. У вас есть во что переодеться?
     Сак мой, к счастью, был сухим, я переоделся перед  камином, нашу одежду
- мою и кучера - бабуся куда-то  утащила, а потом возвратилась с сухой - для
кучера.  Вошла, не  обращая внимания на то, что кучер  стоял совсем голый  и
стыдливо поворачивался к ней спиной.
     Посмотрела на его посиневшую спину и сказала неодобрительно:
     - Ты, малец,  от меня не  отворачивайся,  я старая баба.  И  пальцев на
ногах не поджимай. На вот, переоденься быстрее.
     Когда мы немного согрелись у камина, бабуся поглядела  на  нас  глубоко
запавшими глазами и сказала:
     - Согрелись? Ну, вот и хорошо. Ты, малец, пойдешь  ночевать с Яном, тут
тебе будет неудобно... Ян!..
     Явился Ян.  Это  был подслеповатый  старик лет  шестидесяти с  длинными
седыми  волосами,  острым,  как  шило,  носом,  запавшими  щеками  и  усами,
свисавшими до середины груди.
     Я  поначалу удивился, что  бабуся  одна  с ухватом  в руке открыла  нам
дверь, не побоялась двух мужчин, которые явились ночью неизвестно откуда, но
после  того,  как увидел Яна,  понял,  что тот  был  где-то  в засаде и  она
надеялась на его помощь.
     Помощь была важнецкая: в руках  у старика я  увидел ружье. Вернее,  это
было даже  не  ружье:  оружие,  которое  держал старик,  правильнее было  бы
назвать "мушкетом". Он был выше Яна приблизительно  дюймов на шесть, ствол с
насечками и широким раструбом на конце, ложе и приклад залапанные, вытертые,
с полка свисал фитиль. Словом, ему давно было  место где-то в  музее оружия.
Такие ружья обычно стреляют, как пушки,  и настолько сильно  отдают в плечо,
что неподготовленный человек валится на землю, как сноп.
     И я почему-то с  удовольствием  подумал, что у меня в кармане  чудесный
английский шестизарядный револьвер.
     Ян повел кучера к двери, едва переступая негнущимися ногами. Я заметил,
что даже руки у него дрожали.
     "Надежная помощь хозяйке", - с горечью подумал я.
     А  хозяйка  тронула   меня  за  плечо  и  пригласила  идти  за  ней   в
"апартаменты". Мы прошли еще одну комнатку, старуха открыла следующую дверь,
и я тихо ахнул от удивления и восторга.
     Перед  нами  была  огромная  прихожая-гостиная,  как   это  водилось  в
старинных помещичьих домах. Теперь сказали бы "холл". Но какой красоты!
     Она была  такая огромная, что мое мрачное отражение в зеркале где-то на
противоположной  стене  казалось не  больше сустава  мизинца. Пол из дубовых
"кирпичей",  уже довольно  вытертых,  беспредельно  высокие  стены,  обшитые
черными от старости, блестящими досками  с резьбой по краям, окна  почти под
потолком, маленькие, в глубоких стрельчатых нишах.
     Видимо, впотьмах мы очутились на боковом крыльце, потому что направо от
меня  был  парадный  вход:  широкая,  тоже  стрельчатая  дверь,  разделенная
деревянными  колонками  на  три  части.  На колонках была потрескавшаяся  от
времени  резьба:  цветы,  листья,  плоды. За дверью, в глубине  вестибюля, -
входная  дверь,   массивная,  дубовая,   окованная  потемневшими  бронзовыми
гвоздями  с квадратными головками. А над нею - огромное темное окно в ночь и
тьму. На окне - мастерской работы кованая решетка.
     Я шел по прихожей и удивлялся: какое великолепие и как это все запущено
людской нерадивостью. Вот массивная  мебель вдоль стен - она скрипит  даже в
ответ  на  шаги.  Вот  огромная  деревянная  статуя  святого Юрия,  одно  из
замечательных, немного .наивных творений беларусского  народного гения  -  у
ног ее слой белой  пыли, словно кто-то  насыпал муки: эту неповторимую  вещь
испортил шашель. Вот под потолком люстра,  также удивительная по красоте, но
висюльки у нее сбиты больше чем наполовину.
     Могло  показаться, что здесь никто не живет, если бы в  огромном камине
не пылали дрова и пламя не освещало прихожую неуверенным, мигающим светом.
