выводить людей - оборванных, обросших. Они
едва шли.
   Вывели десять человек.
   Десятую я не сразу и заметил, такая она была худенькая.  Вышла  сама  и
сама села  в  десятую,  последнюю  телегу.  За  нею  показался  закоптелый
замковый кузнец с зубилом и молотом в руке.
   Факел, что держал в руках  шляхтич,  бросал  дрожащие  отсветы  на  эту
девчонку в белом. Я сверху видел волосы, которые казались  медными,  а  на
самом деле были,  по-видимому,  пепельно-золотистыми.  И  лицо  ее  сейчас
отливало бронзой, а обычно было, конечно, бледным, как у всех,  сидящих  в
подземелье. Мне стало не по себе. Мало души в людях, вот что скажу я  вам.
И  удивительно  только,  как  это  бог  еще  терпит  наши  грехи  и   наше
бессердечие. Наверное, благодаря немногим праведникам. Да вот  только  где
они?
   - Готовься! - скомандовал капитан.
   Всадники начали собираться  возле  телег,  громыхая  подковами,  звякая
оружием и перекликаясь.
   Я все смотрел на эту худенькую девушку. Обиднее всего, что и ноги у нее
были хороши, и все остальное, и движения красивы, а это самое прекрасное в
женщине, если не считать глаз. Нельзя таких под замок.
   - Пан, - крикнул кузнец, - уже все раскованы. К  возам  приковывать  не
надо?
   - Не надо, - сказал Кизгайла.
   И тут девушка подняла на него глаза, и я видел ее лицо. Брови в  крутом
изломе, большие серые глаза, как у оленя, глядящего  на  охотника  влажно,
беззащитно и сдержанно.  А  рот  великоватый,  и  нос  не  совсем  ровный.
Неправильное обличье, и все равно таких не забывают.
   И догадка, словно игла, кольнула в сердце: "Ирина". Так  вот  кого  они
вывозят? Не хотят рисковать. Думают,  что  Ракутович  полетит  выручать  и
снимет осаду. Негоже, паны, негоже.
   А у нее ресницы задрожали и рот приоткрылся.
   - Радуйся, пан, радуйся, пани Любка, загубили вы мою жизнь. Да, видать,
летит сокол, раз вороны взграяли с испугу.
   - Двигай! - махнул рукой пан.
   И загрохотали по плитам телеги, заметалось пламя факелов. И  стало  все
это похожим на бесовский шабаш.
   А лицо пани Любки стало совсем страшным, даже зубы оскалились не как  у
человека. И уж когда телеги начали втягиваться в ворота,  оттуда  долетели
слова:
   - Иуда. Запродажный. Продал веру, братьев  продал.  Пусть  сгинет  твой
род...
   Остальные взвыли на телегах, - многие, наверное, и говорить разучились.
Но начальник стражи выстрелил несколько раз бичом, и наступила тишина.
   А Кизгайла, услышав последние ее слова, стал таким  страшным,  каким  я
никогда не видел человека: скулы обтянуты, глаза безумные, губу закусил.
   Любка положила ему руку на плечо - сбросил. И сразу сгорбился.
   А от ворот, из-под самой арки, еще долетел тот же голос, тихий и музыке
подобный:
   - Сдохни, Кизгайла.
   Потом упала за ними решетка. Будто отрезало.
   И я не вынес, пошел в свою комнату.
   Завалился на постель с сапожищами - нарочно - и стал глядеть на свечу и
думать на своем языке. Я начал слишком жалеть этих чужих  людей  и,  когда
жалею, думаю по-ихнему. А это не к добру.
   Я ведь только уроженец кантона Швиц. И наемник. Я служу за деньги, и не
мое дело судить того, кто мне платит. Вот когда он перестанет мне платить,
я его самого продам, чтоб заплатить моим парням, да  еще  и  проломлю  ему
череп - за бесстыдство.
   И надо, надо думать на своем языке не только в бою. Боже, как  давно  я
отрезан от родины, и нет мне туда возврата.
   Уже девять лет. Даже пятнадцать.
   Девять лет назад я понял, что в  Германии  мне  и  моим  парням  нечего
делать, что там стало просторно для трусости, вероломства и скаредности. А
мы холодны на поле боя и вскипаем, когда нам не платят.
   Кроме того, эти немцы называли нас зобастыми чертями и белыми  неграми,
хотя ни зобастых, ни альбиносов среди нас не было, а были все такие парни,
что один мог отдубасить троих уроженцев колбасного края.
   Нам все это обрыдло, и мы подались сюда. Когда деньги в руках - не  все
ли равно, какое небо над головой?
