выбрал  скверную   пору  для  экспедиции.   Летом,   понятно,
фольклористу  хорошо:  тепло,  кругом привлекательные  пейзажи. Однако самые
лучшие результаты наша работа дает в глухие осенние или зимние дни.
     Это время игрищ с песнями, посиделок-супрядок с бесконечными историями,
а немного позже - крестьянских свадеб. Это наше золотое время.
     Но мне удалось поехать  только в начале августа, когда не  до сказок, а
лишь протяжные жнивные песни слышны над полями. Я проездил август, сентябрь,
часть октября, а только-только зацепил глухую осень, - когда я мог надеяться
на что-нибудь стоящее. В губернии ожидали неотложные дела.
     Улов мой был совсем мизерный, и потому я был  зол,  как поп, что пришел
на  похороны и  вдруг  увидел  воскресшего  покойника. Меня  мучила  давняя,
застарелая хандра, которая  шевелилась в те  дни  на дне каждой  беларусской
души: неверие  в  полезность своего дела, бессилие, глухая  боль -  основные
приметы лихолетья, то, что,  по словам одного  из польских поэтов, возникает
вследствие  настойчивой  угрозы,  что некто  в  голубом увидит тебя  и, мило
улыбнувшись, скажет:
     - Бжалте в жандармерию.
     Особенно  мало  было у  меня  древних  легенд,  а  именно  за  ними я и
охотился. Вы,  наверное, знаете, что  все  легенды  можно разделить  на  две
большие  группы.  Первые  живут  повсюду,  среди  большей  части  народа.  В
беларусском фольклоре  это легенды  об ужиной королеве,  о  янтарном дворце,
большая часть религиозных легенд.
     А  вторые,  словно цепями,  прикованы к какой-нибудь  одной  местности,
уезду,  даже  деревне. Их связывают с диковинной скалой  на берегу  озера, с
названием дерева или урочища, с только одной,  вот этой, пещерой. Само собой
разумеется, такие легенды умирают быстрее, хотя они иногда намного поэтичнее
общеизвестных, и, когда их напечатают, они пользуются большей популярностью.
     Так, например, вышла на  люди  легенда про Машеку. Я охотился именно за
второй группой легенд. Мне следовало спешить: легенда и сказка вымирают.
     Не знаю, как другим фольклористам, но мне всегда было трудно уезжать из
какой-нибудь местности.  Мне  казалось, что  за зиму,  которую  я  проведу в
городе, здесь умрет какая-то бабуся, которая одна - понимаете, одна! - знает
чарующее старинное сказание.  И это сказание умрет с нею, и никто, никто его
не услышит, а я и мой народ останемся обкраденными.
     Поэтому никого не удивят мои злость и хандра.
     Я  был  в  таком  настроении, когда  один  мой знакомый посоветовал мне
поехать в Н-ский уезд, место, которое даже в то время считалось глухим.
     Думал ли он, что  я  там едва  не  лишусь рассудка от пережитого ужаса,
открою в себе мужество и найду... Однако не будем забегать вперед.
     Сборы  мои  были  недолгими:  я  уложил  необходимые вещи  в  небольшой
дорожный  сак,  нанял   возок  и  вскоре   покинул  "стольный  град"  этого,
сравнительно   цивилизованного,    уезда,   чтобы   проститься   со   всякой
цивилизацией,  переехав в соседний,  лесной  и  болотный, уезд,  который  по
территории не  уступал какому-нибудь государству вроде Люксембурга или  даже
Бельгии.
     Поначалу  по  обе стороны  дороги  тянулись поля с раскиданными по  ним
дикими грушами,  похожими на  дубы. Встречались деревни  с  целыми колониями
аистов, но потом плодородная  земля кончилась и потянулись бесконечные леса.
Деревья стояли  будто колонны, хвоя  на дороге глушила стук  колес. В лесных
оврагах  пахло прелью и плесенью, то  и дело из-под самых  копыт поднимались
тетеревиные стаи (тетерева всегда сбиваются в стаи  осенью), кое-где  из-под
хвои и  вереска выглядывали коричневые или уже почерневшие от старости шапки
симпатичных толстых боровиков.
