ось мне сущим пустяком.
     Осторожно, как  змей, я  пополз к  темнеющему в  траве  мертвому  телу.
Помню, что побаивался засады, сам жаждал убивать, что полз, извиваясь, среди
осенних трав, используя  каждое углубление,  каждый  бугорок. И  еще я помню
даже  сейчас,  как вкусно пахла  полынь, как  пах  тимьян,  какие  сквозные,
голубые  тени лежали  на земле.  Как хороша была жизнь даже  в  этом ужасном
месте! А человек был вынужден извиваться, как гад, в траве, вместо того чтоб
вольно дышать этим холодным бодрящим воздухом, смотреть на луну, расправлять
грудь, ходить от радости на руках, целовать глаза любимой.
     Луна  светила  на  мертвое  лицо Бермана.  Большие  кроткие глаза  были
выпучены, лицо перекошено гримасой нечеловеческого страдания.
     За что его? Неужели он не виноват? Ведь я был уверен, что это он.
     Ах, как  горько,  как  радостно благоухал тимьян! Травы,  даже  умирая,
пахнут горько и радостно.
     В  ту же  минуту  я инстинктивно, еще не понимая, в чем  дело, повернул
обратно.  Я отполз довольно далеко, когда услышал шаги. Шли два  человека. Я
был под  большой  плакучей  ивой.  Поднялся  на  ноги  (люди  не  могли меня
заметить: я сливался  с  деревом),  подпрыгнул  и,  подтянувшись  на  руках,
взобрался на него и спрятался в ветвях, как огромная древесная лягушка.
     Две  тени подошли к убитому.  Месяц светил  прямо на них, но лица  были
закрыты кусками темной ткани. Странные это  были фигуры: в старинных кабтях,
в чугах, с длинными волосами, на которых едва держались плетенные из кожаных
полосок шапки (такие можно было увидеть в музее града Виленского). На плечах
длинные плащи.
     Они подошли к телу  и склонились  над ним. До меня долетели отрывки  их
разговора.
     -  Оба попались  на одну  и  ту  же  удочку... Ликол... Х-хе, как  они,
однако, поверили  этому  детскому прозвищу. И  тот последыш, и  эта  свинья.
Ликол... Дал им Ликол.
     И вдруг один из них удивленно воскликнул:
     - Гляди, Пацук, это не тот!
     - Как не тот, что ты мелешь?
     -  А  я  тебе  говорю,  что  не  тот.  Это...  это  тот  чудак, что был
управляющим у Яноуской.
     - Ах, чертова душа! Ошиблись малость.
     - За эту ошибку, хлопче, - мрачно сказал  второй, - с нас  Ликол голову
снимет.  Нехорошо,  брат.  Двое  убитых  -  ужас!  Этим может  и  начальство
заинтересоваться.
     - Но почему он явился сюда вместо того?
     Второй не ответил.  Они отошли от трупа под дерево, на котором я сидел.
Если б я пожелал, я мог бы  опустить ноги и стать на голову каждому  из них,
по выбору,  или  дважды выстрелить  из револьвера.  С  такого  расстояния  и
ребенок попал бы.  Я дрожал от волнения, но голос холодного рассудка говорил
мне,  что этого делать нельзя - я вспугну остальных. С охотой  нужно кончать
одним ударом. Я и так уже наделал слишком  много ошибок, и если погибнет еще
и Надзея - тогда  останется лишь пойти к Волотовой прорве, сигануть в нее  и
услышать, как над тобой из топи с диким ревом  вырвется воздух.За что он так
ненавидит этого Беларэцкого? - спросил тот, кого звали Пацуком.
     -  Думаю,  за  то,  что Беларэцки хочет  жениться на Яноуской. А  тогда
дворец ускользнет из рук Ликола.
     - Да зачем он ему, это же трухлявый гроб, а не дворец.
     - Ну,  это ты не говори. Яноуским он пользы не  приносит, это  владение
рода,  а для постороннего  человека  большая  ценность.  К  тому же он любит
древность, спит и видит себя хозяином огромного, как у предков, замка.
     Они замолчали,  потом вспыхнул огонек,  и ко  мне  начали  ползти сизые
завитки  табачного  дыма.  Я  понимал  уже, что  подо  мной  стоят шляхтичи.
Скверный  местный  язык,  который  стал  грубым   от  варваризмов  польского
происхождения, резал ухо. Голоса казались мне знакомыми.
     - Сдается, - буркнул  после продолжительного молчания Пацук, - что  тут
еще одна причина: холопы.
     - Ты прав. Если убьем еще и этого, они притихнут, как мыши под веником.