   И вот я здесь и даже немного стал понимать этих  людей  (до  конца  их,
по-видимому, и сам господь бог не понимает).
   У них холодные зимы, жгучие лета и в крови  то  мороз,  то  огонь.  Они
верны, как немцы, но более безрассудны и яростны в драке.
   Но самое поразительное - их смерть.
   Когда умирает испанец, это ужасно. Я не видел более достойного  жалости
зрелища. Он мужествен и жесток, но тут  он  дрожит  и  целует  ковчежец  с
мощами. У них, да еще  у  тех,  что  на  юг  от  реки  По,  беспощадный  и
неумолимый бог, чистилище и пламя.  Когда  умирает  швейцарец,  немец  или
француз-гугенот, он умирает терпеливо, ибо надеется на милосердие, раз  уж
он раскаялся.
   А эти умирают спокойно, -  за  них  заступается  божья  матерь,  -  так
спокойно, будто у них закадычные отношения и с богом, и с  чертом.  И  мне
кажется, что они не очень-то верят в то и другое. Вслух я этого,  конечно,
не скажу: слишком уж смердит на земле паленым.
   Я не видел более незлобивого, добродушного и компанейского народа. И  я
не встречал худших правителей, чем те, что стоят над ним. Они взяли худшее
у Литвы и шляхты, не польстившись на их достоинства и потеряв свои.
   Если  б  я  был  здешним  королем,  мое   царство   было   бы   длиннее
евангельского. Здешним людям очень мало надо: каждый  день  только  ломоть
хлеба с салом да их ужасная водка по праздникам. И еще доброта. Если к ним
добр - они сделают все. Даже если не будет сала и водки, одно уважение.
   А те, кто поставлен над ними, - бедная девочка, бедные серые  глаза!  -
те, кто поставлен над ними волей Сатаниила, по неразумности и корыстолюбию
своему давно перестали их уважать, а теперь отнимают у них хлеб, и  дрожат
от страха в замках, и  тратят  большие  деньги  на  немецких,  шведских  и
венгерских наемников, потому что свои люди не хотят их защищать.
   Я, конечно, не говорю о швейцарцах. Господ на то и  создали,  чтоб  они
нам давали хлеб насущный, если уж его не могут дать нам наши ледники.
   Ах, земля ты, земля, чужая и как  будто  уже  чуток  и  своя!  Неладно,
неладно что-то на тебе. И верится, скоро все тут затрещит.
   Я перевернулся на  спину  и  снова  незаметно  стал  думать  по-ихнему.
Спохватился, но оставил: лень было. Да о таком по-нашему и думать нельзя.
   Тяжелые  наступали  времена.  Развелось  множество   нищих,   юродивых,
разбойников. Огненные столбы гуляли по небу, чего отродясь не было.
   Росло угнетение, и голод детей, и бесчестье взрослых. И в  эти  тяжелые
годы люди начали верить в такое, от чего прежде открестились бы и забыли.
   Белорусы ожидали прихода мужицкого Христа. Евреи -  мессию  из  Турции.
Первые знали, что мужицкий Христос уже здесь, но пока не объявился. Знали,
что уже и конь для него растет в  мужицкой  хате  -  пока  еще  жеребенок,
белый, а глаза, грива и хвост золотые. И кто-то его уже видел и болтал  об
этом в корчме.
   - Скоро появится, ожида-айте. Если только антихрист раньше не придет.
   Антихриста тоже можно было ожидать, больно уж  много  стало  несчастья,
больно уж злы стали люди.
   Недаром столбы по небу играли.
   А еще тогда же происходили необъяснимые события. В Могилеве, как  и  на
всем пространстве Белой  Руси  и  Литвы,  неведомо  кто  и  каким  образом
оставлял непрочтимые письмена красного цвета на церквах, костелах и других
строениях на высоте в несколько саженей, куда сущему и  не  достать,  и  в
закрытых на замок сундуках; а  также  непонятным  способом  были  стрижены
овцы, у мужчин - бороды, а у женщин - косы.
   Надвигался мрак.
   Беспросветный.



2

                                            И жесток же был наш тятенька,
                                                            мужицкий царь.
                                            Он бояр да князей повываживал.
                                                                     Песня

   Мне не удалось проспать до утра.
   Была еще ночь, когда меня разбудил  сам  Кизгайла.  Я  зажег  свечу  и,
натягивая одежду,  бросил  взгляд  на  него.  Лицо  было  бледное,  все  в
испарине, искаженное. И в глазницах от свечи тени.
