стным ревом. Полетели  в  воздух  магерки  [войлочная
шапка с завернутыми краями] и шапки из волчьего меха.
   - А с этими что делать, Роман? - спросил мужик с рогатиной.
   - Шляхта, - будто впервые заметив, сказал победитель. - Поглядите,  что
у них на шее. С  православным  крестом  -  оставьте  заложниками.  У  кого
римский агнусек... [агнусек - агнец божий, католический нашейный знак]
   Он замялся.
   - Пусть мужики и среди православных, и  среди  католиков  отыщут  злых.
Отдаю их в ваши руки. Добрых - отпустите на все четыре  ветра  и  возьмите
слово не причинять зла. Пусть крест целуют. Остальных - в заложники.
   Началась кутерьма. Вскоре меньшую  часть  пленных  увели  за  ворота  -
подальше от греха. Осталось человек сорок, и среди них Крот.
   - Поставьте их на колени, - сказал Ракутович, - пускай и они на мужиков
снизу поглядят.
   Крот сопротивлялся яростно, как  мог.  Налитое  кровью  лицо  выборного
стало просто страшным, когда его поставили на колени.
   - Сволочь продажная, голубой крови изменил! Ну, держись  Роман!  Забыл,
кто в стране становой хребет? Нобили, боярство, дворяне. Думаешь, они тебе
простят?
   - Ваше прощение - псу под  хвост,  -  загремел  Ракутович.  -  Мужик  -
становой хребет всему. А вы его в ад ввергли.
   Крот выгибался в дюжих руках, пытаясь подняться. Он уже  не  кричал,  а
хрипел:
   - Иуда! Не мужицкая ли кукушка побывала в твоем гнезде? Иуда!
   На лбу Ракутовича вздулась жила. И  такого  голоса  я  еще  никогда  не
слышал. Поначалу тихий, он в конце возвысился до трубного:
   - Аспид. Василиск. Выползень змеиный. Ты-то много ли понимаешь в чести?
Ваша честь в Варшаве королю Сигизмунду пятки лизала. Ваша честь московских
единоверцев под Оршей разгромила и подвергла страданиям смертельным.  Ваша
честь своих белорусов на дыбу вешает. До чего вы  народ  русинский,  божий
народ, довели в подлости своей? Дев на чужацкое ложе швырнули. Краину всю!
Слезы ее вам сердце  не  тяготят?!  Веру  сменили,  христопродавцы!  Народ
предали, торгаши! Своими руками удавку на него свили да сами и накинули. В
унижении, в угнетении он к небу вопиет, а вы ликуете! - И  захрипел:  -  Я
предал дворян, а ты предал край. Мне гореть, а тебе паки. Да меня,  может,
еще и помилует бог, видя, что виски у меня от терзаний седеют.  А  тебе  -
нет пощады.
   - Да не печалься ты так, - жалостно сказал мужик. - Говори, что  делать
с ними, и концы.
   - Твоя правда, - сказал Роман, - ведите их за стены. Под корень.
   Толпа забурлила, волоча под  арку  полоненных.  Тишину  пронзил  чей-то
истошный вопль. И все смолкло.
   Смолкло  потому,  что  под  арку  из-за  стен  направлялось   медленное
молчаливое шествие. На  плечах  крестьян  плыли  носилки  с  телом  Петра.
Распростертый   на   них,   огромный,   с   запрокинутым   подбородком   и
разметавшимися волосами, он медленно плыл ногами вперед.  Лат  на  нем  не
было. Черно-зеленый плащ прикрывал колени.
   Обнажились головы. Роман сдавленным голосом спросил:
   - Панцирь где?
   - Сняли, батюшка.
   - Правильно. Живому живое. У нас мало.
   Подъехал к носилкам, наклонился:
   - Прости, брат. Не уберег я тебя. А теперь - спи. Всем спать...  Многим
- скоро...