А  то слишком нахальными стали. Недавний  бунт,  потом убийство управляющего
Гарабурды.  Глядят  нагло.  И  особенно осмелели  после приезда Свециловича.
Месяц прожил здесь,  падла,  а нашкодил нам хуже пожара. Четверых холопов из
рук суда  выдрал,  подал  жалобу на  двух  дворян.  А  когда этот  Беларэцки
появился - совсем  житья не  стало. Сидит  в холопских  хатах, записывает их
глупые  байки. Ну,  ничего,  попритихнет хамье, если  мы  и  этого предателя
шляхты придушим... Только надо  будет узнать, кто вожак этих наглецов. Я ему
не прощу моих спаленных стогов.
     - А мне  сдается, что я знаю, кто  это. Сторож  Кульшей Рыгор. Эт-такая
наглая морда, как у волка. И никакого тебе почтения.
     - Ничего, рыгнется и ему.
     Снова помолчали. Потом один сказал:
     - А знаешь, Яноускую  жалко. Такую женщину  довести до сумасшествия или
убить - глупость. Таким когда-то ноги  целовали. Помнишь, как она на  балу в
старинном наряде лебедем плыла! Ух-х!
     - Да и пан жалеет, - промолвил второй. - Но что поделаешь.
     И вдруг захохотал.
     - Ты чего?
     - Не  того прихлопнули! Нам не везет, а ему и  того горше.  Ты помнишь,
как Раман кричал,  когда его в трясину  загнали?  Говорил, что из  гроба нас
выдаст. ан, видишь, молчит.
     И они пошли от дерева.
     Я услышал еще, как Пацук произнес басом:
     - Ничего, скоро и этого навестим.
     Я неслышно  соскользнул  с дерева и двинулся за ними.  Бесшумно ступали
мои ноги по траве, кое-где я опять полз.
     И, конечно же, снова оказался  в дураках,  упустив  из  вида, что у них
были  кони.  Они скрылись  за  гривкой  кустарника,  я замедлил  шаги, боясь
нарваться на них, а в следующее мгновение услышал стук копыт.
     Когда  я выбрался на  дорогу,  то увидел вдали двух  всадников,  бешено
гнавших коней от креста Рамана на юго-восток.
     Мысли мои  были грустные: я  узнал,  что они охотятся  за Яноуской и за
мной, что пощады ожидать нечего, упустил двух бандитов  да еще  так  жестоко
ошибся в Бермане. Я,  конечно, убедился, что он  темная личность: вскрыл мое
письмо и зачем-то пошел на это страшное  место, где нашел погибель. Сам факт
этой смерти заслонил от меня все  остальные его грехи.  Но из  подслушанного
разговора  я узнал многое и,  прежде  всего, знал  теперь  одного  из  диких
охотников.  История  со  спаленными стогами  выдала  его.  Стога  сгорели  у
шляхтича Марка Стахевича,  которого  я видел на пирушке у Дубатоука. И  этот
человек был тогда секундантом Вароны. Пускай я ошибся в Бермане, но в Вароне
я,  кажется,  не  ошибаюсь.  И  он  будет моим. Только сейчас  нужно  больше
решимости...
     А поздно  вечером дикая охота  короля Стаха явилась  снова.  Снова выл,
голосил, плакал нечеловеческий голос:
     - Раман в последнем колене, выходи! Мы пришли! Мы покончим! Мы отдохнем
потом! Раман! Раман!
     И  снова я,  укрывшись  в кустах  у  крыльца,  стрелял  в летучие  тени
всадников,  что мелькали в  самом конце залитой лунной дымкой аллеи. Когда я
выстрелил первый раз - кони бросились в чащу и исчезли, как будто их никогда
и не было. Это было похоже на страшный сон...
     Надо было кончать. Я  вспомнил  слова Марка Стахевича, сказанные им под
деревом,  насчет  обещания  Рамана выдать убийц после смерти и подумал, что,
может,  Раман  оставил в  доме  или на месте своей  смерти  какую-то  улику,
которую проглядели тогда даже зоркие глаза Рыгора.
     И когда пришел Рыгор, мы  поспешили с  ним на  место убийства Рамана. Я
неплохой ходок, но едва успевал за этой долговязой фигурой. На первый взгляд
могло показаться, что Рыгор шел медленно, но движения его были размеренными,
и ноги он ставил не  так,  как обычные люди, а носками внутрь: так ходят все
прирожденные  охотники. Между прочим, замечено, что  это  делает каждый  шаг
приблизительно на дюйм длиннее.
     По дороге я передал ему разговор Марка Стахевича с каким-то Пацуком.