     Почти с середины этой роскошной прихожей широкая беломраморная лестница
вела на  второй этаж. Здесь было почти все так же, как  и на первом этаже, -
такая же  огромная комната, даже пылал такой же камин, лишь на стенах черное
дерево  (наверное, это был дуб) чередовалось с потертыми штофными  шпалерами
кофейного цвета. И на этих шпалерах красовались портреты в тяжелых рамах. Да
еще у камина стояли столик и два кресла. Старуха тронула меня за рукав:
     -  Я  сейчас отведу пана в его  комнату. Это недалеко, по  коридору.  А
потом... может, пан хочет поужинать?
     Я не отказался, потому что целый день не ел.
     - Ну, так пусть пан подождет меня...
     Она  вернулась  минут  десять  спустя, широко улыбнулась мне и  сказала
доверчиво:
     - Знаете, деревня рано ложится спать. Но у нас не  любят спать,  у  нас
стараются  лечь как можно позже. И хозяйка не  любит людей.  Не знаю, почему
она   вдруг  согласилась  впустить   вас  в  свой  дом  и   даже   позволила
присутствовать  за  ужином  (пусть  пан  меня  извинит).  Видимо, пан  самый
достойный доверия из всех тех, кто был здесь за последние три года.
     - Как, - удивился я, - разве хозяйка не вы?
     - Я экономка, - с достоинством ответила старуха. - Я экономка в  лучшем
из лучших домов, в хорошей семье, поймите это,  пан купец. В самой лучшей из
лучших семей. Это лучше, чем даже быть хозяйкой в не самой лучшей семье.
     - Что же это за семья? - неосторожно спросил я. - И где я?
     У старухи гневом полыхнули глаза.
     -  Вы  в  имении Болотные Ялины*.  А хозяев  вам стыдно  не  знать. Это
Яноуские. Понимаете вы, Яноуские! Неужели вы не слыхали?
     * ЯлЁны - ели (бел.).
     Я ответил, что, конечно же, слыхал. И этим успокоил старуху.
     Жестом, достойным королевы, она  указала  мне на кресло (приблизительно
так  в театрах королевы указывают на  плаху неудачнику-любовнику:  "Вот твое
место, злосчастный!"), попросила извинения  и оставила  меня одного. Я очень
удивился перемене,  происшедшей  со  старухой. На первом этаже она  охала  и
причитала, разговаривала с выразительной народной  интонацией, а  поднявшись
на второй  этаж,  сразу превратилась  черт знает  в кого. Видимо, на  первом
этаже  она была дома,  а на  втором - только  экономкой,  редкой  гостьей и,
соответственно переходам,  менялась.  Глаза  у нее были  добрые,  но, помню,
такая перемена мне тогда не очень понравилась.
     Оставшись один, я начал рассматривать портреты, что тускло поблескивали
на стенах.  Их было около семидесяти, старинных и почти новых, - и это  было
грустное зрелище.
     Вот какой-то дворянин чуть  ли  не в  полушубке - одна из  самых старых
картин, - лицо широкое, мужицкое, здоровое, с густой кровью в жилах.
     А вот  второй, уже в  сребротканом кафтане,  широкий  бобровый воротник
падает на плечи (хитрая  ты был протобестия, парень!). Рядом с ним мощный, с
каменными плечами и искренним взглядом человек в красном плаще (у его головы
щит  с фамильным гербом, верхняя половина которого замазана черной краской).
А дальше  другие,  такие  же сильные, но  глаза туповатые  и масляные,  носы
обрубленные, губы жесткие.
     За ними портреты женщин с покатыми плечами, созданными для ласки. У них
такие  лица,  что заплакал бы и палач.  Наверное, кто-то из этих женщин и  в
самом деле сложил голову на плахе в то жестокое время. Неприятно думать, что
эти женщины  брали еду с  блюд руками, а в балдахинах  их  спален гнездились
клопы.
     Я   остановился  у   одного  портрета,  очарованный  той  удивительной,
непонятной  улыбкой,  которую так неповторимо умели  изображать  наши старые
мастера. Женщина смотрела на меня участливо и загадочно.
     "Ты  -  маленький человек,  - как будто  говорил ее  взгляд,  -  что ты
изведал в жизни?  О, если б знал ты,  как  пылают  факелы на стенах зала для
пиршеств, если  б знал ты, какое наслаждение  целовать до крови  любовников,
двоих  свести в  поединке, одного отравить,  одного бросить в  руки палачей,
помогать мужу стрелять  из башни по наступающим врагам, еще одного любовника
свести в  могилу своей любовью и потом взять  его вину на  себя, сложить  на
эшафоте свою голову с высоким белым лбом и сложной прической".
