мне удалось увести Свециловича на крыльцо и, напомнив  ему
его слова, рассказать обо всем, что происходило в Болотных Ялинах.
     Он очень разволновался, сказал,  что слышал  об  этом  и раньше, но  не
очень верил.
     - Теперь верите?
     - Вам верю, - просто сказал он. - И обещаю, пока я жив, - ни один волос
не упадет с  ее головы. Дьявол это, привидение или еще что - я встану на его
пути.
     Мы  условились, что  расследовать это дело будем  вместе,  что он через
день приедет ко мне и расскажет, что он узнал  в окрестных  селениях (разные
слухи и сплетни могли принести определенную пользу).  Дубатоука решили  пока
что в  дело  не впутывать: старик мог разволноваться  и по привычке рубануть
сплеча.
     Ужин продолжался. Снова  угощали,  снова пили. Я заметил, что  Дубатоук
наливает  себе и мне поровну,  пьет  и все  время  испытующе глядит на меня.
Когда  я  выпивал  чарку,  на  его лице появлялось  удовлетворение. Это было
своеобразное подзадоривание  к соревнованию. А в перерывах  он предлагал  то
блины с мачанкой*, то необычные "штоники"** с мясом, так и плавают в  масле,
святые таких не  едали. Очевидно,  он  изучал  меня  со всех сторон. Я пил и
почти не пьянел.
     *  Мачанка - подливка из муки, сала, мяса, копченой ветчины и ребрышек,
в которую макают ("мачают") блины.
     ** "ШтонЁкЁ" - вид лапши, нарезанной квадратиками, надрезанными с одной
стороны. В  кипящем масле со специями разбухают и, действительно, напоминают
штаны.
     Остальные, кроме  Свециловича, были уже в таком  состоянии, когда никто
никого не слушает, когда один пьет,  второй  рассказывает  любовную историю,
третий надрывается, чтоб  обратили  внимание на какой-то колоритный факт его
биографии, а  четвертый вспоминает,  какая хорошая была у  него  мать, а он,
такой пьянчуга, такой подлец, оскверняет своей распутной жизнью ее память.
     Пели, целовались, кто-то выл:

     Моя женка в хате,
     А я пью, гуляю.
     Шинкарю вола, а душу
     Черту пропиваю.

     Другой тянул свое:

     Расскажите мне, добры людоньки,
     Где мой милый ночует.
     Если в дальней дороге -
     Помоги ему, Боже.
     А у вдовушки на постелюшке -
     Покарай его, Боже.
     А у вдовушки на постелюшке...

     Кто-то  приподнял  голову  от стола  и пропел  свой  вариант  последней
строчки:

     Пом-мо-ги ему... тож-же.

     Все захохотали.
     Между  тем Дубатоук  покачал  головой, словно отгоняя одурь, поднялся и
провозгласил:
     -  Наконец  я нашел среди молодых  настоящего шляхтича. Он пил  сегодня
больше  меня, я  одурел, а он свеж,  как  куст  под  дождем. Вы все  тут  не
ухлопали б и половины  того. Девять  из  вас свалились  бы  с ног, а десятый
мычал бы,  как теленок.  Это мужчина! Это  человек! Его,  и только его, я  с
радостью взял бы в друзья юности.
     Все начали  кричать  "слава!".  Один Варона  смотрел  на меня колюче  и
мрачно. Пили за мое здоровье, за шляхту - соль земли, за мою будущую жену.
     Когда  восторг  немного  поутих,  Дубатоук  посмотрел  мне  в  глаза  и
доверительно спросил:
     - Женишься?
     Я  неопределенно  мотнул  головой,  хотя  хорошо  понимал,   о  чем  он
спрашивает. Он, видимо, был уверен в этом,  а мне не хотелось убеждать его в
обратном. Я понравился  старику,  он  был  сейчас в  подпитии  и  мог  очень
обидеться,  если  б  я  ему открыто  сказал, что  никогда об этом не думал и
думать не желаю.
