архатными бровями. - Это дикий угол - расследование
здесь невозможно.  Я понимаю вашу  благородную  скорбь... Но что  тут  можно
сделать? Несколько  лет назад здесь  была настоящая  вендетта (он произносил
"вандэтта", и, видимо, это слово ему очень  нравилось). И мы были бессильны.
Такое уж проклятое место. Например, мы могли бы привлечь к ответственности и
вас,  потому  что  вы, как говорите сами,  применяли оружие  против  этих...
м-м... охотников. Мы не  сделаем  этого. И  что нам до  этого? Возможно, это
было убийство из-за  особы прекрасного пола.  Говорят,  он был влюблен в эту
(он  сыто  шевельнул  бровями)...  хозяйку Болотных Ялин.  Ничего себе...  А
может,  это  вообще  было  самоубийство? Покойный  был  "меланхолик",  х-хе,
страдалец за народ.
     - Но я же сам видел дикую охоту!
     - Позвольте мне не поверить. Сказки отжили-с... Мне кажется, что вообще
ваше знакомство с ним немножко... м-м... п-подозрительно. Я не хочу наводить
на вас тень, однако... весьма подозрительно также и  то, что  вы так  упрямо
стремитесь  переключить  внимание  следствия  на  других, на какую-то  дикую
охоту.
     - У меня есть документ, что его выманили из дома.
     Становой побагровел, глаза забегали.
     - Какой документ? - алчно спросил  он, и рука его потянулась ко мне.  -
Вы должны передать его следствию, и, если посчитают, что этот клочок чего-то
стоит, его подошьют к делу.
     Рука потянулась к бумажке.
     Я спрятал листок, потому  что ни его глаза, ни жадно протянутая рука не
внушали доверия.
     - Я сам передам, когда и кому посчитаю нужным.
     - Ну, что ж, - становой  что-то проглотил, - дело ваше-с, уважаемый. Но
я посоветовал бы  вам не  дразнить  гусей. Здесь  варварское  население  (он
многозначительно посмотрел на меня), могут и убить.
     - Я этого не очень боюсь. Скажу  только, что если полиция вместо прямых
ее обязанностей занимается  рассуждениями, то сами граждане должны  защищать
себя. А если исполнительные власти прилагают все усилия, чтобы замять  дело,
-  это   приобретает  очень  неприятный  душок  и  наводит  людей  на  самые
неожиданные мысли.
     - Это что, - брови  станового  картинно  поползли куда-то к  волосам, -
оскорбление властей!
     - Храни  меня  Боже!  Но это  дает  мне  право  переслать  копию письма
куда-нибудь в губернию.
     - Дело ваше.  -  Становой  поковырял  в  зубах.  - Однако,  дорогой пан
Беларэцки,  я  советовал  бы вам  смириться. И потом,  вряд ли будет приятно
губернским властям узнать, что ученый так защищает бывшего крамольника.
     Он галантно, грудным баритоном уговаривал меня: родной  отец не  мог бы
быть внимательнее к сыну, чем он ко мне.
     - Погодите,  -  проговорил я, -  разве  у  нас есть  закон, по которому
либералы  объявляются вне  закона,  париями?  Мерзавец может их  убить и  не
понести ответственности?
     -  Не преувеличивайте,  дорогой  Беларэцки, -  протянул красавец, -  вы
склонны преувеличивать ужасы жизни.
     Этот  хрен  неразумный  (иного  слова  я  не  могу  подобрать)  считал,
наверное, смерть человека всего лишь "преувеличением ужасов".
     - А я считаю, - сказал я запальчиво, - что дело необходимо передавать в
суд,  нужно начать судебное  расследование.  Здесь - злостный  умысел. Здесь
людей  сводят  с  ума,  конечно   же,  с  определенным  намерением.  На  всю
окрестность эта банда наводит ужас, терроризирует, убивает людей.
     -  Не  сто-оит,  не  стоит  так,  милсдарь.  Народ  от этого становится
смирнее. Убитый, по слухам, уважал забавы Бахуса. И вообще к таким субъектам
опасно    выказывать   явное   сочувствие.    Политически   неблагонадежный,
неблагонамеренный,  не заслуживает  доверия  и... явный  сепаратист, мужичий
заступник, как бы сказать, рыдалец над младшим братом.
     Я  был взбешен, но  пока  сдерживал себя. Только не хватало поссориться
еще и с полицией.
     - Вы не желаете вмешиваться в дело по убийству шляхтича Свециловича...