   И, подняв голову, обвел шляхту посветлевшими, жестокими глазами.  Потом
скользнул взглядом по группе людей в серых рясах,  смирно  стоявших  возле
стены. Рядом с ними переминался с ноги на ногу служка с баклагой у пояса.
   - И вы здесь? Приползли, гады. Долго же вам позволяет бог своим  именем
прозываться.
   Когда он целовал покойника в лоб, я увидел, как дрожали его губы.
   - Падаль целует, - донесся выразительный голос из толпы дворян. - Скоро
сам падалью станет.
   Ракутович поднял голову, оглядел пеструю от парчи толпу.
   - Плахи сюда, - свистящим  шепотом  сказал  он  и  вдруг  взорвался:  -
Плахи!!!  Пой  поминальную,  поп!  И  вы,  серые  рясы,  пойте!  На  своем
дьявольском наречии!
   Иакинф запел. К небу понеслись звуки заупокойной  обедни.  А  от  стены
тихо и сдавленно зазвучали неслаженные басы:
   - Dies irae, dies ilia, bies magna et amara  valde  [день  гнева,  день
слез, день величия и горечи (лат.)].
   Крестьяне притащили уже три сосновых колоды и бросили их у копыт белого
коня. Но Ракутович вдруг опустил голову.
   - Ладно. Не надо плах, - сказал он. - Не нам марать топором  руки.  Эта
сволочь не смелее женщин... Возьмите их, мужики.
   Дворян потащили под арку. Большинство  из  них  молчало,  понимая,  что
пожинают свой посев.
   - А этого куда? - спросил пастух в волчьей шапке, указывая на Кизгайлу,
которого уже свели с балюстрады вниз.
   - Этого не трогать.
   - Дайте мне его прикончить, - попросил пастух, - из-за него брата моего
повесили.
   - Знай свое место, Иван, - сухо произнес Ракутович, - это мой враг,  не
твой.
   Два врага смотрели друг на друга. И у одного не было в глазах страха, а
у другого - злости.  Кизгайла  стоял  приосанившись,  полный  достоинства,
понимая, что его уже ничто не спасет.
   - Ну вот, - сказал Роман, - ты думал, я не доберусь до тебя,  Кизгайла?
А я здесь, и я разгромил твое гнездо.
   Один ветер шевелил каштановые волосы Кизгайлы  и  гриву  Ракутовича,  и
Кизгайла дышал этим ветром и ответил не сразу:
   - Почему ты не вызвал и не убил меня тогда?
   - Вас всех нужно под корень - вот что я подумал тогда... Где Ирина?
   - Ты не найдешь ее. Роман. Она тебя никогда, никогда не  увидит.  Родом
панским на земле клянусь. Я отправил ее далеко, куда ты не дотянешься.
   - Я дотянусь... Как до тебя дотянулся.
   - Ты и без этого покарал меня. - На лице Кизгайлы  я  увидел  ту  самую
маску, что и ночью, когда Ирина бросала ему проклятия. - Так убивай уж  до
конца. - Улыбнулся: - Только для меня трех  плах  много.  Роман.  Все  три
кровью одного не напоишь.
   - Я не буду сечь тебе головы. Я просто сделаю то, чего не сделал тогда.
Принимай вызов. Лавр, дай ему коня.
   Глаза Кизгайлы загорелись.
   - А если я тебя свалю?
   - Тогда ты будешь свободен. С женой. Слышите, мужики?! Я даю слово.
   Кизгайла метнулся к гнедому коню, которого подвел  ему  Лавр,  коршуном
взлетел в седло.
   - Ну, тогда держись, Ракутович! Я  тебе  отомщу  за  дворянский  позор.
Саблю мне!
   - И мне саблю. Похуже. Чтоб потом не хвастался.
   - Мужики, - заорал Лавр, тряся копной волос, - а ну, лезь куда  повыше!
Очищай место.
   Народ с галдежом и смехом полез на балюстраду, на лестницы, на забрало.
Отовсюду смотрели зверовато-добродушные усатые морды.
