- Я не была нигде, кроме этой равнины в лесах. Отец мой, это был лучший
человек на свете, сам учил меня,  он был очень образован. Я, конечно,  знаю,
какие  есть  на  свете  страны,  знаю, что  не повсюду растут наши  ели, но,
скажите, всюду ли человеку так сиро и холодно жить на земле?
     -  Многим холодно жить  на земле, панна. Виноваты в этом люди, жаждущие
власти, непосильной, невозможной для человека. Виновны также и деньги, из-за
которых люди хватают друг друга за глотку. Однако мне кажется, что  не всюду
так  сиротливо, как здесь. Там, за лесами, есть теплые луга, цветы, аисты на
деревьях. Там тоже нищета и забитость, но там люди как-то ищут спасения. Они
украшают жилища, женщины смеются, дети играют. А тут всего этого очень мало.
     - Я догадывалась, - сказала она. - Этот мир манит, но я не нужна нигде,
кроме Болотных Ялин. Да и что я буду делать, если там нужны деньги? Скажите,
а  такие вещи, как  любовь,  как  дружба, там  бывают хоть изредка?  Или это
только в книгах, которые в библиотеке отца?
     Я снова ни на  минуту не заподозрил, что это  двусмысленная шутка, хотя
мое положение было довольно неловким: сидеть ночью  в комнате и беседовать с
малознакомой барышней о любви, да еще по ее инициативе...
     - Там это иногда случается.
     - Вот я и говорю. Не может быть, чтоб люди лгали. Но здесь ничего этого
нету. Здесь трясина  и мрак. Здесь волки... волки  с  пылающими  глазами.  В
такие ночи мне кажется, что нигде, нигде на земле нет солнца.
     Мне  стало страшно, когда я увидел сухой  черный блеск  в ее глазах, и,
чтобы перевести беседу на что-нибудь иное, сказал:
     - Неужели ваши отец и мать не любили друг друга?
     Она загадочно улыбнулась:
     -  У  нас  не любят. Этот дом тянет  из людей  жизнь. И  потом, кто вам
сказал,  что  у  меня была мать. Я  ее не помню,  ее не помнит в доме никто.
Временами мне кажется, что я появилась на свет сама.
     Несмотря  на  глубокую  наивность  этих   слов,  я  понял,  что  это  -
неизвестная  сцена  из  "Декамерона" и смеяться нельзя,  потому что все  это
ужасно. Передо мной  сидела восемнадцатилетняя девушка, разговаривала о том,
что давно  должна была  хранить в сердце  и  что, однако, имело для  нее  не
большую реальность, чем для меня ангелы на небеси.
     -  Вы ошибаетесь, - буркнул  я, -  любовь  все же  дается нам,  хотя бы
изредка, на земле.
     - Волки  не могут любить. И  как можно любить, если вокруг смерть.  Вот
она, за окном.
     Худенькая  прозрачная  ручка  указала  на  черные пятна окон.  И  снова
зазвучал голосок:
     - Ваши лживые книги пишут,  что это  огромное таинство, счастье и свет,
что человек, когда оно приходит, а другой не любит, убивает себя.
     - Да, - ответил я. - Иначе не было б ни женщин, ни мужчин.
     - Лжете. Люди  убивают не себя, а других, они выпустили на землю тысячи
привидений. Я не верю, я никогда не чувствовала этого, значит, его нет. Я ни
к кому  не хочу прикасаться - я хочу спрятаться от каждого. Я никого не хочу
"целовать", о чем так много и странно пишут ваши книги, - люди кусаются.
     Даже теперь подобный разговор пугает некоторых мужчин,  что же говорить
про те времена. Я  не  принадлежал  к  нахалам, но  мне не было стыдно:  она
разговаривала о  любви так, как иные женщины  о погоде. Она не знала, ничего
не знала об этом, она была неразбуженная, совсем холодная, холодная как лед.
Она даже не могла понимать, стыдно это или нет. И глаза ее открыто  смотрели
в мои.
     Это не могло быть кокетством. Это был ребенок, даже не ребенок, а живой
труп.
     Она поглубже закуталась в шаль и сказала:
     - На земле царит смерть. Это я знаю. Я не люблю, когда лгут о том, чего
никогда не было на земле.
     Мы помолчали.  За стенами вопил  ветер. Она  передернула плечами и тихо
сказала:
     - Ужасный край, ужасные деревья, ужасные ночи.
     И снова я увидел то же выражение на ее лице и не понял его.
     - Скажите, это большие города - Вильня и Менск?