     -  Она красивая,  - продолжал  Дубатоук  и  вздохнул,  отводя  глаза  в
сторону.
     - Кто? - спросил я.
     - Моя подопечная.
     Дело зашло слишком  далеко,  и  притворяться дольше  было нельзя, иначе
получилось бы, что я невольно компрометирую девушку.
     - Я не думал  об  этом, - сказал  я.  - А если б даже  и  думал, то это
зависит не только от меня. Прежде всего нужно спросить у нее.
     - Уходишь от ответа,  - вдруг язвительно  процедил Варона (я не ожидал,
что он может слышать  наш негромкий разговор).  -  Не хочешь прямо и открыто
сказать серьезным людям, что гонишься за деньгами, за родовитой женой.
     Меня передернуло. Стараясь держаться спокойно, я ответил:
     - Я  не собираюсь жениться. И  вообще считаю, что  разговор о девушке в
мужской подвыпившей компании не делает чести настоящему шляхтичу. Замолчите,
пан Варона, не привлекайте внимания пьяных к невинной девушке, не марайте ее
репутацию, и я, хотя это страшное оскорбление, прощу его вам.
     - Хо! - воскликнул Варона. - Он мне простит. Этот кот, это хамло.
     - Замолчите! - крикнул  я. -  Как вы оскорбляете ее одним из этих слов,
подумайте!
     - Панове! Панове! - успокаивал нас Дубатоук. - Варона, ты пьян.
     - Думайте сами. Я спустил вам однажды вашу провинность и не  буду этого
делать впредь!
     - Мерзавец! - гаркнул я, впадая в бешенство.
     - Я?!
     - Да,  вы!  -  крикнул  я  так громко, что даже те, что спали,  подняли
головы от стола. - Я заставлю вас заткнуть глотку.
     Столовый  нож  просвистел в воздухе и  плашмя ударился  о  мою руку.  Я
вскочил с места, схватил Варону  за грудь и встряхнул. В тот же миг Дубатоук
схватил нас за плечи и растащил, молча толкнув Варону.
     - Стыдись, Алесь! - загремел он. - Ты щенок... Мирись сейчас же.
     - Нет, погоди, Дубатоук. Дело серьезное. Поздно. Затронута моя честь, -
ревел Варона.
     - И моя  честь  как  хозяина.  Кто теперь придет  ко  мне в гости?  Все
скажут, что Дубатоук вместо доброй водки угощает дуэлями.
     - Плевать, - выкрикнул, ощерившись, Варона.
     Дубатоук молча влепил ему оплеуху.
     - Теперь ты, прежде всего, будешь драться на саблях со мной, потому что
он только  взял  тебя за грудки, - прошипел  он  таким голосом,  что  многие
вздрогнули. - Я сделаю так, что мой гость уйдет отсюда живым и здоровым.
     - Ошибаешься, - почти спокойно возразил Варона. - Кто первый  оскорбил,
тот первый и на очереди. А потом уже я буду драться с тобой, хоть убей меня.
     - Алесь, - почти молил Дубатоук, - не позорь мою хату.
     - Он будет драться со мной, - твердо сказал Варона.
     - Ну и хорошо, - неожиданно согласился хозяин. - Ничего, пан Беларэцки.
Будьте мужественны. Этот  свинтус  сейчас так пьян, что  не  сможет  держать
пистолет. Я, пожалуй,  стану  рядом с вами, и это будет  самое безопасное от
пуль место.
     - Что вы, пан Рыгор... - Я положил руку ему на плечо. -  Не нужно. Я не
боюсь. Будьте мужественны и вы.
     Варона уставился на меня своими черными мертвыми глазами.
     -  Я еще не окончил.  Стреляться будем  не  в  саду,  иначе  этот франт
сбежит. И не завтра, иначе он уедет  отсюда. Стреляться будем тут, сейчас, в
пустой комнате возле омшаника. И каждому по три пули. В темноте.