     - Люди Вароны, - зло буркнул Рыгор. А потом добавил: - А мы думали, что
"Ликол..." - это  начало  фамилии. Пан  не так расспрашивал. "Ликол"  - это,
видать,  прозвище. Треба спытать у пани Яноуской, кого так  звали. Если знал
это прозвище  Свецилович и  даже,  может,  Берман,  значит, она  тоже должна
знать.
     - Я спрашивал у нее.
     - Ты спрашивал у нес фамилию, да к тому же ее начало, а не прозвище.
     Так  мы дошли до  известного  и дважды уже описанного  мной места,  где
погиб отец  Надзеи  Рамановны. Мы переворошили всю  сухую  траву, хотя глупо
было здесь что-либо искать  спустя два года. И наконец подошли к тому месту,
где над трясиной был небольшой обрыв.
     - Тут, - сказал Рыгор.
     Над  самым обрывом  из  земли торчал  небольшой пенек -  обломок ствола
росшего когда-то  здесь дерева. Его  корни,  словно  могучие  змеи, оплетали
обрыв, спускались,  словно  желая напиться,  в трясину или  просто  висели в
воздухе.
     Я попросил Рыгора вспомнить, были ли видны руки Рамана над трясиной.
     Тяжелые веки Рыгора опустились, он припомнил:
     - Да, были. Правая  даже была вытянута, он, видать, хотел ухватиться за
корень, но не дотянулся.
     - А может, просто кинул что-то туда, под корни, где виднеется яма?
     - Давай поглядим.
     И мы, держась за корни и ломая ногти, спустились почти к самой трясине,
чуть удерживаясь на маленьких скользких уступах крутого склона.  Под корнями
действительно оказалась яма, но в ней ничего не было.
     Я собрался уже взбираться наверх, но меня остановил Рыгор:
     -  Дурни  мы.  Если здесь  действительно что-то было, то  оно  уже  под
пластом ила. Он мог кинуть, но ведь  минуло два года, земля в ямке осыпалась
и захоронила то... ту вещь.
     Мы  начали царапать пальцами  слежавшийся ил,  высыпать его из ямы, и -
хотите верьте, хотите нет -  вскоре пальцы мои наткнулись на что-то твердое.
На  моей ладони лежал портсигар из "птичьего глаза". Больше в  яме ничего не
было.
     Мы  выбрались на луговину и осторожно обтерли портсигар от  рыжего ила,
перемешанного  с  глиной.  В портсигаре лежал кусочек белой  ткани,  видимо,
вырванной  из  сорочки  зубами.  И  на  этой  тряпочке были  едва различимые
порыжевшие буквы: "Варона уби..."
     Я передернул плечами. Черт знает что это! Или свидетельство, что Рамана
убил Варона, или просьба к Вароне убить кого-то! Рыгор глядел на меня.
     - Вот и прояснили, пан Андрэй. Загнал его сюда Варона. Завтра будем его
брать.
     - Почему завтра? Может, он явится как раз сегодня.
     - Сегодня пятница.  Пан забыл про это.  Бандюка,  как говорят,  шукай в
церкви.  Слишком уж они святые  да  божьи.  Режут с именем  святой троицы на
устах.  Они придут завтра, потому что потеряли терпение. Им нужно избавиться
от тебя. - Помолчал, глаза полыхнули недобрым пламенем.  -  Завтра, наконец,
приведу мужиков. С  вилами. И тебе дадим. Если  с нами, то до  конца.  Будем
караулить у  поваленной  ограды.  И всех  положим, всех.  Под самый  корень,
чертово семя...
     Мы вместе пошли в Болотные  Ялины и там узнали, что Надзея Рамановна не
одна. У  нее сидел пан  Гарабурда. В последние дни Яноуская избегала меня, а
когда мы встречались  -  отводила потемневшие,  грустные,  как осенняя вода,
глаза.
     Поэтому  я через  экономку вызвал  ее в  нижний зал,  где Рыгор  мрачно
смотрел  на святого Юрия, такой же  могучий и высокий,  как статуя. Яноуская
пришла, и  Рыгор, порядком наследивший на полу,  стыдливо спрятал под кресло
ноги. Но голос его, когда он обратился к ней, был по-прежнему грубый, только
где-то в глубине что-то чуть заметно дрожало.
     - Слушайте,  ясная  пани. Мы нашли короля Стаха. Это  Варона. Дайте мне
пару ружей. Завтра мы покончим с ними.
     - Кстати, - сказал  я, - я  ошибся, когда спрашивал у вас, не знаете ли
вы  человека,  фамилия  которого  начинается  с  "Ликол...". Теперь  я  хочу
спросить,  не знаете ли  вы человека, прозвище которого Ликол, просто Ликол?