     Клянусь жизнью, так она мне и сказала, и, хотя я ненавижу аристократов,
я понял перед этим портретом,  какая это страшная штука "род",  какую печать
он  накладывает  на потомков, какая тяжелая ноша старых грехов и  вырождения
ложится на их плечи.
     И еще я понял, что неисчислимые десятилетия  пролетели над землей с тех
времен, когда эта женщина сидела перед  художником. Где они теперь, все  эти
люди с горячей кровью и пылкими  желаниями, сколько столетий прогрохотало по
их истлевшим костям?
     Я  ощутил, как ветер этих столетий пролетел за спиной и  вздыбил волосы
на моей голове.
     И еще я  ощутил, что в этом  доме царит холод, который  не изгнать даже
каминам, пылающим день и ночь.
     Огромные, сумрачные залы со скрипящим паркетом, мрак по углам, извечный
сквозняк, запах пыли и мышей и холод, такой холод, что стынет сердце, холод,
настоянный столетиями, холод единого майората, огромного, обнищавшего, почти
вымершего рода.
     О, какой  это был  холод! Если б  поздних наших декадентов, воспевавших
запущенные панские замки,  оставить здесь хотя  бы  на одну ночь,  они очень
скоро запросились бы на траву, на теплое солнышко.
     Крыса  смело пересекла  по диагонали зал.  Меня  передернуло.  Я  снова
повернулся к портретам. Это  были более поздние портреты.  И совсем  иные. У
мужчин какой-то голодный, недовольный вид, глаза, как у старых селадонов, на
губах непонятная, тонкая и неприятная  язвительность.  И женщины  иные: губы
слишком похотливые, взгляд манерный и холодный. И очевидно слабели руки: под
белой кожей  и  у  мужчин  и  у женщин  просвечивали  голубые  жилки.  Плечи
становились  уже  и  подавались  вперед,  а  в  выражениях  лиц  усиливалось
сладострастие.
     Жизнь, какие жестокие  шутки ты проделываешь с теми, кто столетиями жил
обособленно,  а с народом  общался лишь  для  того,  чтобы рождать  на  свет
бастардов*.
     * Незаконнорожденный ребенок (франц.).
     Мне было  тяжело,  неприятно  смотреть  на  все  это. И  снова  чувство
пронзительного непонятного холода...
     Я не услышал шагов за спиной, словно тот, кто подошел, плыл по воздуху.
Мне вдруг  просто показалось, что кто-то смотрит мне  в  спину. Тогда я, под
воздействием  этого  взгляда,  обернулся.  Женщина  стояла за моей спиной  и
вопросительно смотрела на меня, слегка наклонив голову. Я был ошеломлен. Мне
показалось, будто портрет, только что разговаривавший со  мной, вдруг ожил и
женщина сошла с него.
     Не знаю даже, что было между ними общего. Та, на портрете (я  оглянулся
на него и увидел,  что она на месте), была, видимо, высокая, хорошо сложена,
с большим запасом жизненных сил, веселая, сильная и красивая. А эта - просто
заморыш.
     И  все  же  сходство  было,  то  сверхсходство, которое заставляет  нас
узнавать  в  толпе  двух непохожих братьев:  брюнета и  блондина. Нет,  даже
большее. У  них были совершенно одинаковые волосы, нос той же  формы, тот же
разрез рта  и те же белые ровные зубы. К этому  добавлялось общее сходство в
выражении лица, что-то родовое, извечное.
     И все же такой неприятной особы мне еще не доводилось видеть. Все то же
самое, и все - не то. Маленькая ростом, худенькая, тоненькая, как веточка, с
почти  неразвитыми бедрами и убогой  грудью,  с  голубыми жилками  на  шее и
руках, в которых,  казалось, совсем не было крови  - она была слабой, словно
стебелек полыни на взмежке.
     Очень  тонкая  кожа,  тонкая  длинная   шея,  даже  прическа   какая-то
невыразительная.  И  это  казалось  тем  более  странным,  что  волосы  были
золотистые, пышные и удивительно красивые. Зачем же понадобился этот нелепый
узел на затылке?
     Черты лица были выразительные,  резко очерченные, такие правильные, что
сгодились бы в  качестве  образца даже великому  скульптору.  И все же я  не
думаю,  чтоб  какой-нибудь скульптор соблазнился лепить  с  нее Юнону: редко
увидишь столь неприятное,  достойное жалости лицо.  Губы искривлены,  у носа
глубокие  тени, цвет лица серый, черные брови  в  каком-то странном  изломе,
глаза огромные, черные, но в них застыло какое-то непонятное выражение.