     - Довольно большие. Но Москва и Петербург больше.
     - И что, там тоже людям неуютно по ночам?
     - Нет,  что  вы.  Там в окнах горят  огни, там люди смеются  на улицах,
звенят конки, светят фонари.
     Она задумалась.
     - Вот  видите. А здесь ни  одного огня. Вокруг  этот старый парк на две
версты в каждую сторону, а  за ним  спят без огней  одинокие  хаты.  В  этом
дворце  около  пятидесяти комнат, множество коридоров и разных  переходов  с
темными  углами. Он так  давно построен... И  он очень  холодный, потому что
предки запретили класть печи, только камины, чтоб было не так, как у простых
соседей. Камины пылают днем и ночью, но все равно по углам сырость и повсюду
холод. У нас на  пятьдесят комнат только  три  человека.  Экономка  спит  на
первом  этаже,  там же и  сторож. Еще в одном  из флигелей, за аллеей, живут
сторож парка, кухарка и прачка.  Тем хорошо. А  во второй пристройке дома, с
отдельным  входом, живет  мой  управляющий, Игнат Берман-Гацевич.  Зачем  он
нужен, этот  управляющий, не знаю,  но таков закон. А в доме на весь  второй
этаж,  на тридцать  комнат, я одна.  И  так неуютно, что  хочется  вжаться в
какой-нибудь угол, закутаться с головой, как ребенок, в одеяло и сидеть. Вот
сейчас мне почему-то очень  хорошо и так покойно, как не было  уже два года,
когда еще  был жив отец. И мне сейчас все равно,  есть огни за этими  окнами
или нет. Знаете, это очень хорошо, когда рядом есть люди...
     Она проводила меня до моей комнаты (ее  комната была всего  через одну)
и, когда я уже открывал дверь, сказала:
     -  Если вы  интересуетесь старыми преданиями - поищите в  библиотеке, в
шкафу для рукописей. Там должен быть рукописный том преданий, наших семейных
преданий. Ну, и еще кое-какие документы.
     И добавила:
     - Спасибо вам, пан Беларэцки.
     Я не понял, за  что  она меня благодарила, и, признаюсь, даже не  очень
думал  об  этом, когда  вошел  в  небольшую комнату без  задвижки на двери и
поставил свечу на стол.
     Здесь была кровать, широкая, как поле боя под Койдановом*. Над кроватью
старый балдахин. На полу - чудесной работы вытертый ковер.  Кровать, видимо,
застилали с помощью особой палки (как двести лет тому назад), такая она была
большая.  Палка стояла рядом. Помимо кровати были комод, высокая конторка  и
стол. Больше ничего.
     * Под  Крутогорьем (позднее Койданава) в 1249  году беларусские войска,
за шесть лет до смерти  Батыя, разгромили  татарские войска под началом хана
Койдана.
     Я разделся  и  лег под теплое одеяло,  задув  свечу.  И сразу за  окном
выступили  на синем  фоне  черные  силуэты  деревьев  и донесся  их  ровный,
навевающий сон шум.
     Почему-то  ощущение  заброшенности  подействовало на  меня  так, что  я
вытянулся, закинул руки за голову  и, едва не засмеявшись от счастья, уснул,
будто провалившись в какую-то темную пропасть.  Сквозь сон мне казалось еще,
что кто-то шел  маленькими и осторожными шагами по коридору, но я не обратил
на это внимания, я спал и радовался во сне, что сплю.
     Это  была моя первая ночь и единственная спокойная  в доме  Яноуских  в
Болотных Ялинах.
     Вокруг на  многих десятинах  шумел  и  волновался  под  осенним  дождем
заброшенный, глухой, потемневший от старости и влаги парк.

     Глава вторая

     Следующий  день  был обычным  серым днем, какие  часто бывают осенью  в
Беларуси. Утром я не видел хозяйку, мне сказали, что она плохо спит по ночам
и  потому встает поздно. Лицо экономки,  когда я сидел  за  завтраком,  было
какое-то  уксусно-кислое  и такое  надутое,  что  неприятно  было  смотреть.
Поэтому  я не задержался за столом, взял в комнате  свою большую потрепанную
тетрадь, пять карандашей, накинул высохший за ночь плащ и, расспросив дорогу
до ближайшего починка*, вышел из дома.
     * Пачынак - одна или две хаты в лесу, начало будущей деревни (бел.).