     Дубатоук  сделал  протестующий  жест,  но  в  мою  душу  уже  закралась
холодная, безумная ярость. Мне стало все равно, я ненавидел этого  человека,
забыл Яноускую, работу, себя.
     -  Я  подчиняюсь  вашему желанию,  - язвительно сказал  я. -  А  вы  не
используете потемки, чтоб удрать от меня? Впрочем, как хотите.
     - Львенок! - услышал я прерывистый голос Дубатоука.
     Я взглянул  на  него и поразился. На старика было жалко  смотреть. Лицо
его исказилось, в глазах были нечеловеческая печаль и стыд, такой стыд, хоть
лопни... Он чуть не плакал, и на  конце носа висела подозрительная капля. Он
даже в глаза мне не глянул, повернулся и махнул рукой.
     Омшаник прилегал  к  дому. Это было огромное помещение  с седым мхом  в
пазах  стен.  Паутина, словно  раскрученные  поставы полотна,  свешивалась с
соломенной крыши и покачивалась от наших  шагов. Два  шляхтича несли свечи и
проводили  нас в комнату  возле омшаника, совершенно пустую, с серой грязной
штукатуркой и без окон. Здесь пахло мышами и мерзостью запустения.
     Если сказать честно,  я боялся и даже очень боялся. Мое состояние можно
было сравнить с состоянием быка на бойне или человека,  сидящего у дантиста.
И скверно, и гадко, но и сбежать нельзя.
     "Ну, что  будет,  если он  возьмет  и выстрелит  мне в  живот?  Ах, это
ужасно! Скрыться б куда-нибудь".
     Мне почему-то  особенно страшной  казалась рана в  живот. А  я  еще так
хорошо поел.
     Я едва  не замычал  от  тоски  и  отвращения. Но вовремя спохватился  и
взглянул на Варону.  Он  стоял с секундантами у противоположной стены, держа
руку  в  кармане  черного  фрака, а  в правой,  опущенной  вниз, у него  был
дуэльный  пистолет. Два других ему  вложили в карманы. Его  желтое, сухое, с
выражением брезгливости лицо было спокойным. Не знаю, мог ли я сказать то же
о себе.
     Два моих секунданта (одним из них  был Дубатоук) дали и мне пистолет, а
два других пистолета  засунули в мои карманы - я  ничего не замечал,  только
смотрел  в  лицо человека, которого я  должен  убить, иначе он убьет меня. Я
смотрел  на него с  какой-то необъяснимой жадностью, словно желая понять, за
что он хочет убить меня, за что ненавидит.
     "А за  что я его? - подумал я, будто только у меня был в руке пистолет.
- Нет, его нельзя убивать. И даже не в том,  не в том дело, все дело в  этой
вот тонкой, такой  слабой человеческой шее, которую  так легко свернуть".  Я
тоже не хотел умирать и поэтому  решил устроить так,  чтобы Варона выстрелил
три раза, и на этом дуэль окончить.
     Секунданты вышли,  оставив  нас одних  в  комнате,  закрыли  дверь.  Мы
очутились  в кромешной тьме. Вскоре прозвучал  голос одного  из  секундантов
Вароны:
     - Начинайте.
     Я сделал  левой ногой два "шага"  в сторону, а потом осторожно поставил
ее на прежнее место. К моему  удивлению, все волнение исчезло, я действовал,
словно автомат,  но так умно и быстро, как никогда не смог бы под  контролем
мозга. Не слухом, а скорее кожей я чувствовал  присутствие Вароны в комнате,
там, у другой стены.
     Мы молчали. Теперь все зависело от самообладания каждого из нас.