     Два раза  мы ночевали в лесных  глухих  сторожках  и радовались,  когда
видели в ночном мраке немощные огоньки в их слепых окнах.
     Ночь, плачет ребенок, кони что-то тревожатся на дворе -  видимо, близко
проходит медведь, над вершинами деревьев, над лесным океаном частый звездный
дождь.
     В хате не продохнуть, девочка качает ногой  колыбель. Древний  как  мир
напев, "А-а-а...".

     Не хадзЁ, коцю, па лаўцы -
     Буду бЁцЁ па лапцы,
     Не ходзь, коцю, па масту* -
     Буду бЁцЁ па хвасту!
     А-а-а!
     * По полу (бел., обл.).

     О, какая ужасная, какая вечная и неизмеримая твоя печаль, Беларусь!
     Ночь. Звезды. Первобытный мрак лесов.
     И все-таки даже это было Италией по  сравнению с  тем, что  мы  увидели
через два дня.
     Лес начал чахнуть, редеть, и вскоре бескрайняя равнина открылась нашему
взору.
     Это  не была  обычная равнина, по которой  катит  свои негустые  ржавые
волны  наша рожь,  это  не была даже трясина -  трясина  все  же  не  лишена
разнообразия:  там есть  трава,  печальные  скрюченные  деревца,  там  может
блеснуть  озерцо. Нет,  это  был  самый мрачный, самый  безнадежный из наших
пейзажей: торфяные болота.
     Нужно   быть  человеконенавистником,   чтоб   выдумать   такие   места,
представление  о  них  может возникнуть  только  в пещерном  мозгу  злобного
идиота. Но это не было выдумкой, болота лежали перед нами...
     Необозримая   равнина  была  коричневого,  даже  скорее  бурого  цвета,
безнадежно ровная, нудная, мрачная.
     Временами  на ней встречались  огромные  нагромождения  камней,  иногда
бурый  конус -  какой-то обиженный  Богом  человек выбирал  неизвестно зачем
торф, - иногда сиротливо  глядела  на дорогу одним оконцем  хатка с  высокой
печной  трубой, а вокруг нее  - ни деревца. И даже  лес, что тянулся за этой
равниной,  казался более мрачным, чем был  на самом  деле.  Спустя некоторое
время  и  на  этой  равнине  начали  попадаться  островки  деревьев, черных,
поросших  мхом и  опутанных паутиной, в большинстве  скрюченных и уродливых,
как на рисунках к страшной сказке.
     Но  эти островки  появлялись  и  исчезали,  и  снова тянулась  равнина,
равнина, бурая равнина.
     Я готов был громогласно зареветь от обиды.
     И погода, как  на грех, стала портиться: низкие  черные тучи ползли нам
навстречу, кое-где из них тянулись  косые свинцовые  полосы дождя. Ни  одной
птицы-посметюхи* не  встретилось нам на дороге,  а это  была плохая примета:
должен был пойти затяжной ночной дождь.
     * Пасьмяцюха - хохлатый  жаворонок. От слова  "смецце" - мусор. Иногда,
впрочем, так называют крайне редкого лапландского  подорожника, птицу хотя и
одного отряда, но совсем другого семейства и рода (бел.).
     Я готов был уже завернуть к первой хате, но и они больше не попадались.
Поминая лихом моего знакомого, я сказал кучеру, чтоб ехал  быстрее, и плотно
закутался в плащ.
     А  тучи накипали,  темные,  низкие,  дождевые;  над  равниной  тянулись
сумерки, такие хмурые и холодные, что мурашки ползли по коже. Вдали блеснула
несмелая осенняя молния.
     Я  успел  лишь  отметить  беспокойной мыслью,  что время  года  слишком
позднее для  грозы,  как  на  меня,  на лошадей, на  кучера обрушился  океан
холодной воды.