     -  Боже упаси,  Боже  упаси! - перебил  он.  -  Мы  просто сомневаемся,
удастся ли нам  это дело распутать, и не можем принуждать нашего следователя
приложить  все  силы  для решения  дела  о  человеке,  который  был  глубоко
несимпатичен  направлением  своих  мыслей всем  честным,  преданным сыновьям
нашей большой родины.
     И он с очаровательной улыбкой помахал в воздухе ладонью.
     - Хорошо. Если  имперский российский суд не хочет заставить следователя
установить  истину в  деле  об убийстве шляхтича Свециловича, то,  может, он
захочет заставить следователя распутать дело о покушении на рассудок  и саму
жизнь Надзеи Яноуской, владелицы Болотных Ялин?
     Он  понимающе посмотрел на меня,  даже  порозовел  от какой-то приятной
мысли, причмокнул несколько раз полными влажными губами и спросил:
     -  А  вы  почему   это  так   за   нее  распинаетесь?   Наверное,  сами
попользоваться решили, а? Что ж, одобряю:  в постели  она, наверное,  звучит
неплохо.
     Кровь бросилась мне в лицо.  Оскорбление несчастному другу, оскорбление
любимой,  которую я даже в мыслях не  мог назвать моей, слились  в одно.  Не
помню, как в моей руке оказалась какая-то плеть. Я задохнулся в ярости:
     - Ты... ты... гнида!..
     И с размаху огрел карбачом по смугло-розовому лицу.
     Я думал, он  выхватит револьвер и убьет  меня. Но  этот здоровяк только
охал. Я ударил его еще раз по лицу и брезгливо отбросил карбач.
     Он пулей  вылетел из комнаты  во двор,  побежал от  меня  с неожиданной
быстротой и только саженей через двести завопил: "Караул!"
     Рыгор, узнав обо всем, не  одобрил меня. Он сказал,  что я испортил все
дело,  что  на следующий день  меня наверняка  вызовут в  уезд и,  возможно,
посадят  на неделю или вышлют за пределы уезда. А  я был нужен здесь, потому
что наступали самые темные ночи. Но я не жалел.  Я вложил всю свою ненависть
в этот удар. И пускай уездные власти не ударят  палец о  палец, чтобы помочь
мне, но зато я теперь хорошо знаю, кто мой друг, а кто враг.
     Остальные события этого и следующего дня  очень смутно  запечатлелись в
моей памяти. Горько, взахлеб  плакал над покойником  старый добрый Дубатоук,
который с трудом передвигался после моего "угощения". Стояла у гроба бледная
Надзея Рамановна, закутанная в черную мантилью, такая скорбная и прекрасная,
такая чистая.
     Потом,  словно сон, запомнил я  погребальное шествие. Я  вел  под  руку
Яноускую и видел, как на фоне  серого осеннего неба шли люди без  шапок, как
скрюченные березки  кидали им  под ноги желтую мертвую листву. Лицо  убитого
плыло над головами людей.
     Бабы, мужики, дети, старики  шли за гробом, и  тихое рыдание звучало  в
воздухе. Рыгор впереди нес на спине большой дубовый крест.
     И  все громче и  громче взмывало над всем скорбным шествием, над мокрой
землей голошение баб-плакальщиц:
     - А на кого же ты нас покинул?! А чего  же ты уснул, родимый? А чего же
твои ясные очи закрылись,  белые  ручки сложились? А кто же нас  оборонит от
судей  неправедных?!  А  паны  кругом  немилосердные,  креста  на  них нема!
Голубчик ты наш, куда же ты от нас улетел, а  на кого ты покинул нас, бедных
деток твоих? Хиба вокруг невест тебе не было, что с земелькой ты обвенчался,
соколик? А что же это ты себе хатку такую выбрал?! Ни окон в ней, ни дверей,
и не небо вольное  над  крышей - сырая  земля!!! И не жена под боком - доска
холодная! Ни подружки там, ни любимой! А кто же тебя в уста поцелует?! А кто
же  тебе головку расчешет?! И  что  же  это примеркли огонечки? И что же это
хвои зажурились?! То не женка твоя  плачет,  любимая! Не она  же это плачет,
убивается!  А  то плачут  над  тобой люди  добрые! То  не  звездочка в  небе
загорелася! То затлела в ручках твоих свечечка восковая!
     Гроб  плыл,  сопровождаемый такими  искренними причитаниями  и  слезами
окрестных людей, каких не купишь у профессиональных воплениц.
     И вот глубокая могила. Когда  настал час  прощаться,  Яноуская упала на
колени и поцеловала  руку человека, погибшего за нее. Я с  трудом оторвал ее
от гроба,  когда тот стали опускать в яму. Десятка три крестьян подтащили на
полозьях  огромный серый камень и начали втаскивать  его на холм,  где  была
вырыта одинокая могила.  Крест был  выбит на  камне и еще  имя  и  фамилия -
корявыми, неумелыми буквами.
     Загремели о крышку гроба  комья  земли, скрывая от  меня дорогое  лицо.
Потом возле  могилы поставили огромный серый камень. Рыгор и пятеро крестьян
взяли старые ружья и начали стрелять в равнодушное низкое небо. Последний из
Свециловичей-Яноуских отплывал в неведомый путь.
     - Скоро и со мной это будет, - шепнула мне Яноуская. - Хоть бы скорее.
     Грохотали выстрелы. Окаменение лежало на лицах людей.
     Потом,  согласно  древнему  шляхетскому  обычаю,  молотом  был разбит о
надгробный камень родовой герб. Род остался без будущего. Вымер.

     Глава тринадцатая

     Я чувствовал, что лишусь  рассудка,  если не буду заниматься  поисками,
если  не  найду  виновных  и  не  покараю  их.  Если  нету  Бога,  если  нет
справедливости у начальства - я буду сам и богом, и судьей.
     И,  ей-Богу, ад содрогнется,  если  они  попадут мне в  руки: жилы буду
тянуть из живых.
     Рыгор сказал,  что  его  знакомые  ведут  поиски  в  пуще, что  он  сам
обследовал место убийства  и нашел там окурок. Еще он узнал, что Свециловича
поджидал высокий худой  человек,  который  и выкурил  под  соснами папиросу.
Кроме того, в кустах он разыскал бумажный пыж из ружья убийцы, а также пулю,
которой  был  убит мой друг. Когда  я развернул  пыж,  то  убедился, что это
клочок бумаги, слишком прочной для  газеты,  скорее всего  кусок страницы из
какого-то журнала.
     Я прочел:
     "За  каждым  из  них  имеется какая-то провинность,  когда их  ведут на
казнь... Ваше  сиятельство, вы забыли про распятого  на  кресте... Простите,
Бог отнял у меня разум..."
     Чем-то очень знакомым повеяло на меня от этих слов. Где я мог встретить
нечто подобное? И вскоре я припомнил, что читал именно  эти слова  в журнале
"Северо-Западная старина".  Когда  я  спросил  у  Яноуской,  кто  его  здесь
выписывает, она безразличным тоном ответила, что, кроме них, - никто.  И вот
тут-то  меня  ожидал  удар:  в библиотеке я выяснил,  что в одном из номеров
журнала не хватает нескольких страниц и, между прочим, нужной мне.
     Я  похолодел: дело  приобретало  очень  серьезный оборот,  вдохновитель
дикой охоты был здесь, во дворце. И  кто же это был? Не я и не  Яноуская, не
могла им быть и глупая экономка, которая теперь каждый день плакала, завидев
хозяйку,  и,  по всему было видно,  очень  раскаивалась в содеянном. Значит,
оставался лишь Берман-Гацевич.
     Это было логично:  он - беглый преступник, хорошо осведомленный о  всех
событиях  человек.  Возможно,  что это  он стрелял в  меня, вырвал  лист  из
журнала, убил Свециловича. Было  только непонятно,  почему  он убеждал меня,
что наибольшую опасность представляет дикая охота, а не Малый Человек? И еще
то, что он, Берман, не мог убить  Рамана, поскольку не он приглашал Надзею к
Кульшам  и во время убийства был дома. Однако  разве  Свецилович в последний
день не  говорил, что  это близкий человек,  который был на балу у Яноуской?
Разве он не предупреждал,  что на  него нельзя даже подумать? А как он, этот
Берман, перепугался, когда я  зашел к  нему!  И потом, разве он не мог  быть
просто  вдохновителем  этой  мерзости?  Правда, как в этом  случае объяснить
существование Голубой  Женщины?  Но  это  вообще  самый темный факт во  всей
истории. А главное, было непонятно, какая Берману в этом выгода?
     Но такое исчадие ада может придумать что угодно.
     Я взял у Яноуской личный архив отца и пересмотрел внимательно материалы
его последних дней. Ничего утешительного, кроме записи, что  Берман перестал
ему  нравиться:  часто  куда-то  исчезает  из   дома,  излишне  интересуется
генеалогией Яноуских, старыми планами  дворца.  Но и это  был знаменательный
факт! Почему не предположить,  что  и в  появлении  Малого Человека,  точнее
говоря, его  шагов, повинен тоже  Берман. Мог же он откопать  старые  планы,
использовать  какую-то акустическую тайну дворца и каждую  ночь пугать людей
звуком шагов.