     "Бедняжка дьявольски некрасива", - с сочувствием  подумал  я и  опустил
глаза.
     Я знаю  многих женщин, которые до  самого гроба не простили бы мне моих
опущенных  глаз, но эта привыкла  видеть, наверное, что-то подобное на лицах
всех людей, кого встречала: она совсем не обратила на это внимания.
     Не знаю, хотела ли она подать мне руку для поцелуя или протянула ее для
пожатия на английский  манер, а может, рука просто вздрогнула, но я  взял ее
хрупкие пальчики и почтительно  поднес к губам.  Может,  я даже задержал  их
дольше, чем было нужно: я ведь должен был хоть немного искупить свой грех.
     Когда  я отпустил руку,  в глазах  этой девушки - нет,  даже  ребенка -
появилось что-то лихорадочное, больное, странное.
     Она все  так же молча указала  мне на кресло перед камином. Однако я не
сел, пока не  села  она. И снова то же самое  удивление в глазах.  И  тут  я
припомнил, как дрожала ее рука  у моих губ, и понял, что она просто не умела
ее  подавать,  что  ей никогда не целовали руки. И в самом деле,  чего можно
было ожидать от этой проклятой Богом болотной дыры среди лесов?
     ...Когда  экономка с  поджатыми губами принесла  ужин  и  оставила  нас
одних, я спросил, с кем разговариваю.
     - Я хозяйка Болотных Ялин. Надзея Яноуская.
     - Простите, может,  мне нужно было представиться раньше? Я, сам того не
желая, обманул вашу экономку. Я совсем не купец...
     - Я знаю, - очень спокойно ответила она, - купцы не такие,  а я вас уже
видела.  Там,  над   дверями,  высоко...  есть...  незаметные  глазки,  чтоб
смотреть. Когда к нам кто-то приезжает, я сразу вижу. В глазок. Только очень
редко, очень редко  приезжают к нам  люди. И они боятся. И я тоже мало  кого
могу впустить к нам. Вы не такой, как другие... Редко у нас бывают достойные
доверия люди.
     Меня  неприятно  удивила такая, мягко  говоря, откровенность.  Что это?
Тонкий расчет или наивность?  Но сколько я ни вглядывался в это искривленное
лицо, я не мог разглядеть на нем даже отблеска какой-то задней мысли.
     Лицо было простодушное,  детское. Но самым  убедительным  был ее голос:
медленный,  ленивый,  безразличный и  одновременно трепетный и  прерывистый,
словно голос лесной птицы.
     - И к тому же я вообще видела вас... прежде.
     - Где? - искренне удивился я.
     - Не знаю. Я многих людей вижу. Мне кажется, что я вас видела во сне...
Часто... А возможно, и не во  сне. Вам не случалось чувствовать... словно вы
жили когда-то, давно... и теперь открываете, находите опять заново многое из
того, что видели... давным-давно?..
     Я человек  здоровый. И я еще  не  знал,  что  подобное бывает иногда  у
нервных людей с очень тонким восприятием. У них  каким-то образом нарушается
связь  между  первичным  восприятием  и последующими представлениями памяти.
Похожее им кажется  тождественным,  они  открывают  в  предметах, которые им
совсем не знакомы, что-то давно  известное. А сознание - извечный реалист  -
сопротивляется  этому.  Вот  так  и  получается,  что  предмет  одновременно
незнаком и таинственно знаком.
     Повторяю,  я  не  знал  этого.  И все  же  ни на минуту в мой  мозг  не
закралась  мысль,  что  эта  девушка  может  лгать,  такой   искренностью  и
безразличием веяло от ее слов.
     - Я вас видела, - повторила она снова. - Но кто вы? Я не знаю вас.
     - Меня зовут Андрэй Беларэцки, панна. Я ученый-фольклорист.
     Она совсем  не удивилась. Наоборот, удивился я, узнав, что это слово ей
знакомо.
     -  Что  же,  очень   любопытно.  А   чем   вы  интересуетесь?  Песнями,
поговорками?
     - Легендами, панна. Старыми местными легендами.
     Я испугался  не  на  шутку.  Она  вдруг выпрямилась, словно  ее  пытали
электрическим током, лицо побледнело, веки сомкнулись.