   "Трусит? - подумал я. -  Нет.  Ненавидит?  Нет.  Боится,  но  ненавидит
больше трусости, вот что. Но почему?"
   Однако думать об этом не было времени. Я спешил.
   - На стены, - сказал хозяин.
   Через несколько мгновений мы  бежали  к  Жабьей  башне,  выходившей  на
Княгинино поле.
   Тревоги пока еще не было заметно ни среди прислуги, ни среди солдат. На
забрале возле башни стоял воротный страж и с ним еще человек, женщина, как
я позже узнал, его вдовая дочь Дарья. Оба молчали и вглядывались куда-то в
ночь. Мы стали рядом с ними.
   Луна, уже низкая и багровая, клонилась к далекому лесу. От  всех,  даже
самых маленьких, пригорков легли огромные тревожные тени. И лишь крохотные
лоскутки поля были озарены неуверенным оранжевым светом.
   - Что там? - почему-то тихим голосом спросил я.
   Дарья молча подняла руку, указывая ею вдаль.
   Однако ночь была спокойна, лишь где-то слышалась песня коростеля.
   - Она и услышала, - сказал охранник, - я-то сам глуховат стал.
   - Да что такое? - снова спросил я.
   - Визжит, - сказала Дарья.
   - Дергач? - полувопросительно сказал господин.
   - Нет. Визжит, - сказала она.
   - Хочешь сказать "скрипит"? - спросил Кизгайла.
   - Визжит.
   Я знал, что местные люди иногда не находят слов, что не мешает им  быть
неплохими  людьми.  Одна  девушка,  объясняя  мне  цвет  сукна,   сказала:
"Кармазиновый, зелененький,  как  василечек".  Но  теперь  было  не  время
придираться к словам, и я стал слушать, что же такое "визжит".
   Песня коростелей стала как будто громче. В поле становилось все  меньше
кровавого  цвета  и  все  больше  тени:  пронзительно-багровая  луна   уже
наполовину скрылась за пущу. Пел уже не один  коростель,  а  несколько.  А
тьма все плотнее окутывала поле, и в этой тьме все сильнее звучала  птичья
песня.
   И вдруг я понял: это не  коростели,  это  скрипят...  телеги.  Да,  это
скрипели возы. Много, возможно, сотни  возов.  И  эта  песня  нарастала  и
становилась пронзительной, заглушая все.
   Я не знал, кто это едет в таком  безмолвии,  когда  ничего  не  слышно,
кроме этой песни колес, но почувствовал, что у меня  мурашки  побежали  по
спине.
   - Он, - сказал Кизгайла, и я понял, кто это "он".
   А возы скрипели и скрипели в ночи, и уже не  оставалось  ничего,  кроме
этого скрипа.
   - Явился, вражина, - процедил сквозь зубы хозяин. - Что  же,  готовься,
Цхаккен, завтра будем биться. Насмерть.
   Я опасался за господина, но теперь мои опасения прошли. Он  просто  был
из той породы людей,  для  которых  ожидание  опасности  было  хуже  самой
опасности.
   Я теперь  знал,  что  он  будет  и  бояться,  и  ненавидеть,  но  будет
держаться. Это плохо, но  это  все  же  лучше,  чем  вид  дохлой  дрожащей
скотины.
   - Что же, - сказал я, - биться так биться. Я долгое время получал у вас
плату даром. Правда, лучше было бы мне, как тому врачу, всю жизнь получать
ее напрасно. Но если так уж случилось, не надо беспокоиться, господин.
   Я решил не тревожить людей и дать им выспаться. Только удвоил караул  и
поставил бодрствовать возле спящих одного воина, чтоб по  первому  сигналу
поднял всех. А сам, запахнувшись в плащ, присел на забрале возле охранника
и его дочери и стал дремать, поминутно просыпаясь. Эти ночи, когда  сидишь
прислонившись к дереву или камню, были  мне  очень  знакомы.  Засыпаешь  и
вдруг куда-то падаешь.  Такие  сны,  наверное,  видят  обезьяны  на  своих
деревьях.  Но  чем  лучше  обезьяны  солдат-наемник?  Глупое,  безобразное
ремесло - война.
   Такие мысли приходили мне в последнее время все чаще: видимо,  я  начал
стареть. Я засыпал и просыпался, смотрел на эту женщину, которую никто  не
принуждал здесь сидеть, видел ее усталое бледное лицо под платком, тени  в
глазницах.
   Нет ничего красивее женского лица в  полумраке.  Поэтому,  наверное,  и
любят в это время.
   В одно из таких пробуждений я увидел, что  уже  не  только  светло,  но
вот-вот взойдет солнце. За нами был голубой туманный Днепр. Перед  нами  -
ров, небольшое, чуть холмистое поле, а дальше - лесистые пригорки и  среди
них розовеющая гладь Святого озера.
   Солнце  уже  выметнуло  из-за  леса  тысячи  багряных   копий,   залило
расплавленным золотом маленькие облачка у окоема. Но я смотрел не на него.
   Поле за эту ночь, казалось,  обросло  молодым  лесом.  По  обе  стороны
большой лощины сидели, ходили, лежали тысячи  людей.  Копья,  воткнутые  в
землю, рогатины, отогнутые в шейке косы. Дальше, возле леса,  сотни  телег
тянули к небу свои оглобли.
   Поднимался в безоблачную высь дым костров. Мы видели как на ладони  все
поле, кроме широкой лощины. Но, наверное, и там были люди.
   На одном из недалеких пригорков стояла кучка людей. И эти люди были  не
в белой одежде, значит, не мужики.
   У меня хорошая подзорная труба со стеклами голландской ручной шлифовки.
Я навел ее на холм и увидел трех человек.
   Средний был высок и тонок в  кости.  Я  мог  различить  багряный  плащ,
спадавший почти до земли. Длинные, до плеч, волосы, ладная  осанка,  узкие
бедра.  Этот  человек  что-то  говорил  двум  другим,  указывая  рукой  на
крепостные стены. Рядом с ним стоял юноша  или  молодой  мужчина,  немного
похожий на среднего. На нем были светлые латы и тоже плащ, только голубой.
А по другую сторону стоял коренастый человек,  ниже  тех  двоих  ростом  и
сильно сутулый. Он был без бороды и усов, хотя по возрасту мог быть  отцом
молодому. На безусом латы были темные, а плащ зеленый с черным.
   - Дай, - сказал мне Кизгайла, который снова вышел на стену.
   Он хищно приник к трубе, даже подался вперед.
   - Они, - произнес он после недолгого молчания. - Тот, что в багряном, -
сам Роман, волчина хищная. Ну, попадись ты мне - я тебе  покажу,  как  это
быдло поднимать.
   - А остальные?
   - В светлых латах - Лавр, из Романовой охраны. Байстрюк.
   - Они почему-то похожи.
   - Боюсь, что там  не  обошлось  без  Якуба,  которого  я  на  тот  свет
отправил.  А  черный  -  Петро,  тоже  брат  Романа.   Родной...   Отродье
дейновское! На охоте дохлого зубра добыли...
   Брань Кизгайлы мне показалась непристойной.  Всякое  рождение  законно,
если от него рождается добрый воин или  девка,  созданная  для  радости  и
любви.
   А ругаться, что люди родом из  бывшего  Дейновского  княжества,  страны
лесов и болот, и вовсе бессмысленно.
   Они не посылали к нам вещуна, не тратили времени зря.  Каждый  понимал,
что один не откажется от осады, а второй не сдастся.
   - А ну-ка, мастер, - сказал я пушкарю, - долбани по этим, на холме.
   Пушка изрыгнула пламя и резко откатилась назад.
   Я в подзорную трубу видел, как посланный нами  чугунный  шар  ударил  в
склон холма, ниже военачальников. Там  поднялось  легкое  тающее  облачко.
Заржал и встал на дыбы прекрасный белый конь,  которого  держал  за  повод
парень в белой рубахе.
   Роман, стоял все так же невозмутимо, не сделав и шага в сторону.  Потом
он взмахнул рукой и стал спускаться с холма. За ним - те двое. Мы  так  на
них засмотрелись, что не заметили, как из лощины, совсем  близко  от  нас,
начали, как будто сами собой  выползать  телеги.  Одна,  вторая,  десятая,
двадцатая.
   На них было навалено какое-то странное рыжее сено, и они ползли  лугом,
а люди, толкавшие их, скрывались за этим сеном.
   Я долго не мог понять, в чем дело,  пока  они  не  разделились  на  два
потока. И эти две змеи  медленно  ползли  к  деревянным  воротам  в  нашем
крепостном валу.
   - Бей по телегам! - крикнул я.
   Крепостная стена расцвела клубами порохового дыма. Но было уже  поздно.
Телеги  успели  впритык  подвалить  к  обоим  воротам,  и   вдруг,   почти
одновременно, в небо взметнулись огромные, рыжие, как хвост лисицы, жаркие
языки огня. Пылало сено, облитое чем-то горючим, пылала сама земля вокруг.
Под прикрытием огня к холмам бежали мужики.