     Я  изложил  свои  соображения  Рыгору,  и  тот сказал,  что  это вполне
возможно, даже пообещал помочь, так как его дядька  и дед  были  каменщиками
Яноуских еще при крепостном праве.
     - Ховается где-то  тут, злодюга,  но вот кто он, где ходы в стенах, как
он туда  попадает  - неведомо,  - вздохнул  Рыгор.  - Ничего,  найдем. Но ты
берегись.  Только  и видел  я на своем веку  двух  человечных  панов, но вот
одного  уже нет в живых. Будет  жаль, если  и  с тобой  что-нибудь случится.
Тогда  вся  эта ваша  паскудная порода  не имеет  права есть  хлеб и портить
воздух.
     Бермана   решили   пока   что   не  беспокоить,   чтобы   не  вспугнуть
преждевременно.
     Потом  я   принялся   за  детальное   изучение  письма  неизвестного  к
Свециловичу.  Я перевел не один лист  бумаги,  пока не восстановил  хотя  бы
приблизительно текст.
     "Андрусь!  Я  узнал,  что  ты интересуешься дикой охотой короля Стаха и
тем, что Надзее Рамановне угрожает  опасность (дальше  ничего не получалось)
...моя до...  (снова большой пропуск) ...страдает.  Сегодня я разговаривал с
паном  Беларэцким. Он  согласен  со  мной  и поехал  в уезд...  Дрыкганты  -
главная...  ка... Когда получишь письмо -  сразу приходи к ...нине,  где три
отдельные сосны. Я и Беларэцки будем  ожидать... ички на... что это творится
на  земле!  Приходи  непременно.  Письмо  сожги,  потому  что  мне  особенно
опасно...   Тв...   дру...  Над   ними  тоже   ужасная  опасность,   которую
предотвратить можешь только ты... (снова много выгорело) ...ходи.
     Твой доброжелатель Ликол..."
     Черт знает  что такое!  Я  почти ничего не получил от этой расшифровки.
Ну, еще раз  убедился, что было задумано  преступление.  Ну, узнал  еще, что
неизвестный   "Ликол"  (что  за  языческое  имя!)  ловко  использовал   наши
отношения, о которых мог лишь догадываться. И ничего, ничего больше! А между
тем огромный серый камень  лег на могилу человека, который мог быть для моей
родины в сотню  раз полезнее,  чем я.  И не  сегодня-завтра  такой же камень
может придавить и меня. Что тогда будет с Надзеей Рамановной?
     Тот  день принес еще одну новость: я получил повестку. На  поразительно
плохой серой  бумаге  высокопарным слогом  излагалось  приглашение в уездный
город, в суд. Надо было ехать. Я  договорился с  Рыгором о коне, поделился с
ним своими  соображениями о письме,  а он  сообщил,  что за  домом Гарабурды
следят, но ничего подозрительного не замечено.
     Мои мысли снова возвратились к Берману.
     В этот спокойный и не по-осеннему тихий вечер  я  долго думал над  тем,
что  ожидает меня в уезде, и решил ни в коем случае там не задерживаться.  Я
уже было  собрался пойти отоспаться перед дорогой,  когда вдруг,  свернув за
поворот  аллеи,  увидел на  замшелой  скамье  Яноускую.  Сквозь вековые  ели
просачивался темно-зеленый  свет и призрачными бликами ложился на ее голубое
платье,  на руки  с переплетенными пальцами,  на  рассеянно  глядящие глаза,
которые бывают у человека, углубившегося в свои мысли.
     Слово,  которое я дал самому себе, было твердым, память о мертвом друге
еще  больше  укрепила это  слово,  и  все же я  несколько  минут  с каким-то
ликующим восхищением думал о том, что мог бы  обнять  эту худенькую фигурку,
прижать к  своей груди.  И  горестно билось мое сердце,  потому что я  знал:
этого никогда не будет.
     Но вышел я к ней из-за деревьев почти спокойным.
     Вот  подняла  голову, увидела меня,  и как мило, тепло засияли лучистые
глаза.
     - Это вы, пан Беларэцки. Присаживайтесь рядом.