     Я бросился к ней, поддержал ее голову  и поднес к губам стакан с водой,
но она уже  пришла в себя. И  тут ее глаза  заискрились  таким негодованием,
таким неизъяснимым укором, что я почувствовал себя последним мерзавцем, хотя
и  не знал, чего ради я не должен  говорить о своей  профессии.  У меня лишь
мелькнула смутная догадка,  что здесь что-то связано  со старым правилом: "В
доме повешенного не говорят о веревке".
     Прерывистым голосом она сказала:
     - И вы... И вы тоже... За что вы меня мучаете, зачем меня все...
     - Спадарыня, панна! Честное слово, я ничего плохого не думал,  я ничего
не знаю... Смотрите,  вот свидетельство от академии, вот письмо губернатора.
Я  никогда здесь  не был. Простите,  простите, Бога ради, если я  вам сделал
больно.
     -  Ничего, - сказала она. -  Ничего,  успокойтесь, пан Беларэцки. Это -
так...  Просто  я  ненавижу  темные  творения  разума дикарей.  Может,  и вы
когда-нибудь  поймете, что это  такое -  этот мрак. А я поняла давно. Только
прежде чем понять до конца - я умру.
     Я  понял,  что бестактно было  бы  расспрашивать, и  промолчал.  И лишь
немного погодя, когда она успокоилась, сказал:
     -  Простите, что я вас  так  разволновал,  панна Яноуская. Я  вижу, что
сразу  стал вам  неприятен. Когда я должен уехать? Мне кажется, лучше сейчас
же.
     Лицо ее снова исказилось.
     - Ах,  разве в этом дело! Не надо. Вы  очень,  очень обидите меня, если
уедете сейчас. И к  тому же, - голос ее задрожал, - что бы вы ответили, если
б я попросила, понимаете, попросила вас остаться здесь, в этом доме, хотя бы
на две-три  недели? Словом,  до  того времени,  пока  окончатся темные  ночи
осени?
     Взгляд ее начал блуждать. На губах появилась жалкая улыбка.
     -  Потом  будет  снег...  И  следы на нем. Конечно, вы  поступайте, как
хотите.  Однако  мне было  бы  неприятно,  если б  о последней  из  Яноуских
сказали, что она забыла старинное гостеприимство.
     Она  так  сказала  "последняя  из   Яноуских",  эта  восемнадцатилетняя
девочка, что у меня почему-то сердце сжалось от боли.
     - Что же, - продолжала она, - если интересуетесь этой скверной, разве я
могу  возражать.  Некоторые  собирают  даже змей. Я  должна сказать, что  вы
приехали в заповедный край.  Здесь привидений и призраков больше, чем  живых
людей.  Крестьяне, которых  трясет  лихорадка, рассказывают  удивительные  и
страшные  истории.  Они  живут  бульбой,  голодным  пушным  хлебом,  постной
овсянкой  и  фантазией.  Ночевать  у  них  в  хатах вам  нельзя:  там грязь,
скученность,  лихоманка. Ходите по  окрестным  хуторам, там  вам за  деньги,
которые пойдут на хлеб или водку, согревающую на мгновение вечно холодную от
малярии кровь, расскажут все. А вечером возвращайтесь сюда. Здесь вас всегда
будет ожидать стол, и постель, и огонь у камина. Запомните, я хозяйка здесь,
крестьяне слушаются меня. Согласны?
     К  этому времени  я уже  почти был  уверен, что никто этого  ребенка не
слушается, никто его не боится  и никто от него  не зависит. Возможно,  кому
другому я улыбнулся бы прямо  в глаза, но в этом  "приказе" было столько еще
не  понятной мне  мольбы, столько трогательности и  ожидания, что я, опустив
глаза, сказал:
     - Хорошо. Я подчиняюсь желанию панны.
     Она не заметила иронической искорки в  моих глазах и даже порозовела на
миг, видимо, оттого, что ее послушали.
     ...Остатки очень скромного ужина убрали со стола. Мы остались в креслах
перед камином.  Яноуская  оглянулась  на черные  окна, за которыми шумели  и
терлись ветвями о стекла огромные деревья, и сказала:
     - Пан Беларэцки еще не хочет спать?
     Этот странный вечер так настроил меня,  что спать расхотелось. И вот мы
сидим рядом и смотрим в огонь.
     - Скажите, - вдруг спросила она, - люди повсюду живут так, как у нас?
     Я с недоумением взглянул на нее:  неужели она никогда не покидала этого
дома? Она, словно поняв меня, ответила: