зывает  его
пальцем. Михал подошел к нему.  Знамеровский  смотрел  на  него  безумными
веселыми глазами.
   - Что, посол, скучаешь?
   - Напротив, мне весело, великий король.
   - А  мне  скучно.  Рассмеши  ты  меня,  племянничек.  Рассмешишь  -  не
пожалеешь. Искренне тебе говорю. Залай, что ли...
   Яновский молчал. В эту минуту он лучше позволил  бы  порезать  себя  на
куски, чем смешить этого жирного кабана. Он упрямо сжал зубы.
   Знамеровский зевнул.
   - Тоскливо мне с вами. Скоро отрекусь я от трона и уйду... в монастырь.
Буду там богу молиться, потому что с дураками жить не хочу. Вас, дурней, и
до Москвы не перевешаешь... Жить буду тихо, под колокола. Дам игумену куку
в руку, чтобы похоронил меня в церкви. Бога, олуха  бородатого,  молитвами
обману. Сидишь вот тут у меня, водку мою жрешь...
   Яновский не выдержал. С ним никто еще так не разговаривал.
   - Замолчите, пан  король.  Как  бы  не  пришлось  вам  козе  под  хвост
глядеть... Откинешь сейчас копыта, задерешь пятки, черт гладкий!
   Знамеровский заинтересовался такой перспективой:
   - А ну... а ну, давай. Попробуем. Гляди ты, какой нахал! Пришли  в  мою
хатку и бьют моего татку... Ах ты, падла. Давай... попробуем, кто  откинет
копыта.
   И крикнул гайдукам:
   - А ну, паршивцы, тащите сюда палки. Рыцарский турнир!
   Спустя какую-то минуту обоим дали длинные тонкие палки, и  Знамеровский
с неожиданной ловкостью подтянулся и встал в позицию. Оба были  похожи  на
боевых петухов, и даже чубчик на голове короля очень напоминал гребешок.
   Король сделал выпад - Яновский отбил его  палку.  Некоторое  время  они
прыгали друг возле друга, сопели. Только и слышалось:
   - Я тебе, мякинная твоя башка, ноги в спину вгоню.
   - Я тебе, дяденька, дам на похоронный звон...
   - Черепушку расквашу, голодранец.
   - Вишь ты, король... (Трах-тах!) А у самого божок на ниточке! (Бах!)
   - Свинья не нашего бога! (Стук-стук!)
   - Мозговня с фокусами.
   В следующий момент раздался звук, как будто палкой ударили  по  горшку.
Вокруг  захохотали,  загигикали.  Яновский,  чувствуя,   как   на   голове
наливается огромная шишка, неистово замахал палкой, шмякнул по чему-то.
   Король мягко наклонился и вспахал носом пол.
   На миг приподнял голову, пощупал ладонью разбитый нос и сказал тихо:
   - Наша взяла... и рыло в крови.
   И лег на спину, показав небу круглый выпуклый живот.
   К  нему  бросились,  начали  хлопотать,  приводить  в  чувство.   Через
несколько минут он поднялся, снова сел за стол и, глядя на Михала, сказал:
   - Завтра под вечер идем в наезд.
   А еще через час король обнимал  племянника,  тискал  его,  лез  мокрыми
усами к его губам:
   - Брат мой! Хотя ты и  шалопут  и  горюн,  нескладица  и  дурашка  царя
небесного, но я тебя люблю, ей-богу, люблю... Даю свое королевское слово -
отобьем твое имение... Слышите, черти, король слово дает!..  Завтра  же  и
поедем. Вот только судный день учиню.
   Яновский и медикус ушли, не дождавшись конца гулянья.
   Темное-темное небо лежало над дворцом. Из открытых окон до них  долетал
шум безудержной попойки.



3

   На  следующий  день  утречком  у  королевского  дома,  под   виселицей,
собралось великое цыганское судилище. Поставили высокое кресло, возле него
стали два шляхтича и два цыгана в кожухах с  длинными  кнутами  на  плече.