     Кто-то отдал равнину в лапы ночи и дождя.
     И ночь эта  была  темная,  как сажа,  я не видел  даже своих  пальцев и
только  по  вздрагиванию  возка догадывался,  что  мы еще едем.  Кучер тоже,
наверное, ничего не видел и целиком положился на инстинкт  лошадей. Не знаю,
был ли на самом деле у них этот инстинкт: наш возок то и дело  кидало из ямы
на какой-то бугор и снова в яму.
     Комья болотной  грязи и тины летели в возок, на плащ,  мне в лицо, но я
смирился с этим и молился лишь о том, чтоб не угодить в трясину. Я знал, что
самые гиблые места встречаются именно в таких болотах - проглотит и возок, и
лошадей, и людей, и никому не придет в голову, что здесь кто-то был, что тут
несколько минут кричало человеческое существо, пока бурая каша не набилась в
рот, что  сейчас  это  существо лежит  вместе с  лошадьми  на  глубине  трех
саженей.
     Вдруг слева что-то  изрыгнуло рев:  длинный, протяжный, нечеловеческий.
Лошади дернули возок - я  чуть не  выпал  - и понесли невесть куда,  видимо,
напрямик, по болоту. Потом что-то  хрястнуло, и задние колеса потянуло вниз.
Чувствуя,  что под  ноги  натекает вода, я схватил  кучера  за плечо.  Тот с
каким-то безразличием промолвил:
     - Гибнем, пане. Тут нам и гамон*.
     * Гамон - конец (бел.).
     Но мне не хотелось  погибать. Я выхватил у кучера кнут и начал хлестать
по тому месту во тьме, где должны были быть кони.
     Раздался  такой истошный вопль, что лошади  опять бешено рванули, возок
задрожал, будто  силясь вырваться  из  трясины, потом  громко  чмокнуло  под
колесами,  возок  наклонился,  затрясся  еще   сильнее,  заржала  кобыла.  И
произошло чудо - возок покатился и  вскоре застучал по твердой земле. Только
теперь я понял, что истошно кричал не кто иной, как я. Мне стало стыдно.
     Я  собирался  уже  было  попросить кучера  остановить  лошадей на  этом
относительно  твердом месте,  чтобы  переждать  ночь,  как тут  дождь  начал
утихать. В это время что-то мокрое и колючее хлестнуло меня на лицу. "Еловая
лапка, - догадался я. - Значит, это лес. Лошади остановятся сами".
     Однако время шло,  еловые  лапки еще  раза  два  дотрагивались до моего
лица, а возок катил вперед ровно и гладко.
     Значит, мы были на лесной дороге.
     Я решил, что она должна куда-нибудь  вывести, и отдался на волю судьбы.
И действительно,  прошло, может, минут  тридцать, и впереди  маняще  замигал
розовый огонек, такой живой и теплый в этой промозглой и мокрой тьме.
     Вскоре  мы  смогли  разглядеть, что  это  не  хата лесника  и  не шалаш
смолокура,  как  я  подумал  вначале, а какое-то  огромное строение, слишком
большое даже для города.  Перед нами  - клумба,  черное жерло  еловой аллеи,
откуда мы выехали, вокруг мокрые деревья.
     Крыльцо было  под каким-то  высоким навесом,  на  двери висело  тяжелое
бронзовое кольцо.
     Сначала  я,  затем кучер, потом снова я стучали этим  кольцом  в дверь.
Стучали   несмело,  стучали  немножко  посмелее,   били  кольцом   наотмашь,
переставали, звали, потом били в дверь ногами - хоть бы хны.
     Наконец за дверью  заходили, неуверенно,  робко. Затем откуда-то сверху
послышался сиплый женский голос:
     - Кто такие?
     - Мы путники, тетушка, впустите.
     - А не с охоты ли вы часом?
     - Какая там охота, мокрые с головы до пят, едва на ногах держимся. Ради
Бога, впустите.
     Женщина помолчала, потом с нотками нерешительности спросила:
     - А кто же вы такие? Фамилия какая?