   Коней развели по углам двора. Кизгайла, пригнув голову,  шарил  глазами
по фигуре врага. Ракутович спокойно ждал.
   - Давай, - со смехом взмахнул рукой Лавр.
   Тишину взорвал звонкий цокот копыт.  Враги  бросились  друг  на  друга,
сшиблись, скрестили сталь.
   Две голубые полосы затрепетали в воздухе.
   Ловко уклоняясь от ударов, они метались по двору,  задорно  хакали  при
каждом удачном ударе.
   - Держись, Роман, - в экстазе выл Кизгайла, оскаливая зубы.
   - И ты держись, - с затаенной ненавистью ответил Роман.
   - Голубую кровь испохабил.
   - Людоед. Напился девичьих слез. Вот тебе...
   Звон оружия отдавался эхом в крепостных стенах и  заполнял  весь  двор,
как на пиру у того греческого прохвоста, когда ударами в щиты  приходилось
гонять птиц.
   Роман уже два раза зацепил Кизгайлу. Оба раза мы хорошо  слышали  треск
лат.  Наконец  Кизгайла  изловчился  и  рассек  шлем   Ракутовичу.   Рана,
по-видимому,  была  неглубокая,  но  струйка   крови   просочилась   через
подшеломник и медленно поползла к правой брови Романа, закапала на  железо
нагрудника.
   - Вот тебе и первая метка, - захохотал Кизгайла, - выхолостить бы тебя,
сукина сына.
   И тут Роман, сжав зубы, коротким и сильным ударом отбросил правую  руку
Кизгайлы в сторону.
   Его сабля взметнулась и молниеносно скользнула вниз.
   Мы услыхали Романов крик:
   - За Ирину тебе, волкодав!
   Раздался  глухой  удар.  Тело  Кизгайлы   качнулось,   потом   медленно
перевернулось в воздухе и ударилось спиной о каменные плиты.
   Сабля вылетела из непослушной руки и, звеня, запрыгала по камням.
   Разгоряченный  боем,  со  слипшимися  на  лбу  волосами,   над   убитым
возвышался Роман. И  я  не  заметил  на  его  лице  радости,  обычной  для
победителя. Он протянул вперед руку и хриплым голосом бросил одно слово:
   - Пить.
   Стоявший рядом с  серыми  монахами  служка  торопливо  сорвал  с  пояса
баклажку и, заискивающе улыбаясь, стал наливать  из  нее  вино  в  большую
серебряную чару, которую вытащил из-за пазухи. Потом  трусцой  подбежал  к
Ракутовичу.
   Рука Романа жадно схватила чару.
   И тут Лавр снова удивил меня. Его скуластое красивое лицо  стало  вдруг
грубоватым и холодным. Он положил руку на локоть Ракутовича:
   - Не пей, господин.
   - Это почему? - Роман удивленно смотрел  в  серые  продолговатые  глаза
парня.
   А Лавр уже перевел упрямый взгляд на одного из  монахов.  У  того  были
тоже серые, холодные глаза под тяжелыми верхними  веками,  и  он  спокойно
выдержал взгляд Лавра.
   - Мальчик беспокоится, - с холодной насмешливой улыбкой сказал  иезуит.
- Ну что же, дайте вино мне. Выпью я.  Оно  такое  же  чистое,  как  кровь
Христова.
   - Дурья голова, - с грубоватой нежностью укорил Лавра Роман. -  Кто  же
будет шкурой рисковать? Соображать надо.
   - Дайте. Дайте мне, - спокойно повторил иезуит.
   - Ну нет. Ты не работал, тебе потом. - И Роман потянулся к вину.
   - И все же не пей, - упрямо сказал Лавр.
   Глаза его из-под длинных, как стрелы, ресниц смотрели  подозрительно  и
зорко.
   - Чепуха.
   - А я говорю - не пей!
   И взмахом руки выбил чару  из  рук  Ракутовича.  Пунцовая,  как  кровь,
струйка скользнула по белоснежной шкуре коня. Звякнула чара. Расплылась по
камням красная лужица.