     Помолчала и сказала с удивительной твердостью:
     - Я не  спрашиваю вас, за что  вы избили человека.  Я знаю, если вы так
поступили, значит,  иначе было  нельзя. Но  я очень  беспокоюсь за  вас.  Вы
должны  знать:  суда  здесь  нет.  Эти  крючки, эти лгуны, эти... ужасные  и
насквозь продажные люди могут засудить вас. И хотя для шляхтича не такая  уж
большая провинность побить полицейского, они могут выслать  вас отсюда.  Они
все, вместе с преступниками, образуют единый большой союз. Напрасно  умолять
их  о  правосудии:  не  скоро,  может,  даже  никогда  не  увидит  его  этот
благородный и несчастный народ. Но отчего вы не сдержались?
     -  Я заступился за  женщину, Надзея  Рамановна. Вы знаете, у нас  такой
обычай.
     И  тут она  так  проницательно посмотрела мне в глаза, что я похолодел.
Откуда  этот ребенок  мог  научиться читать в сердцах, что придало ему такую
силу?
     - Эта женщина, поверьте, могла и стерпеть. Если вас вышлют, эта женщина
заплатит слишком  дорогой ценой за удовольствие, которое вы получили, дав по
зубам пошлому дураку.
     - Не беспокойтесь, я вернусь. А  во время  моего  отсутствия  ваш покой
будет охранять Рыгор.
     Она молча закрыла глаза. Потом сказала:
     - Ах, ничего-то вы  не поняли... Разве  дело в этой защите? Не надо вам
ехать в уезд... Поживите здесь еще день-другой и оставьте Ялины навсегда.
     Ее рука со вздрагивающими пальцами легла на мой рукав.
     - Слышите, я вас очень-очень прошу...
     Я был  слишком поглощен  своими мыслями, поэтому не вник в  ее  слова и
сказал:
     - В конце письма к покойному Свециловичу  стоит подпись "Ликол...". Нет
ли в округе шляхтича, имя и фамилия которого начинались бы так?
     Лицо ее сразу помрачнело, как мрачнеет день, когда исчезает солнце.
     - Нет, - дрожащим,  словно от  обиды, голосом ответила она. - Разве что
Ликолович... Это вторая часть фамилии покойного Кульши.
     - Ну, это вряд ли, - равнодушно ответил я.
     И  только  внимательно  взглянув на нее,  понял, каким же  я был грубым
животным.  Я  увидел,  как  из-под  ладони,  которой  она   прикрыла  глаза,
выкатилась  и  поползла  вниз  тяжелая, нечеловечески одинокая слеза, скорее
изнемогающего от отчаяния мужчины, нежели девушки, почти ребенка.
     Я всегда теряюсь и становлюсь Слюнтяем Киселевичем от женских и детских
слез,  а эта слеза  была такая, какую упаси Боже увидеть кому-то в жизни,  к
тому же слеза женщины, ради которой я охотно превратился бы в прах, разбился
в лепешку, чтобы только она не была печальной.
     -  Надзея Рамановна, что  вы?  - забормотал  я,  и  губы  мои  невольно
сложились в улыбочку приблизительно того сорта, какая бывает на лице идиота,
присутствующего на похоронах.
     - Ничего, - почти  спокойно ответила она. - Просто я никогда не буду...
настоящим человеком. Я плачу... о Свециловиче... о вас, о себе. Я  даже не о
нем  плачу,  а о  его загубленной молодости, -  я  хорошо  понимаю это! -  о
счастье, которое нам заказано, об искренности, которой у нас нет. Уничтожают
лучших,  уничтожают достойных. Помните, как  говорили  когда-то:  "Не  имамы
князя,  вождя  и пророка и,  как  листья, метемся по грешной земле".  Нельзя
надеяться на  лучшее, одиноко  сердцу и  душе, и никто не откликнется  им. И
догорает жизнь.
     Встала, судорожным движением сломала веточку, которую держала в руках.
     - Прощайте, дорогой пан Беларэцки.  Может, мы больше и  не увидимся. Но
до конца жизни я буду благодарна вам... Вот и все. И конец.
     И тут  меня  прорвало.  Не замечая, что  повторяю слова  Свециловича, я
выпалил:
     - Пускай убьют - и мертвым притащусь сюда!..
     Она ничего не ответила, лишь  притронулась к моей руке, молча взглянула
в глаза и ушла.

     Глава четырнадцатая

     Можно было предположить, что солнце обернулось  один раз (я  употребляю
слово "предположить",  потому что солнце  вообще не показывалось из-за туч),
когда я в полдень  явился в  уезд. Это был плоский,  как блин, городок, хуже
самого захудалого местечка, и  отделяли его от  яноуской  округи  лишь верст
восемнадцать  чахлых  лесов. Мой  конь чав