     - Беларэцки моя фамилия. Я с кучером.
     Бабуля за дверью вдруг оживилась:
     - Граф Беларэцки?
     - Надеюсь  быть графом, - ответил я с  плебейской  непочтительностью  к
титулам.
     Голос посуровел:
     - Ну, и иди себе, добрый человек, туда, откуда пришел. Видите ли, он на
графство надеется. Шуточки  ночные! Пошел,  пошел.  Поищи где-нибудь  в лесу
берлогу, ежели ты такой шустрый.
     - Бабуля,  - взмолился я, - с радостью  поискал бы, чтоб не  беспокоить
людей, да я не здешний, я из уезда, заблудились мы, сухой нитки нету.
     - Прочь, прочь, - ответил неумолимый голос.
     Другой на моем месте, может, схватил бы камень и в ответ на это стал бы
бить в дверь, осыпая жестоких хозяев  проклятьями, но я даже в  этот миг  не
мог  избавиться  от  мысли, что это  плохо - силой вламываться  в чужой дом.
Поэтому я только вздохнул и обратился к кучеру:
     - Ну что же, пойдем отсюда.
     Мы  было  направились  к  возку.  Видимо,  наша  уступчивость произвела
хорошее впечатление, потому что старуха, смягчившись, бросила нам вдогонку:
     - Погодите, подорожные. Кто же вы такие?
     Я  побоялся ответить "фольклорист", потому что дважды после этого слова
меня принимали за мазурика. Поэтому ответил:
     - Купец.
     -  А как  же  вы  попали в парк, если  вокруг каменная стена и чугунная
ограда?
     - А  я и  сам не знаю, - ответил я искренне. - Ехали где-то, видимо, по
болоту, куда-то провалились, едва выбрались... Ревело там что-то...
     По правде говоря, я ни на что уже не  надеялся, однако после  этих моих
слов старуха тихо охнула и испуганно закудахтала:
     - А-ах ты, Боже!  Это  же вы, наверное,  из Волотовой прорвы вырвались,
ведь  только  с  той  стороны и нет  ограды.  Вот  посчастливилось вам,  вот
повезло. Спасла вас царица небесная. А Матерь Божья! А мученички небесные!
     И  такая  доброта,  и такое сочувствие слышались  в ее  словах,  что  я
простил ей этот час допроса на крыльце.
     Старуха  загремела  запорами,  потом  дверь  со  скрипом  распахнулась,
пропуская в ночную тьму оранжевую полосу тусклого света.
     Перед нами стояла  невысокого росточка бабуся в  широком, как  колокол,
платье,  лиловой  шнуровке,  в  которой, наверное, ходили  наши  пращуры при
короле Сасе, и в большом  накрахмаленном чепце. Лицо в добрых морщинках, нос
крючковатый,  а  рот  огромный,  похожий  на щипцы  для  орехов,  с  немного
оттопыренными  губами.   Кругленькая,  как  бочечка   средней  величины,   с
пухленькими  ручками  -  она  так и  напрашивалась  на  то,  чтоб  ее  звали
"матушка". И в руках у этой бабуси был  огромный ухват:  оружие.  Я едва  не
расхохотался,  но  вовремя  вспомнил  холодную трясину и  дождь  и  смолчал.
Сколько  людей  и по сей  день сдерживают смех над  тем, что достойно смеха,
вспомнив, что за стеною дождь!
     Мы вошли  в комнатку, где пахло мышами, и ручьи воды  сразу  потекли  с
нашей одежды на пол. Я взглянул на свои ноги и ужаснулся: они почти до колен
были в бурой каше, как в сапогах.
     Бабуся только покачала головой.
     - Видите, я сразу угадала, что это та адова топь. Вы, пан купец, должны
поставить  Богу  большую  свечку за то,  что  так легко отделались. - И  она
открыла дверь  в  соседнюю  комнату,  где пылал  камин. - Хорошо отделались.
Снимайте одежду, сушитесь