   - Ну и вздую же я тебя сейчас, - сказал Ракутович.
   - И всыпь. А ихнее вино все равно нельзя пить. Никогда.
   - Глупый мальчишка.
   В это время большая белая хортая Кизгайлы, темноглазая и дрожащая,  как
пружина, подошла, стуча когтями, к всаднику и, сладко прижмурясь,  лизнула
лужинку языком. Потом легла, положила длинный щипец на  сложенные  крестом
лапы и зажмурилась, вздрагивая бровями.
   - Видал, - качнул головой Роман, - у пса понятия больше.
   Лавр продолжал смотреть на иезуита. Потом подошел к хортой  и  пнул  ее
ногой. Та, словно ватная, осунулась на бок.
   - Видал, - передразнил Лавр. -  У  пса  понятия  больше,  чем  у  тебя,
батька.
   Ракутович не обратил внимания на дерзость. Он смотрел  на  животное,  в
мгновение ока убитого ядом. Потом перевел взгляд на иезуитов:
   - Что же вы, святые отцы, медленного яда не взяли?  Чтоб  через  неделю
убил. Не нашлось? Кабы знали - приготовили бы?
   Ресницы-стрелы Лавра сердито  дрожали.  Он,  нахохлившись,  смотрел  на
монахов. А иезуит улыбнулся и по-прежнему спокойно ответил:
   - Да, сорвалось. Не удалось избавить этот  несчастный  край  от  лишней
смуты. Но тебя ничто не убережет,  Роман.  При  желании  и  в  яйцо  можно
положить отраву.
   И улыбка  у  него  была  умной,  язвительно  хитрой  и  в  чем-то  даже
привлекательной.
   Роман посмотрел на него тоже с улыбкой, которая, однако, сразу исчезла.
   - Молодец.
   Я не понимал, чем может окончиться эта сцена, но в  это  время  Доминик
подвел к Роману пани Любку и капуцина Феликса.
   - Решай и этих сразу, батька, - мрачно сказал он.
   - С бабами не воюю, - бросил Роман.
   Любка  смотрела  на  него  каким-то  незнакомым  мне  широко   открытым
взглядом.
   - А с этим? - спросил Доминик, подталкивая Феликса.
   - А что с этим? - с иронией спросил Ракутович.
   - Ты, господин, разве не видишь, кто это?
   - Вижу. Тихий пьяница.
   Иакинф бросился к собутыльнику и захлопотал вокруг него. С рук  Феликса
соскользнули веревки, и капуцин широко улыбнулся.
   - Ну вот, ну вот, - задыхаясь, лепетал Иакинф, - помилуй  мя,  господи,
да и на алтарь твой тельцы.
   А Роман, уже не обращая внимания, повернулся к Лавру:
   - Ты прости мне мой грех. - И указал рукой  на  иезуитов:  -  Бери  их.
Лавр. Волка не всегда убивают, но змее размозжить голову нужно непременно.
   Сурово и твердо бросил:
   - На зубцы.



3

                                 ...И если жена осталась вдовой без детей,
                              крепящих дом, - дай ей по сердцу  милого  на
                              час краткий, дабы  не  положил  бог  предела
                              дому и роду мертвого... Но не для врага дай,
                              ибо проклянет тебя земля,  и  дом,  и  народ
                              твой.
                                                 Древний белорусский закон

   Поздним вечером этого дня я стоял на вахте  у  двери  библиотеки.  Этот
приказ дал мне сам  Роман.  Пани  Любка  добилась  через  Лавра  беседы  с
господином и вскоре должна была прийти. А караулить их должен был я,  и  я
сообразил, что они не хотят, чтоб об этом знал кто-то из своих.
   Дверь была прикрыта неплотно, и я мог видеть темный дуб стен,  книги  в
нишах за деревянными решетками, тяжелый восьминогий стол, огромный  глобус
и звездную сферу, схваченную блестящими медными обручами.