   Теперь мне стало ясно, почему Ракутович спустился с холма, почему  один
из мужицких отрядов пошел за ним: они готовились защищать телеги, если  бы
нам вздумалось сделать вылазку.
   У нас не было сил для защиты вала:  слишком  неожиданно  встала  угроза
мужицкой войны. Мы заведомо ограничили себя стенами замка.  Но  все  равно
этот пожар был  неприятен.  Вал  перестал  существовать  как  препятствие.
Теперь уже ничто не мешало поднести к стенам лестницы или подкатить таран,
если бы он у них был.
   Мы совершили первую ошибку.
   Зато те, что готовились защищать телеги, и сам Роман были теперь  почти
в нашей власти. Я поставил на стену сотню своих парней с мушкетами и  стал
подавать команду:
   - Ступи! Стой! Мушкет к боку! Фитиль - с  курка!  Фитиль  -  на  место!
Мушкет ко рту! С полки - сдувай! Набой бери! Мушкет вниз! Порох на полку -
сыпь! Утряси! Полку закрой! Стряхни! Сдуй! Мушкет на левый  бок!  Порох  и
пульку - в мушкет! Пыж - на полку! Забойник возьми! Пульку и пыж -  добей!
Забойник на место  всунь!  Правой  рукой  мушкет  подыми!  Левой  подсошек
готовь! Мушкет - на вилки! Готовсь!
   Я знал эти команды наизусть уже двадцать восемь лет. А мои ребята  были
лучшими стрелками из всех, каких я знал. Не прошло и  десятой  доли  часа,
как крепостная стена ощетинилась готовыми к стрельбе ручницами.
   - Пали! - крикнул я.
   Зубцы заволокло едким пороховым дымом. Сквозь него я видел, как падали,
кружились в вихре, метались люди в белой одежде.
   И еще я видел человека в багряном  плаще.  Он  кричал  что-то  страшным
голосом, поднимая одной рукой древний двуручный меч.
   Ощеренный рот и вставшая  дыбом  грива  волос  -  от  них  нельзя  было
оторвать  глаз.  Когда  дым  рассеялся,  на  траве  осталось  десятка  два
неподвижных белых тел.
   Потом на линии холмов я увидел удивительно ровный строй мужиков.  Я  не
знал, зачем им понадобилось стоять там. За их спинами были только  телеги.
Второй отряд - иначе не  назовешь,  потому  что  это  было  войско,  а  не
беспорядочная мужицкая толпа, - приближался издали строем в три  плутонга.
Он остановился значительно левее Жабьей башни. И  под  молчаливой  охраной
этих людей толпа крестьян, вооруженных чем  попало,  тащила  от  холмов  с
десяток длинных осадных лестниц.
   Черт бы побрал этого мужицкого короля! Он воевал совсем не по правилам!
Вернее, не по тем правилам, по которым воюют во всем мире. И непонятно  по
каким. Я смотрел на его огромную фигуру, потрясающую мечом. Мы дали второй
залп по толпе с лестницами и по нему. Но он был невредим, будто огонь  его
щадил.
   Я увидел перекошенное лицо  Кизгайлы.  Он  метался  по  забралу,  ругал
пушкарей самыми черными словами. Схватил ядро, похлопал, словно арбуз,  по
крутым бокам и затолкнул в жерло "Маркобруна", пушки  французского  литья,
самой большой из тех,  что  стояли  на  крепостных  стенах.  Потом  затряс
кулаками в воздухе:
   - Пали!!!
   "Маркобрун" рявкнул. И снова, как завороженный, стоял на месте  человек
в плаще. Ядро вырвало из рук парня, стоявшего рядом с ним, знамя и в  щепы
разбило одну из лестниц.
   Остальные лестницы ползли  дальше  в  окружении  кос,  топоров  и  вил.
Кизгайла и я одновременно поняли, что,  если  мужики  укроют  лестницы  за
валом, вблизи сожженных ворот (от них остались уже только пылающие балки и
уголья), наше дело примет плохой оборот. Тогда отряд молчаливых  "стражей"
кинется к ним, и никто не спасет крепостные стены от штурма.
   Внизу, возле ворот, стояла наготове сотня кирасиров.
   - Капитан, -  крикнул  Кизгайла,  -  приготовься!  Сомни  их,  уничтожь
лестницы, постарайся взять Романа.
   - Хорошо, - глухим голосом ответил из-под забрала капитан.
   Створки ворот разошлись с тяжелым скрипом, упал подъемный мост, и сразу
все заполнил тревожный, нарастающий грохот копыт по железу моста.
   Кирасиры ринулись в атаку.
   Все на вороных конях, все в черных латах и шлемах,  увенчанных  че