Это самый опасный человек в банде, возможно, даже ее главарь.
     -  Нет!  -  вдруг  вскрикнула  она,  ухватившись  за  грудь.  Глаза  ее
расширились, застыли в ужасе. - Нет! Нет!
     - Кто он такой? - мрачно спросил Рыгор.
     -  Пощадите,  пощадите меня! Этого  не может  быть... Он такой  добрый,
чистосердечный. Он держал  Свециловича и меня на коленях. Тогда наш  детский
язык  не  мог вымолвить  его имя, мы его коверкали, и так родилось прозвище,
которым мы называли его только между собой. Немногие знали это.
     - Кто он? - неумолимо повторял Рыгор, двигая каменными челюстями.
     И  тогда  она заплакала. Плакала,  всхлипывая,  как  ребенок. И  сквозь
рыдания наконец вырвалось:
     - Пан Ликол... пан Рыгор Дубатоук.
     Я был поражен в самое сердце. Я остолбенел.
     - Не  может  быть!  Что вы?  Такой  хороший человек!  И, главное, какая
польза? Ведь он не наследник!
     А  память  услужливо  подсунула  слова одного  из негодяев под деревом:
"любит старину". И даже неизвестное "ички на..." из письма Свециловичу вдруг
закономерно превратилось в  любимую поговорку Дубатоука "Мученички наши, что
же это творится на земле?!"
     Я протер глаза, отогнал оторопь.
     Разгадка молнией промелькнула в моей голове.
     - Подождите здесь, Надзея  Рамановна.  Подожди и ты, Рыгор.  Я пойду  к
пану Гарабурде. Потом мне нужно будет просмотреть вещи Бермана.
     - Хорошо, - грустно сказала Яноуская. - Его уже похоронили.
     Я  побежал  по лестнице наверх.  Мысль работала  в  двух  направлениях.
Первое:  Дубатоук мог договориться с Берманом (только почему он  убил его?).
Второе: Гарабурда тоже мог в чем-то зависеть от Дубатоука.
     Когда  я распахнул  дверь, навстречу  мне  поднялся  с  кресла  пожилой
мужчина с  гомерическими  ляжками. Он удивленно смотрел на  мое  решительное
лицо.
     - Простите, пан Гарабурда, - резко бросил я, словно прыгнул в омут, - я
должен задать  вам  вопрос о ваших отношениях с  паном Дубатоуком: почему вы
позволили этому человеку так помыкать вами?
     У  него был  вид  вора, пойманного  на  месте  преступления. Низкий лоб
покраснел,  глаза  забегали.  Однако  по выражению моего лица он,  наверное,
понял, что шутить со мной нельзя.
     - Что поделаешь... Векселя... - забормотал он.
     И снова я попал в мишень, целясь в небо:
     -  Вы дали пану Дубатоуку векселя  под имение  Яноуских, которое вам не
принадлежит?
     - Это была  такая  мизерная  сумма.  Всего  три тысячи  рублей.  Псарня
требует так много...
     Все  начинало  становиться  на свои  места.  Чудовищный  план Дубатоука
постепенно прояснялся.
     -  По  тестаменту  Рамана Яноуского,  - забормотал он, снимая дрожащими
пальцами  что-то с  визитки,  -  установлена  такая  субституция. Наследство
получают дети Яноуской... - И жалостно посмотрел мне в глаза. - Их не будет.
Она ведь умрет... Она скоро умрет... После нее - муж. А  она помешанная, кто
на ней женится?.. Потом следующая ступенька - последние Яноуские. А их  нет,
нет после смерти Свециловича. Я родственник Яноуских по прялке, так сказать,
по женской линии. Если не будет детей и  мужа - дворец мой. - И он заскулил:
-  Но как  я мог ждать?  Я  весь в  векселях.  Я  такой  несчастный человек.
Большинство  бумаг  скупил пан Рыгор... И  еще три тысячи дал. Теперь он тут
будет хозяином.
     - Послушайте,  - процедил  я сквозь  зубы, -  здесь  была, есть и будет
только одна хозяйка, пани Надзея Яноуская.
     - Я не надеялся на наследство. Яноуская все же могла выйти замуж... И я
дал Дубатоуку долговое обязательство под обеспечение дворца.
     - Ладно. У вас ни стыда, ни совести. Они возле вас даже не ночевали. Но
неужели  вы  не  знаете,  что  это  недействительный  с  финансовой  стороны
поступок? Что это криминал?
     - Нет, не знаю. Я был рад.