   Тут был покой, мир и книжная пыль.
   А переведя взгляд правее, я видел в узкое окно замковый  двор,  костры,
разложенные на  плитах,  вооруженных  крестьян,  залитых  багровым  жидким
сиянием. Оттуда доносилась тихая и жутковатая песня о надвигающейся туче и
наступающем турецком царе. И лица тех, кто пел,  были  задумчивые  и,  как
всегда у поющих, красивые. Но я ведь знал, как они бывают страшны.
   Песня. Огонь. Косы.
   И это была жизнь.
   А в библиотеке Роман говорил Лавру:
   - Ну, убил. И все же так жаль дурака,  как  будто  не  сгубил  он  моей
жизни... Вместе голубей в детстве  гоняли.  Угораздило  же  его  оборотнем
стать, людей мучить.  И  мучил,  может  быть,  потому,  что  совесть  была
неспокойна.
   - Не о том ты кручинишься, - холодно сказал  Лавр.  -  Уж  слишком  ты,
дядя, сердцем к бархатникам прирос.
   Ракутович долго молчал. Потом вздохнул:
   - И тут твоя правда. Душа разрывается. Кричал сегодня, что мужик хребет
всему. И знаю, что это так. И знаю, что его правда, потому что  никто  так
не страдает. А сердце липнет и липнет к  этим.  С  ними  скакать  на  коне
учился, с соколами охотиться, с ними впервые напился.
   - Дуришь, - непочтительно оборвал Лавр, - а они тебя на каждом шагу без
вины твоей предавали. Они так и мечтают выспаться на твоей шкуре.
   - Знаю. И все же,  если  б  не  были  они  перекати-полем,  если  б  не
переметнулась вся эта свора к Варшаве и Риму, не пошел бы я с вами. Добром
бы их уговаривал быть добрыми с людьми.
   - Их уговори-ишь, - протянул Лавр. - Разве что топором...
   - Знаю, - сказал Роман. - Да с этим покончено. И хватит балакать.
   - А Ирина? - не унимался Лавр. - Что сделали они с ней? Или,  может,  и
ее забудешь? Закрутишь с богатой?
   - Не могу забыть. Верен ей. И нет мне забытья. Иди, Лавр. Иди.
   Лавр молча прошел мимо меня в комнату напротив.
   Некоторое время я слышал в библиотеке только гулкие шаги. Потом  увидел
в щель господина: он подошел к столу и открыл книгу - не книгу, листы были
слишком разные, - скорее какие-то  послания  и  грамоты,  переплетенные  в
общий телячий переплет.
   Он читал, шевеля губами,  и  вдруг  я  услышал  знакомые  слова,  слова
восьмилетней давности из прошения белорусского народа на сейм. Все  знали,
кто его сложил.
   И эти слова много у кого были на устах. Знал их и я.
   - "Всему свету ведомо, -  читал  господин,  -  в  каком  был  состоянии
славный древний народ за несколько перед сим лет;  а  ныне  оный,  подобно
возлюбленному богом  народу  Израильскому,  с  плачем  о  состоянии  своем
вопиет: се мы днесь уничиженны, паче  всих  живущих  на  земли,  не  имамы
князя, ни вождя, ни пророка... и мятемся, как листья, по грешной земле..."
   Господин встряхнул гривой волос. Закрыл глаза  и  читал,  возможно,  по
памяти:
   - "Не довольно, что знаменитый народ русинский доведен до такой великой
беды и столь тяжкого утеснения, будучи бог весть за  что  гоним...  лишили
нас еще и бесценного сокровища - златой свободы, - наглым образом присвоив
оную".
   Голос Романа сорвался. Он бесшумно захлопнул кодекс и тихо произнес:
   - Сказав такие слова, отречься от них. Эх, люди...