Собралась толпа, преимущественно египетское племя.
   Кисло смердело конским потом, кожухами, ржавым железом. Цыганки  курили
люльки, иногда давая пососать чубук чумазым  детям.  Потом  все  притихли.
Приближалась торжественная мину га.
   Под пение труб и грохот старого барабана важно вышел из  дверей  король
Якуб. Сел, сжимая в правой руке какой-то потемневший, оправленный в золото
предмет.
   - Что это? - заинтересованно спросил Яновский медикуса.
   Левый угол рта медикуса пополз вверх.
   - Реликвия. Рукоятка того самого кнута, которым он в  тот  достославный
вечер, принесший ему королевство, хлестал конокрадов. Чем не  меч  святого
Стефана?
   Паюк провозгласил высоким хрипловатым голосом:
   - Слава. Сила. Мощь.  Мы,  король  Якуб  Первый...  (опять  последовали
титулы, которые Яновский  уже  слышал),  доброй  волей  нашей  постановили
именем цыганской  державы,  благосостояния  и  славы  ее  созвать  сегодня
великое  судилище,  после  которого,   очистив   добрый   наш   народ   от
злонамеренных людей, великий сейм державы цыганской учинить!
   Запела труба. На лицах некоторых  цыган  Яновский  заметил  иронические
ухмылки. Но все молчали.
   Первое дело было неинтересное. Какой-то цыган подбил второго на  кражу,
заранее зная, что ничего путного из этого  не  получится:  коней  стерегут
хорошо. Сам подстрекатель счастливо удрал, а его  несчастного  соучастника
поймали и, повесив на шею уздечки, били водя по деревне.  Хорошо,  что  не
убили до смерти.
   Приговор  был  краткий.  Подстрекателю  уплатить  штраф,  третья  часть
которого достанется потерпевшему, и всыпать двадцать лоз, чтобы впредь  не
поступал злонамеренно. Соучастнику - пять лоз, чтобы не был дураком.  Если
состояние здоровья не позволяет ему перенести экзекуцию, он должен  внести
половину своей части в королевскую казну.
   - Сколько это будет? - спросил несчастный,  у  которого  была  обвязана
голова.
   - Два битых талера.
   Соучастник, кряхтя,  начал  спускать  штаны.  Получив  положенное,  он,
опираясь на плечи детей, отошел в сторону и лег животом на траву. Яновский
не заметил на лице короля Якуба угрызений  совести.  Знамеровский  смотрел
высокомерно и покровительственно на пестрый сброд, бурливший у его трона.
   Разобрали еще несколько дел, и приговор был почти тот же: лозы и  штраф
в королевскую казну. Финансовые дела короля явно улучшались, и так же явно
падало настроение толпы. Кое-где плакали, выла какая-то женщина.  Яновский
заметил в глазах некоторых цыган и многих мужиков подозрительные  огоньки.
Однако суд шел своим чередом.
   Новое дело привлекло его внимание.  Из  толпы  вытолкнули  девушку  лет
семнадцати и  худого,  очень  чисто,  удивительно  чисто  одетого  цыгана,
который был,  может,  года  на  два  старше  ее.  Руки  его  были  черные,
скрюченные трудом.
   - Это еще что? - грозно спросил Знамеровский.  -  Я  вам  что  говорил?
Сколько это может тянуться? Я запретил вам жениться год тому назад.
   - Скрутились, - коротко  бросил  "коронный  судья",  загоновый  шляхтич
Знамеровского.
   Митрополит возвел очи к ясному небу.
   - Господи, - велеречиво приказал он, - простим этим  неразумным  агнцам
твоим все их грехи. Не ведают бо, что  творят.  Во  мраке,  в  грехе  души
ихние... темные ваши души эфиопские, чтоб вы сдохли, паскудники!
   - Я вам что говорил? - удивительно спокойно спросил Якуб.
   - Почему? - выкрикнул цыган. - Почему нам неможно?  Я  христианин,  поп
окрестил меня. Я сошел с пути моего народа, я не хочу торговать  лошадьми.
Я медник, я хороший медник. Я хочу чинить замки, а не ломать их.  Вот  мои
руки.
   Он говорил горячо,  искажая  от  волнения  слова,  потрясая  в  воздухе
черными руками.
   - Я хочу осесть в хате Яна, ее  татули  [уменьшительно-ласкательное  от
белорусского "тата" - отец]. Я буду много работать за нее. Я буду отдавать
пану весь заработок.
   Толпа глухо загудела. Оскорбленными казались не только цыгане.  Но  тут
Знамеровский поднялся. В этот миг  он  был  почти  величествен.  Трепетали
ноздри, глаза метали молнии.
   - Молчать. Вы...
   И сразу наступила тишина.
   - Я запретил. Кто знает, может, я и позволил бы. Но  они  обошлись  без
разрешения. А кто осмелится ломать мой наказ? Ты? Ты? Ты?
   Палец его тыкал в отдельных людей, и те прятались в толпу.
   - Никто. Я запретил. Я!.. И этого достаточно. Паюк!
   Рука его сделала жест в воздухе. В тот же миг паюк привычным  движением
руки разорвал на девушке летник [летняя женская одежда]  и  рубок  [одежда
типа душегрейки, только одевалась не внакидку, а через голову] и  отбросил
их на траву. Яновский ожидал, что толпа взорвется криками  возмущения,  но
толпа молчала. Отца девушки еще утром заперли в сенной сарай.
   Яновский, удивленный молчанием, перевел глаза на людей и  увидел  нечто
странное: все, даже парень-медник, которому в этом, казалось бы,  не  было
нужды, стояли  плотно  закрыв  глаза,  словно  боялись  оскорбить  наготу.
Смотрели только люди из окружения Знамеровского.
   Девушка, еще не понимая, что случилось, смотрела  на  короля  огромными
синими глазами. Потом глухо, с такой болью,  что  у  Яновского  оборвалось
сердце, охнула и закрыла ладонями пылающее лицо.  Худые  локотки  напрасно
пытались прикрыть еще слабые, неразвитые груди.
   Не  имея  сил  опустить  глаза,  Михал  смотрел  на  тонкую,   еще   не
сформировавшуюся фигуру, на мягкую округлость живота,  на  плавную  линию,
разделявшую статные ноги. Он хотел крикнуть, хотел остановить  безобразие,
но не мог.
   - ...И потому за непослушание приказам королевским и нарушение  законов
человеческих о целомудрии девичьем присудить Алену Светилович к  покаранию
лозой.
   Девушку увели. И тут Михал благодаря своей опытности  заметил  странный
изгиб поясницы и какие-то скованные, неестественные движения бедер. Голос,
которым он крикнул, был хриплый и резкий.
   - Прекратите!.. Вы что же, не видите, что она беременна?
   Знамеровский, который уже успел остыть, посмотрел  на  него  заплывшими
глазами и нерешительно сказал:
   - Ну что же, можно и так.  Принесите  лестницу.  Мы  отсчитаем  прутья,
привязав эту блудницу к ступенькам животом... чтобы не выкинула.
   - Поздно, я вам говорю. Она на третьем месяце.
   Знамеровский, кажется, даже обрадовался этому:
   - Ладно. Я отменяю приказ.
   Митрополит придвинулся к нему и зашептал что-то на ухо. Король захлопал
глазами:
   - И в самом деле... а как же слово короля! Нет, так не пойдет...
   Он поколебался:
   - А вот что... Если прутья  ей  повредят,  то  не  повредят  шляхетские
объятия. Кто хочет взять эту распутницу в наложницы?