     Мне  сразу  стало как-то  легче,  хотя ничто  вокруг не  располагало  к
веселью. Только отсюда,  с мокрой  тропинки,  я смог хорошо  разглядеть этот
дворец.  Ночью он  показался мне меньше,  потому  что  оба его крыла надежно
скрывались в  чаще парка  и  весь  первый  этаж  полностью зарос  одичавшей,
высокой,  как  деревья,  сиренью. А  под  сиренью  непролазно  росли  желтые
георгины, мясистый репейник, глухая крапива и прочая дрянь. Там и тут, как и
во  всех  переувлажненных местах,  высовывал свои лапчатые стебли  чистотел,
буйно росли медвежья дудка, шиповник, паслен. И  на черной сырой земле среди
этого  разнотравья  лежали  белые  от плесени,  видимо,  обломанные  ветром,
корявые сучья деревьев.
     Следы  работы человеческих  рук были видны  только  перед  входом,  где
мрачным пурпуром горели на большой клумбе поздние астры.
     И дом выглядел так мрачно и холодно, что у меня сжалось сердце. Был  он
двухэтажный, с  огромным  бельведером  и  небольшими  башенками по сторонам.
Бросалось в глаза  отсутствие архитектуры, типичное для  богатых беларусских
построек тех  времен, когда  наши  предки  перестали  строить замки,  но еще
требовали  от зодчих  возводить хоромы,  похожие  на  эту  обомшелую  старую
берлогу.
     Я решил  идти на хутор лишь после  того, как осмотрю здесь все, и пошел
по аллее. Черт знает какой дурак надумал насадить в таком мрачном месте ели,
но это было сделано,  и парк, которому было  никак  не меньше сотни лет, был
ненамного приятнее,  чем  известный  лес у  Данте. Ели, толстые -  двоим  не
обхватить,  - подступали к самым стенам дворца, заглядывали  лапами  в окна,
возвышались  сине-зелеными конусами  над  крышей. Стволы их  затянула  седая
борода  мхов  и лишайников, нижние  ветви свисали до  земли, словно шатры, и
аллея  напоминала узкое межгорье.  Лишь  у  самого  дома  виднелись  кое-где
хмурые, темные  от дождя, почти голые исполины липы  и  один кряжистый  дуб,
видимо, заповедный, потому что  возносил свою  вершину на  несколько саженей
выше самых высоких елей.
     Ноги мои  бесшумно ступали по хвое. Слева потянуло дымком, и я пошел на
запах. Вскоре деревья расступились, чтоб открыть столь же заросший флигель с
проваленным крыльцом и заколоченными окнами.
     "С  полверсты будет до дворца,  - подумал я.  -  Если,  скажем,  хозяев
надумают резать - здесь не услышат, хоть пали из орудий".
     У самых окон на двух кирпичах стоял чугунок, и  какая-то седая горбатая
женщина помешивала в нем ложкой. Наверное, во  флигеле дымили печи, и потому
хозяева до поздней осени готовили еду на свежем воздухе.
     И снова зеленый мрак аллеи. Я  очень долго шел по ней, пока не добрался
до того  места, где мы  проникли в парк. Здесь виднелись свежие следы нашего
возка,  и ограда, чугунная, витая, удивительно тонкой работы, была повалена,
разбита на части и отброшена в сторону. Сквозь ее завитки проросли  березки.
А за оградой  (тут  аллея  поворачивала  влево и тянулась  неизвестно  куда)
лежала бурая необъятная  равнина с  редкими скрюченными деревьями, огромными
каменными глыбами, зелеными окнами трясины (в  одно из них мы, видимо, вчера
едва не угодили, и я похолодел от ужаса).
     Одинокая ворона кружилась над этим гиблым местом.
     ...Когда я  под вечер вернулся с хутора  домой, я был так измучен,  что
едва смог взять себя в руки.  Мне начинало казаться, что это  навсегда:  эти
бурые равнины, трясины, полуживые от лихоманки  люди, вымирающий от старости
парк - вся эта безнадежная  и все  же родная земля, над которой днем тучи, а
ночью светит волчье солнце или льет бесконечный ливень.
     Надзея Яноуская ожидала  меня  в той  же комнате,  и  снова  было то же
странное выражение на ее перекошенном лице, то же безразличие к одежде. Лишь
на столе, где стоял поздний обед, были изменения.