   И еще тише, с каким-то жалобным детским недоумением спросил:
   - Как же это ты мог, Лев? [Сапега Лев Иванович  (1557-1633)  -  канцлер
Великого княжества Литовского (1589-1623), воевода Виленский с 1621  года,
гетман Великого княжества  (1625-1633),  староста  Слонимский,  Брестский,
Могилевский - одна из наиболее значительных личностей белорусской истории;
дипломат, военачальник, законовед - под его  руководством  было  закончено
создание  Статута  Литовского,  сборника  законов,  который  действовал  в
Белоруссии, на Правобережной Украине, в Литве, Польше; в 1631 году  Сапега
перешел  в  католичество,  что  привело  его  к  мучительному   раздвоению
личности]
   Поглощенный этой исповедью, я вздрогнул от неожиданности,  когда  узкая
женская рука опустилась на мое  плечо.  Передо  мной  стояла  пани  Любка,
накинув на плечи белый - в знак траура - платок.
   - Можно к нему?
   - Идите, пани.
   Она вошла и прикрыла за собой дверь. Какое-то время я ничего не слышал,
но эта дверь была с норовом: вначале появилась узкая щель,  потом  немного
шире. Я не стал ее прикрывать: пускай себе стоит  открытой,  если  ей  так
нравится.
   И я услышал мягкий, совсем не такой, как прежде, голос женщины.
   - ...И бездетных выгоняют из поместья другие родственники. Кто защитит,
если защитники побиты?
   - Почему же раньше не было?
   Дверь открылась еще чуть пошире.
   Сквозь открытую занавеску я  увидел  господина,  сидевшего  на  широком
ложе, покрытом ковром русинской ручной работы, и женщину напротив, точнее,
ее голову, золотистую, слегка наклоненную вперед.
   И женщина тихо сказала:
   - Ты ведь ничего не знаешь. Через полтора месяца после свадьбы они  шли
громить тебя, и стрела лишила его мужского достоинства.
   Я только присвистнул. Да, невесело было Кизгайле.  Вот  почему  он  был
такой, когда Ирина проклинала его.
   - Ну что же, - сказал Ракутович, и я увидел его огромные бешеные глаза,
- вы ведь и меня лишили любви, лишили рода... Гадюка он! Пусть угаснет его
род!
   - Ты сам понимаешь, как это страшно, господин, - тихо сказала она.
   - А что ты сделала для меня хорошего? - наклонился он к ней. - Убийство
Якуба? Упрямство? Выстрел в брата? Яд? Другой стер бы вас с лица земли.
   Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но я не слышал более  трогательного
голоса, чем тот, каким она заговорила:
   - А ты помнишь, как  мы  собирали  купальницы  и  калужницы?  Мне  было
тринадцать, ты - немного старше. Ты привез меня в лес на своем коне.  И  я
чувствовала спиной руку, которой ты меня держал, такую твердую руку... Или
когда ты принес мне крылья сизоворонки, чтоб я могла нарядиться мятлушкой?
[мятлушка - лесное создание в древней белорусской народной поэзии; девушка
с крыльями бабочки или птицы - то же, что вила у сербов и  фея  у  древних
бретонцев]
   - Ты была мне как сестра... Но я не прощу вам с Кизгайлой, что  вы  под
замком держали Ирину.
   - Тогда убей меня. Это все я.
   - Я не воюю с женщинами, - сказал он, - я нобиль, и нас трое,  чей  род
остался.
   И вдруг я услышал его шаги.
   - Цхаккен, - сказал он, появившись на  пороге  (я  стоял,  повернувшись
спиной к двери), - позови Лавра.
   Нахмуренный Лавр прошел в библиотеку, и я услышал голос Ракутовича:
   - Видишь этого парня? Нравится он тебе?
   - Да, он очень похож на тебя, Роман.
   - А она тебе нравится?
   - Да, пани очень пригожа.
   - Так решай, если хочешь, я сейчас же, здесь сделаю его дворянином. Это
будет последний дворянин.
   - Ты не хочешь выслушать меня, Роман, - с укором сказала