     -  А  вы знаете, что  вы толкнули Дубатоука на  страшные  преступления,
которым  на человеческом языке  нет  даже названия?  В чем  виновата  бедная
девушка, что вы решили лишить ее жизни?
     - Я  подозревал, что это преступление, - залепетал он, - но моя псарня,
дом...
     - Гнида! Не хочется мне  только  марать рук.  Вами займется  губернский
суд. А пока что  я своей властью  засажу вас на  недельку в подземелье этого
дома, чтобы вы не могли предупредить других негодяев...
     - Это насилие, - заскулил он.
     -  Вам  ли  говорить  о  насилии, вам ли взывать к законам, негодяй?  -
бросил я. - Что вы об этом знаете, слизняк?
     Я позвал Рыгора,  и он  затолкал  Гарабурду в  подземелье  без окон под
центральной частью здания.
     Железная дверь с грохотом закрылась за ним.

     Глава шестнадцатая

     Огонек свечи маячил где-то далеко за темными стеклами. Когда я поднимал
глаза, то видел рядом отражение своего лица с резкими тенями.
     Я разбирал бумаги Бермана. Мне  все же казалось, что я могу найти в них
что-нибудь интересное. Берман был слишком сложен, чтоб жить простой овцой.
     И вот  я с ведома хозяйки вытащил все бумаги из бюро на стол, переложил
сюда же книги, письма, документы и  сидел, чихая от пыли,  густо покрывавшей
эти реликвии.
     Интересного,  однако, было  мало. Попалось письмо от  матери Бермана, в
котором она просила о помощи, и  черновик ответа, где он писал, что  на  его
иждивении находится брат, что брат теперь не мешает матери жить так, как она
хочет,  а  в остальном они  -  квиты. Это  было странно: какой брат, где  он
сейчас?
     Потом я раскопал нечто вроде дневника, где рядом с денежными  расходами
и  довольно умными заметками по беларусской истории я  нашел  и  рассуждения
Бермана, наподобие вот этих:
     "Северо-западный край  как понятие - фикция. Возможно, дело в  том, что
он  кровью и мозгом своим служит  идее  всего космоса, а  не пяти  губерний,
расплачивается за все и  готовит  в глубине своей нового Мессию для спасения
человеческой  породы.  Поэтому  его  участь  -  страдать.  Это,  однако,  не
относится к лучшим его представителям, людям силы, аристократам духа".
     - Гляди-ка ты, рыцарь  духа, человек силы  в драных штанах, - проворчал
я.
     "Единственная  моя  любовь  -  брат. Временами  мне  кажется,  что  все
остальные люди - лишь карикатуры на него и нужен человек, который  переделал
бы  всех  по  его подобию.  Люди  должны  быть созданиями тьмы. Тогда  в  их
организмах ярче проявляется все прекрасно-животное, что мы  должны сберегать
и любить. Разве гений не  отличается от идиота лишь фиговым листком, который
придумали  сами  люди. Беларэцки  меня  раздражает  своей  заурядностью,  и,
ей-Богу, для него было бы лучше, если б он быстрее исчез".
     И еще одна запись.
     "Деньги   -  эманация   человеческой  власти   над  стадом  других   (к
сожалению!). Нужно было  бы  научиться делать мозговую  кастрацию  всем, кто
недостоин  сознательной  жизни. А лучшим давать безграничное счастье, потому
что такая штука, как справедливость,  не предусмотрена  самой  природой. Это
касается и меня. Мне нужен покой, которого здесь больше, где бы то  ни было,
и  деньги,  чтоб  выносить идею,  ради  которой  я  появился  на  свет, идею
великолепной и  исключительной несправедливости. И мне  кажется,  что первой
ступенькой  могла  бы быть победа над тем, к чему стремится мое тело  и что,
однако,  необходимо уничтожить - над хозяйкой Болотных Ялин.  Она все  равно
осуждена   слепой  судьбой  на  уничтожение.  Проклятие  на  ней   сбывается
появлением дикой охоты под стенами  дворца. Но она  сильнее, чем я думал: до
сих пор  не лишилась  рассудка. Король Стах  слаб,  и исправить  его  ошибки
суждено  мне.  И, однако,  я ревную ее ко  всем молодым  людям и особенно  к
Беларэцкому.  Вчера  стрелял в  него  и  был  вынужден  ретироваться.  Плохо
стреляю".
     Следующий лист:
     "Возможно, если  я  исполню  роль божьей силы,  высшего  предначертания
(бывало же  такое  с обычными смертными), духи зла  покинут  эти  места и  я
останусь  хозяином. Убеждал Беларэцкого,  что  главная опасность -  охота. А
какая опасность от призраков! Иное дело Малый Человек!
     ...Золо