   - Ей вначале нужно побеседовать с духовной особой  о  своих  грехах,  -
сказал митрополит.
   - Гм, - хмыкнул король. - Ну что же...
   Но в этот момент медикус вдруг выпалил:
   - Я... я беру ее. И пускай кто-нибудь  попробует  тронуть  ее  хотя  бы
пальцем.
   Он резким движением набросил на плечи женщины свою мантию.
   Ответом  на  этот  жест  был  хохот.  Забыв  про   авторитет,   король,
захлебывался смехом, держась за бока. Он посинел, и в горле у него  что-то
шипело и клокотало.
   Прозрачный нос медикуса стал малиновым. Он взял за  плечо  обессилевшую
от стыда, остолбеневшую женщину и повел ее.
   Казалось, что на этом дело и  кончится.  Тем  более  удивительным  было
появление перед королем толстого цыгана в кожухе.
   - Плохо делаешь ты. Чем помешал тебе мой сын?
   Король смотрел на него со злым юморком в глазах.
   - Он хочет жениться. Плохо окончится все, если роме будут так обижать.
   В ответ на это в воздухе прозвенела звучная пощечина.
   - Дурак ты, батька, - проговорил цыган, держась за щеку.
   Но Якуб уже не обращал на него внимания. Он стоял над притихшей толпой,
поднимая в воздухе свой золотой скипетр.
   -  Возлюбленные  цыгане!  Добрый  мой  народ!  Закончился  суд,  и  мы,
очищенные от скверны, сильные, как  никогда,  можем  собрать  наш  вольный
сейм.
   Михалу опротивело слушать эти слова. С тяжелым сердцем выбрался  он  из
шумной толпы и столкнулся с медикусом, который возвращался на свое место.
   - Зачем вы сделали  это?  -  с  укором  спросил  Яновский.  -  Разбили,
испортили жизнь людям.
   - Ого, -  удивленно  протянул  старый  циник,  -  не  узнаю  доблестной
шляхетской крови.
   И, прежде чем юноша успел возмутиться, грустно продолжал:
   - Если бы я был бугаем, меня давно продали бы на мясо. Если  бы  кто-то
сказал мне: "Опозорь эту девушку, иначе мы тебя повесим",  я  ответил  бы:
"Берите меня, меньше буду страдать. Одним позорным воспоминанием  будет  у
меня меньше".
   И добавил:
   - Это, конечно, шутки. Люди не стоят сочувствия, но... я сегодня просто
не мог. Эти слабые плечики, это  движение,  которым  она  закрывала  лицо,
именно лицо. Что поделаешь, я непоследователен. Якуб,  собственно  говоря,
очень добрый для шляхтича, мы потом уломаем его. Когда  придет  и  к  нему
минута хорошего настроения. И пусть девушка ожидает  этой  минуты  в  моем
доме, а не в доме этого похотливого попа.
   Рев толпы прервал его слова. Оба поспешили протиснуться к трону.
   Произошла какая-то перемена. Людей, которые только что стояли в хмуром,
грозном  молчании,  нельзя  было  узнать.   Пылающие   ненавистью   глаза,
оскаленные рты.
   И посреди них стоял, возвышаясь над головами,  Знамеровский  и  кричал,
потрясая руками:
   - Вы видите  его  (движение  в  сторону  Яновского),  вы  видите  этого
красивого человека, владельца братской, но маленькой и слабой державы?  Вы
видите его честные глаза? Чем он виноват, что хочет жить самостоятельно  и
счастливо? Но ему не дают так жить. - Голос короля  дрожал.  -  Злобный  и
коварный сосед, отродье дьявола...  как  бишь  его  зовут...  это  отродье
дьявола, а, Михал? Вот-вот... Волчанецкий его зовут... предательски  напал
на него, нарушил его границы.  Его  маленький,  доверчивый,  добрый  народ
томится под пятой пришельца, который ломает  его  веру,  обычаи,  свободу.