     Вспышка  озарила комнату.  Не выдержал Варона.  Пуля взвизгнула  где-то
слева от меня, цокнула в стену. Я  мог бы выстрелить  в этот же момент,  так
как при вспышке хорошо  видел, где находится Варона. Но я не выстрелил, лишь
пощупал  рукой  то  место,  куда ударила пуля.  Не знаю, зачем  мне это было
нужно. И остался на том же месте.
     Варона, видимо, не мог даже предположить, что я вторично воспользовался
прежним приемом. Я слышал его взволнованное хриплое дыхание.
     Раздался второй выстрел Вароны. И снова я не стрелял. Однако стоять без
движения у меня  больше не было  сил,  тем  более что я слышал: Варона начал
красться вдоль стены в мою сторону.
     Нервы  мои не  выдержали, я  тоже  начал  осторожно  двигаться. Темнота
смотрела на меня тысячью пистолетных дул. Дуло могло  быть в  любой точке, я
мог наткнуться на него животом, тем более что потерял врага и даже не мог бы
сказать, где дверь и где какая стена.
     Я  остановился, чтобы прислушаться.  В это мгновение  что-то  заставило
меня с грохотом броситься боком на пол.
     Выстрел  прозвучал  прямо  надо мной,  даже, казалось, волосы на голове
шевельнулись.
     А у меня еще  были  три пули. На мгновение меня охватила дикая радость,
но я вспомнил хрупкую человеческую шею и опустил пистолет.
     - Что  там у вас  происходит?  -  прозвучал  голос за дверью. - Стрелял
кто-то один. Убит  кто-нибудь, что  ли?  Быстрее стреляйте,  хватит  кулагу*
варить.
     *  Для  блюда,  называемого кулагой, мука  должна  была киснуть минимум
сутки.
     И тогда я поднял руку с пистолетом, отвел  ее в  сторону от того места,
где был в  момент третьего выстрела Варона, и нажал на спуск.  Надо  же было
выпустить хотя бы  одну пулю. В ответ  совсем  неожиданно для  меня раздался
жалобный стон и звук падения человеческого тела.
     - Скорее сюда! - крикнул я. - Скорее. Помогите. Кажется, я убил его.
     Желтая  ослепительная  полоса  света  упала  на пол. Когда люди вошли в
комнату, я увидел Варону, который лежал вверх лицом, вытянутый, неподвижный.
Я  бросился  к нему, приподнял  его голову. Руки  мои  наткнулись на  что-то
теплое и липкое. Лицо Вароны еще больше пожелтело.
     Я не выдержал, схватил его за щеки, припал лицом:
     - Варона! Варона, проснись! Проснись же!
     Дубатоук,  мрачный и суровый, выплыл откуда то,  словно  из тумана.  Он
начал суетиться возле лежащего,  потом заглянул мне в глаза и  расхохотался.
Мне  казалось,  что  я  сошел  с  ума. Я  поднялся  и,  ошалевший,  почти  в
беспамятстве, вытащил из кармана второй пистолет. Мелькнула мысль, что очень
просто поднести его к виску и...
     - Не хочу, не хочу я ничего больше!
     -  Ну что  ты, парень, что, любенький, - услышал я  голос Дубатоука.  -
Ведь не  ты  его оскорбил,  он нас с тобой хотел опозорить. Ничего, за тобой
еще два выстрела.  Вишь ты, как тебя корчит! Это все с непривычки, от чистых
рук да совестливого сердца. Ну... ну... ты же  не  убил его,  нет. Он только
оглушен, словно бык на бойне. Гляди,  как ты  его ловко. Отстрелил кусок уха
да еще и на голове кожу вспорол. Ничего, полежит с недельку - оклемается.
     - Не нужно мне ваших двух выстрелов!  Не хочу! - кричал я, как ребенок,
и чуть не топал ногами. - Дарю ему эти два выстрела!
     Варону подхватили мой  секундант и еще какой-то шляхтич, у которого все
лицо состояло из огромного вздернутого носа и небритого  подбородка. Они его
куда-то унесли.