     Обед  был самый скромный и не стоил хозяйке  ни полушки, потому что все
явства  были  из  деревенских  продуктов. Только  на середине  стола  стояла
бутылка вина, но  и оно, видимо,  было из своих  погребов. Все же  остальное
было просто фейерверком цветов и форм. Посредине стояла серебряная цветочная
ваза, и в ней - две желтые ветки клена, рядом с нею, но, наверно, из другого
сервиза, - большая, тоже серебряная суповница, серебряная  солонка, тарелки,
блюда.  Однако  меня удивила  не сервировка, тем  более что вся  посуда была
разрозненной, темной от старости, кое-где немножко помятой. Удивило меня то,
что она была старинной местной работы.
     Вы,  конечно,  знаете,  что  столетия два-три тому назад  серебряная  и
золотая  посуда в Белaруси была преимущественно  немецкой работы и ввозилась
из Пруссии.  Эти предметы, богато украшенные "выкрутасами", фигурками святых
и ангелов,  были слащавые и красивенькие до тошноты, но ничего не поделаешь,
такова была мода.
     А  это  было свое: неуклюжие, коренастые  фигурки на вазе,  характерный
орнамент. И даже у женщин, изображенных на солонке, было широковатое местное
лицо.
     И ко  всему прочему стояли  два бокала из радужного старинного  стекла,
которого теперь на вес золота не сыщешь  (край одного бокала, перед нею, был
немножко отбит).
     Последний и единственный  за  весь  день луч солнца  пробился  в окно и
заиграл в стекле, зажег в нем десятки разноцветных огоньков.
     Хозяйка, наверное, заметила мой взгляд и сказала:
     - Это последние  из трех приборов,  которые остались от предка,  Рамана
Жись-Яноуского. Но  ходит  нелепое предание,  будто  это подарок  ему...  от
короля Стаха.
     Сегодня  она  как-то  оживилась,  даже  не казалась  такой  некрасивой,
видимо, ей нравилась новая роль.
     Мы  выпили  вина  и  поели,  почти все  время  разговаривая.  Вино было
красное, как гранат, и очень хорошее. Я совсем развеселился, смешил хозяйку,
и у нее даже появились на щеках два не совсем здоровых розовых пятна.
     - А почему вы добавили к фамилии вашего предка этот придомок* "жись"?
     *  Прыдомак  -  прозвище: приставка к фамилии,  образованная некогда, в
давние времена,  от клички.  Скажем, просто  "Леонович"  и  "Пора-Леонович",
оттого что предок, созывая на резню, кричал: "Пора! Пора!" (бел.)
     - Давняя история,  -  снова помрачнев, ответила она.  -  Дело как будто
было на охоте. К  глуховатому королю со  спины бежал зубр, и увидел это один
Раман. Он крикнул: "Жись!" -  что по-нашему, по-местному, значит "берегись",
и король  обернулся, но, отбегая в сторону,  упал. Тогда Раман, рискуя убить
короля, выстрелом попал зубру в глаз, и тот повалился почти рядом с королем.
После этого в наш герб добавили пищаль, а к фамилии придомок "жись".
     - Такие случаи могли быть в  те времена,  - подтвердил я. - Простите, я
профан в геральдике. Яноуские, мне кажется, ведут свой род на нашей земле  с
двенадцатого столетия?
     - С тринадцатого, - сказала она. - И лучше бы не вели.  Эти законы рода
- чистая глупость, но против  них не  пойдешь. Эти камины, эта необходимость
жить  в этом доме кому-то из  наследников, запрет продавать его. А между тем
мы нищие. И дом  этот - ужасный дом. На нас словно лежит какое-то проклятие.
Дважды лишали герба, травили. Почти никто из предков  не умер своей смертью.
Вот  этого  в  красном  плаще  живьем отпели  в церкви,  вот  эта  женщина с
неприятным  лицом,  наша  дальняя родственница, Достоевская  (между  прочим,
дальний  предок известного  писателя), убила  мужа и  чуть  не  добралась до
пасынка,  ее  приговорили к смерти. Что поделаешь,  за все это  надо платить
потомкам, и  на мне  род  Яноуских окончится.  А  как мне иногда хочется  на
теплое солнце,  под сень настоящих деревьев, которые  здесь не растут. Порою
мне снятся они - молодые, огромные,  воздушные, как зеленое  облако. И воды,
такие  светлые,  такие полные,  что  занимает дух,  что  останавливается  от
счастья сердце. А тут эти безобразные, мерзкие ели, трясина, мрак...
     Пламя камина слегка разрумянило ее лицо.  За окнами уже  легла глубокая
черная ночь, и, кажется, начался снова ливень.