Неужели великая держава цыганская,  защитница  справедливости  и  законной
власти, спустит этому аспиду и василиску? Нет, не будет этого.
   Он прикрыл рукой глаза и качнулся (в воздухе сильно  запахло  водкой  и
войной). Баба, стоявшая неподалеку, вдруг заголосила:
   - А-а, боже мой, а что же это с ним, голубчиком нашим, делается? А  как
же он жалостно говорит!
   - К тому же, - продолжал король, - мы, возможно, и смолчали бы, если бы
этот Волчанецкий не готовил покушения на  нашу  свободу  и  независимость.
Этот аспид и василиск брызгает черной желчью. Он собрал  оружие,  поставил
под ружье своих гайдуков. Он собирается вероломно напасть на нас.  Неужели
мы будем терпеть  это,  мужественный  народ  цыганский  и  русинский?  Они
захватят нашу землю, изнасилуют наших жен, заберут наших  коней,  чудесных
коней. И не останется следа цыганского на  земле,  потому  что  вы  будете
рабами.
   В толпе заголосили  бабы.  Апокалипсический  ужас  витал  над  головами
людей. Ужас и священная ненависть. Слышались возгласы:
   - Смерть им! Гляди ты, коней!!! Подавятся!
   И гремел голос Знамеровского:
   - Нет, мы сами нападем на них. Мы наступим им на горло. Мы  возьмем  их
коней, мы изнасилуем их  жен,  мы  сожжем  их  хаты.  И  засияет  в  славе
королевство цыганское на века! В славе и свободе! Нас обидели! С нами бог!
   Толпа ревела, стонала, задыхалась.  Люди  трясли  кулаками  в  воздухе,
махали палками.
   - Коней! Коней! Коней!
   - Я пойду! И я... И я...
   Кто-то рассудительно бубнил:
   - Я не люблю драться. Но если они на нас так, то мы им всыплем.
   - Бей их! Смерть хищникам!
   - Выступаем сегодня ночью! - кричал Знамеровский.
   - У-ра! Коней! Коней! Батька ты наш, милосердный властелин!
   - Веди нас! Веди!
   Возбужденная толпа повалила с площади.



4

   По  пыльной  дороге  они  подъехали  к  пуще.  От  опушки  до  Яновщины
оставалось не больше трех часов езды. Первая звезда переливалась в  высоте
каплей криничной  воды.  Стояли  в  задумчивости  по  обе  стороны  дороги
укутанные ранним туманом стога.
   Ехали конно, людно и  оружно,  за  целые  сутки  сделав  два  небольших
привала. Впереди ехало десятков пять конных цыган в кожухах с  рогатинами,
кнутами и фузиями [фитильное  ружье].  Затем  тащился  воз  с  королевской
кухней, одежный воз, воз с тремя хортами и охотничьими соколами.  Затем  -
воз короля высотой в две сажени, устланный коврами.
   За ним - тридцать возов со шляхетской  пехотой.  Это  были  безлошадные
загоновые   шляхтичи,   вооруженные   саблями   и    пулгаками    [пулгаки
(полугаковицы) - полуружья, подобные пистолетам], в  чикчирах  [утепленная
мужская  одежда  рода  полушубков]  и  чугах  [мужская  одежда,   подобная
тулупам], расшитых позументами,  но  кое-где  заштопанных  и  даже  просто
дырявых. Шляхтичи усиленно поедали войсковой запас.
   Замыкали шествие семьдесят мужиков на лохматых и пузатых лошаденках.
   Всего  собралось  более  трехсот  человек,  которые   горели   желанием
отомстить за несчастную, изувеченную страну королевского  племянника.  Сам
Яновский ехал начальником головного отряда.
   На королевском возу выше всех, словно идол, восседал король  и  смотрел
на дорогу в подзорную трубу.
   То и дело от его воза скакал к Яновскому всадник:
   - Вызывает великий король и гетман.