     - Пускай берет себе эти два выстрела!
     Только теперь я понял, какой это  ужас убить человека! Наверное,  лучше
подохнуть самому. И не  потому, что я был таким уж святым. Совсем иное дело,
если  в стычке,  в бою, в  порыве ярости.  А тут  темная комната  и человек,
который  прячется от тебя, словно крыса от фокстерьера. Я выстрелил из обоих
пистолетов прямо в стену, бросил их на землю и пошел прочь.
     Когда  спустя какое-то  время я зашел в  комнату, где произошла  ссора,
компания снова сидела  за столом.  Варону уложили в одном из дальних  покоев
под присмотром родственников Дубатоука. Я хотел  сразу же  уйти  домой -  не
отпустили. Дубатоук усадил рядом с собой и сказал:
     - Ничего, парень. Это у тебя все от нервов. Он жив, будет здоров - чего
еще?  И  он будет  теперь  знать, как вести  себя  с настоящими людьми.  На,
выпей... Скажу тебе, ты достойный шляхтич. Так дьявольски хитро вести себя и
так мужественно  ждать всех трех выстрелов - на  это способен  не каждый.  И
хорошо, что ты  так благороден  -  ведь ты  мог убить его  двумя оставшимися
пулями и не сделал этого.  Теперь моя  хата  до последнего креста благодарна
тебе.
     - И все же это плохо, -  сказал один из шляхтичей.  -  Такая выдержка -
это что-то нечеловеческое.
     Дубатоук покачал головой.
     -  Сам  виноват, свинья.  Сам  полез, пьяный  дурень. Кто б еще подумал
кричать про деньги, кроме него. Ты же, наверное, слышал,  что он сватался  к
Надзейке  и получил "гарбуза"*. Я уверен, что  пан Андрэй более обеспеченный
человек,  чем Яноуские. У  него голова, работа и руки, а у последней женщины
их рода - майорат, на котором нужно сидеть, как собака на сене, и  подохнуть
от голода на сундуке с деньгами.
     * Гарбуз - тыква, здесь - отказ (бел.).
     И обратился ко всем:
     - Панове, я надеюсь на вашу честь. Мне  сдается,  о том, что случилось,
нужно  молчать.  Это  не  делает чести Вароне  - дьявол  с  ним, он  каторги
заслуживает,  но это не делает чести и вам,  и  девушке, имя  которой трепал
пьяным языком этот  шут... Ну, а мне тем  более. Единственный,  кто вел себя
как мужчина, это пан Беларэцки, а  он, как и положено настоящему мужчине, не
будет болтать.
     Все  согласились. И гости, видно, умели держать язык  за зубами, потому
что в округе никто и словом не обмолвился об этом случае.
     Когда я уходил, Дубатоук решительно задержал меня на крыльце.
     - Коня тебе дать, Андрусь?
     Я  хорошо ездил верхом, но  сейчас хотел  прогуляться пешком и  немного
прийти в себя после всего. Поэтому отказался.
     - Ну, гляди...
     Я  пошел  домой  вересковой  пустошью.  Была уже  глубокая ночь,  месяц
прятался за  тучами,и какой-то неопределенный, болезненно-серый свет заливал
пустошь.  Иногда  под порывами ветра шелестел сухой  вереск, затем наступала
полная тишина. Огромные стоячие камни попадались у  дороги. Угрюмая это была
дорога. Тени от камней разрастались, ложились на нее. Все вокруг было мрачно
и уныло. Меня стало  клонить ко сну, и  я ужаснулся от  одной  только мысли,
какой долгий путь мне предстоит: идти в обход  парка, мимо Волотовой прорвы.
Не лучше  ли снова пойти напрямик  через пустошь и отыскать  потайной лаз  в
ограде?