     -  Ах,  пан Беларэцки, я такая счастливая, что вы здесь, что рядом есть
человек. Обычно  я в такие вечера громко пою, но я и  песен хороших не знаю,
все  старые, из рукописных книг, собранных дедом. И там ужасы: человек тянет
по росной траве кровавый след, а колокол, что давно утонул в трясине, звонит
по ночам, звонит...

     Приходят дни, и отходят дни... -

     запела она глубоким дрожащим голосом.

     Приходят дни, и отходят дни,
     На свет наплывает тень.
     Бьется Сказко с Кирдяем-Пацуком*,
     Бьется и ночь и день.
     Кровь от надсады с ногтей бежит,
     Мечут пламя, и сталь звенит,
     И упал Сказко, и покликал он:
     "Где ж вы, други?" Не слышат они.
     Любка Юрьевна голос узнала его,
     Собрала свои могучий род.
     И "побегли есмо" на конях они
     До далеких рыжих болот.
     * Пацук - крыса (бел.).

     -  А дальше  плохо.  Не  хочу  петь.  Только  и хорошего, что последние
строки:

     И они любили друг друга,
     И в согласьи их годы шли.
     Пока солнце сияло над грешной землей,
     Пока вместе в землю пошли.

     Я был  глубоко, от  всего  сердца растроган.  Такое чувство бывает лишь
тогда, когда  человек глубоко верит  в  то,  о чем  поет.  И какая  чудесная
старинная песня!
     А она вдруг уткнулась  лицом в ладони и зарыдала. Честное слово, сердце
мое облилось кровью. Что поделаешь, я вообще непростительно жалостливый.
     Не помню, какими словами я ее утешал.
     Уважаемый читатель, до этого  самого места я в своем  рассказе был, так
сказать, суровым реалистом. Вы знаете, я небольшой охотник до романов в духе
мадам Радклиф  и первый не поверил  бы, если б  кто рассказал мне о том, что
случилось дальше. И оттого тон моего рассказа резко меняется.
     Поверьте мне, если б все это было выдумкой - я выдумал бы что-то совсем
иное. У меня, надеюсь, хороший вкус,  а  подобного ни один из уважающих себя
романистов не осмелился бы предлагать серьезным людям.
     Но я рассказываю  чистую правду. Мне нельзя лгать, это для меня слишком
личное, слишком важное. Поэтому буду рассказывать, как оно было.
     Мы  сидели  некоторое время молча;  камин догорал,  и  мрак поселился в
углах  огромного зала, когда  я взглянул  на нее и испугался:  такие широкие
были у нее глаза, так странно  наклонена голова. И совсем не было видно губ,
так они побелели.
     - Слышите?
     Я прислушался. У меня тонкий слух, однако лишь  спустя минуту я услышал
то, что слышала она.
     Где-то в коридоре, слева от нас, скрипел под чьими-то шагами паркет.
     Кто-то  шел длинными, бесконечными переходами, и  шаги то  затихали, то
возникали вновь.
     - Слышите? Топ-топ-топ...
     - Панна Надзея, что с вами, что такое?!
     - Пустите меня... Это Малый Человек... Это снова он... По мою душу.
     Из  всего этого я  понял лишь  то, что  в этом доме кто-то развлекается
какими-то нелепыми шутками, что какой-то шалопай пугает женщину.
     Не  обращая  внимания  на  то, что она вцепилась в  мой  рукав, пытаясь
удержать, я схватил каминную кочергу и бросился по ступеням  к коридору. Это
было  делом  минуты,  и  я  распахнул  дверь  ногой.  Огромный  коридор  был
полутемный,  но  я хорошо видел,  что в нем никого нет. Да,  никого не было.
Были  только  шаги,  которые  звучали  по-прежнему  немного  неуверенно,  но
довольно громко.
     Они были совсем близко  от меня, но понемногу отдалялись в другой конец
коридора.
     Что оставалось делать? Воевать с  тем, кого не видишь? Я знал,  что это
напрасная  затея, но я  швырнул кочергу прямо  в то  место, откуда слышались
шаги. Кочерга прорезала пустоту и со звоном упала на пол.
     Смешно? Мне было в то время, как вы догадываетесь, не до смеха. В ответ
на  мой  достохвальный  рыцарский  удар  что-то  жалобно  застонало,   потом
послышались еще два-три шага - и все смолкло.
     Только тут  я  вспомнил, что хозяйка осталась  одна в огромном,  скудно
освещенном зале, и поспешил к ней.
     Я ожидал, что она  потеряла сознание, сошла с  ума от ужаса, ум