   Яновский ехал к Якубу.
   - А что, дорогой мой, не видно ли где на дороге ворога?
   - Не видно, великий король!
   - Ну гляди же! А не подъезжаем ли мы,  маршал,  к  границам  враждебной
державы?
   - Нет.
   - То-то же. Ну, иди себе к авангарду.
   Яновский ехал, хорошо зная, что через  двадцать  минут  его  позовут  и
зададут те же вопросы.
   После второго привала все всадники, сидя в седлах,  почему-то  пытались
срывать цветы, росшие вдоль дороги. Дорога была  густо  усеяна  цыганскими
шапками и мужицкими магерками. Коней начали гнать без жалости.
   Лязгали колеса, грохотали копыта, длинный шлейф пыли и  дыма  от  люлек
тянулся за отрядом. Кое-где на возах шляхта  начинала  плясать.  Некоторые
вываливались в пыль, их на ходу втаскивали на солому. Гогот, крики. В такт
стуку копыт звучала шальная песня:

   - Чем же тебя угощать?
   Ты же - мой милый?
   Чем же тебя угощать,
   Голубь сизокрылый?
   - А ты бичом, милая,
   А ты бичом, милая,
   А ты бичом, ух-ха-ха,
   Моя чернобровая.

   Третья часть воинов неподвижно лежала на возах. Казалось, что войско не
на войну идет, а возвращается после пирровой победы.
   Пуща начала редеть, когда ночь окутала землю мраком и  влажным  запахом
далеких болот. Загрохотали колеса  по  небольшому  мосту.  В  таинственной
ночной воде отразился  разноцветный  огонек  Капеллы.  В  камышах  квакали
дружно и пылко лягушки. За полчаса до этого  король  дал  приказ  молчать.
Какой-то шляхтич плакал на возу:
   - Бож-же ты мой! А как же это молчать? А где же наши вольности?  А  кто
же это осмелился нам рот замазать? Погибла наша страна...
   Ему влили в горло кубок вина, и он умолк.
   Огромные  ночные  деревья   дышали   ароматом   сухого   летнего   дня,
заблудившегося в кронах: скипидаром, мятой, еще чем-то  чистым,  невинным,
беззаботным.
   За поворотом дороги замигал желтый  огонек.  Потом  второй,  третий.  В
бывшем доме Яновского  не  спали.  Этот  одноэтажный  дом  с  мезонином  и
галереей, с надворными строениями, размещенными  квадратом,  был  огорожен
высоким частоколом из заостренных бревен.
   Подъехали к воротам. Яновский  застучал  тяжелым  чугунным  кольцом.  В
ответ собачий лай и голос:
   - Кто там?
   - Гости к пану Волчанецкому.
   В это время цыгане соорудили что-то вроде двух  живых  лестниц  по  обе
стороны ворот. По спинам залезли наверх два здоровых мужика.
   Яновский совсем забыл, что  в  воротах  есть  волчок.  Вспыхнул  факел,
осветил его лицо.
   - А-а, вот какие гости! - прохрипел  голос.  -  Прежний  хозяин...  Эй,
стража! О-ох!.. Что это?
   Послышались придушенные звуки борьбы.  Створки  ворот  распахнулись,  и
серая толпа ринулась на просторный двор.  Побежали  к  дому.  И  вдруг  на
галерее кто-то начал бить в колокол. В доме засуетились,  забегали.  Потом
страшный залп у дверей рванул воздух.
   Все закружилось, как в вихре. Оглушенный,  сбитый  с  толку,  Яновский,
думая, что все уже мертвы, глянул на атакующих и не увидел потерь.
   Потом выяснилось, что защитники, в том числе и  сам  Волчанецкий,  были
пьяны как сукины коты. Их застали просто за поздним ужином.
   На крыльце дома Михал увидел десятка  три  гайдуков,  паливших  в  свет
белый, и среди них самого Волчанецкого