     Я свернул с дороги, почти сразу  угодил  в какую-то  тину,  вымазался в
грязи, выбрался на сухое место, потом снова влез в грязь  и наконец уперся в
длинное и узкое  болото. Ругая себя за то,  что сделал большой крюк, я  взял
влево к зарослям на  берегу реки (я знал, что там должно быть суше,  так как
река  обычно  сушит  землю  на  своих  берегах),  вскоре  выбрался на  ту же
тропинку,  по которой шел к Дубатоуку,  и,  очутившись  в полуверсте от  его
дома, пошел вдоль  зарослей в направлении Болотных  Ялин. Впереди, версты за
полторы, уже  вырисовывался  парк,  когда  какое-то непонятное  предчувствие
остановило  меня:  то  ли  нервы  мои,  взвинченные в  этот вечер выпивкой и
опасностью, то ли  какое-то  шестое чувство подсказали мне, что я не один на
равнине.
     Что это было, я не знал, но  был уверен, что оно еще далеко. Я  ускорил
шаг и вскоре обошел болотистый язык, куда  недавно влез и который преграждал
путь. Получилось  так, что  я стоял почти возле кустов, прямо передо мной  в
версте был  парк  Болотных Ялин. Болотистая лощина  шириной метров  в десять
отделяла меня от того места, где я находился  минут сорок назад и где угодил
в грязь. За  лощиной  лежала  пустошь, ровно освещенная все тем же мерцающим
светом, а  за  нею - дорога. Обернувшись,  я увидел  далеко справа  мигающий
огонек в  доме  Дубатоука,  мирный  и  розовый;  а  слева,  тоже далеко,  за
пустошами,  темнела стена Яноуской пущи. Она была  очень  далеко, на границе
пустошей и болот.
     Я стоял и слушал, хотя какое-то неспокойное чувство и говорило мне, что
оно сейчас ближе. Но  я  не хотел верить  предчувствию: должна быть какая-то
реальная  причина  для  такого  душевного  состояния.  Я  ничего   не  видел
подозрительного,  ничего  не  слышал. Что же  это  могло  быть, откуда  этот
сигнал? Я  лег на землю, прижался ухом и ощутил равномерное подрагивание. Не
скажу, что я очень смелый человек, инстинкт самосохранения у меня, возможно,
развит  даже  сильнее, чем у других, но я  всегда был  очень любознателен. Я
решил  подождать  и вскоре  был  вознагражден. Со стороны леса  по  пустошам
довольно  стремительно двигалась  какая-то  темная масса. Поначалу я не  мог
догадаться,  что это  такое.  Потом услышал  дробный  и  ровный топот копыт.
Шелестел вереск.  Затем все исчезло, масса, вероятно,  спустилась в какую-то
ложбину,  а  когда  появилась  снова  - топот  пропал. Она мчалась бесшумно,
словно плыла в  воздухе, приближалась все ближе и ближе. Еще  миг, и я  весь
подался  вперед.  В волнах  слабого прозрачного тумана четко  вырисовывались
силуэты   всадников,  мчавшихся  бешеным   галопом,  только   конские  гривы
развевались  по ветру.  Я  начал  считать  их и насчитал двадцать.  Двадцать
первый  скакал  впереди.  Я еще  сомневался,  но вот ветер принес  откуда-то
издалека звук охотничьего рога. Холодный сухой мороз прошел по моей спине.
     Смутные тени всадников бежали от дороги наискось к болотистой  ложбине.
Развевались  по ветру  плащи-велеисы, всадники прямо,  как куклы,  сидели  в
седлах, и  ни звука  не  долетало оттуда. Именно в этом молчании и  был весь
ужас.  Какие-то светлые пятна  плясали в  тумане. А двадцать  первый  скакал
впереди,  не шевелясь в седле, глаза его  закрывала низко надвинутая шляпа с
пером, лицо было мрачное и бледное, губы поджаты.
     Дикий вереск пел под копытами коней.
     Я  внимательно  смотрел  на ост