темно-голубые и тоже  малость  бесноватые,  как  и  у  всех  местных
жителей. Рот розовый, веселый и привлекательный,  и  весьма  приятный  для
поцелуев.
   А сама будто литая: все на месте, что должно быть у женщины, по  мнению
всякого доброго швейцарца. Я, правда, не знал,  какая  у  нее  походка.  У
здешних женщин походка очень хороша. И еще руки. Такие, как у этой: белые,
не худые, с тонкими красивыми пальцами, которые сужаются на конце.
   Особенно непохожими супругов делала одежда. К одежде  следует  приучать
не одно поколение. И может, только внуки  пана  приучатся  носить  одежду,
которую носил он сам. Широкая и очень  короткая  бархатная  безрукавка  на
куницах. Ярко-красная рубашка, которая плотно обтягивала  тело.  Кружевной
воротник, и из-под  него  на  живот  свисала  золотая  цепочка.  На  поясе
игрушечный кинжальчик. (Боже, да этим людям только дубина  и  с  руки.)  И
куда ему, черту, с его худыми ногами  и  утолщенными  коленными  суставами
носить гладкие, в обтяжку, золотистые чулки и мягкие  сапожки  с  длинными
носками?
   Дразнят нас тонконогими аистами, а сами туда же.
   А на пани Любке все к месту. Широкое в подоле голубое с золотом платье.
Пояс завязан по бедрам и падает впереди двумя  концами,  как  бы  разделяя
ноги. Тонкая в поясе казнатка [шнурованная женская одежда], тоже голубая.
   И что лучше всего - ихний "кораблик" на голове, словно лежащий  молодой
месяц, словно рожки над  ушами.  Те  рожки  золотятся,  а  на  них  сверху
наброшен рантух - прозрачное голубое покрывало, спадающее ниже колен.
   Сидит словно в облаке.
   И на коленях свернулся ручной белый горностай.
   Она поднялась мне навстречу, улыбнулась  слегка  жестковатой  и  легкой
улыбкой. Горностай попытался было уцепиться за платье, но не  удержался  и
скатился вниз.
   У меня седина в волосах, и тут я впервые пожалел об этом.  А  про  себя
решил, что мужа как мужа, а эту буду  защищать  до  последнего  издыхания.
Ведь если бы я не таскался по свету, а женился, как  все  добрые  люди,  у
меня могла быть такая же вот дочь. И я обязательно назвал бы ее Гертрудой.
   Я подошел к ней и наклонился, чтоб поцеловать  руку,  но  она  не  дала
руки.
   - В этом, отец, по нашим обычаям, нет нужды.
   - У них свои обычаи, - сказал  пан  Кизгайла,  но  я  заметил,  что  он
обрадовался.
   А потом я убедился, что он  ее  вообще  как-то  безнадежно  ревнует.  Я
поймал себя на мысли, что стал думать на их варварском говоре,  и  немного
разозлился. Я все же из кантона Швиц, черт меня побери!
   Правда, здесь все, кроме поляков, очень доброжелательны к любому народу
и любой вере, так что мне здесь хорошо.
   - А вы садитесь за стол, пан Кондрат, - сказала она, и я не рассердился
даже за исковерканное имя. - Сейчас все остальные придут.
   - Устроим военный совет, - сказал муж.
   Я подивился тому, сколь чудны здесь нравы. Я не устаю удивляться девять
лет. За едой - и военный совет.
   Грохоча сапогами, я подошел к столу и сел. Первым  пришел  пан  Феликс,
капуцин, - и на диво чистый для своего ордена. Впрочем, я все равно  лучше
сидел бы с десятью вонючими капуцинами, чем  с  одним  иезуитом.  Душевный
смрад горше.
   Этот, как выяснилось,  мылся,  и  даже  весьма  тщательно,  потому  что
приставлен был, помимо исполнения  службы,  еще  к  варке  меда.  Капуцины
понимают в выпивке.
   Потом явился попик,  отец  Иакинф  (язык  сломаешь  на  этих  именах!),
встрепанный, сухонький и хитренький.
   Каждый сел сбоку "своего" хозяина, в конце стола, и, к моему удивлению,
очень мирно поздоровался с законным врагом.
   - Пригрозили, что в противном случае выгоним, - шепнула пани Любка.
   - А сейчас их вообще водой не разольешь, -  буркнул  Кизгайла,  -  пьют
вместе и богохульствуют. Недавно пан  Феликс,  напившись,  кричал,  что  с
белорусской земли нужно повыгонять и попов, и ксендзов, а богом просить на
царствование Бахуса. А ведь умный и бывалый человек: в  Веницейской  земле
был и еще где-то.
   - Ничего, бог легкомыслие прощает, - сказала хозяйка.
   - Еще монахи есть? - спросил я.
   - Вот уже вторую неделю служат приглашенные Спасение королевы на  воде.
Три недели будут выть, - скривила она губки.
   - Какие?
   - В серых рясах.
   Я весь похолодел. Уж с этой компанией я вовсе не хотел иметь дела. И  я
решил попытаться завтра спровадить "сынов Исуса", запугав их опасностью.
   Из-за предполагаемого совета приглашенных к столу было мало. Пришли еще
только  двое:  капитан  конных  кирасиров,  настоящий  разбойник  с   лихо
подкрученными усами и в сапожищах, похожих на ведра, а сам -  ни  дать  ни
взять карточный валет.
   И еще выбранный командир шляхты в чуге из буркатели - дешевой парчи - и
в серой меховой шубе поверх нее, несмотря на вешнее время.  У  этого  были
маленькие глазки и маленькие кривые ладошки. Разрази меня бог, если  я  не
вспомнил при этом крота.
   После того как мы насытились - а  на  это  ушло  немало  времени,  -  я
спросил, когда ожидается приход врага к крепостным стенам и не  обещал  ли
канцлер Сапега вооруженной помощи.
   - Они взяли Рогачек с налета, -  хрипло  сказал  капитан.  -  А  теперь
куда-то исчезли.
   - Готовятся, - с заметным волнением сказал Кизгайла,  -  понимают,  что
здесь врасплох напасть не  удастся,  и  что-то  готовят.  Сидят  где-то  в
пуще... как пауки.
   - Сапега ведь  обещал  помощь,  -  с  оттенком  пренебрежения  заметила
хозяйка.
   - Коту он под хвост вырос, твой Сапега, - вскипел пан, - можно  ли  ему
верить? Сама помнишь, как он за народ  белорусский  распинался?  А  теперь
что-то очень уж скоро по-польски начал лопотать. Оборотень.
   - Да и ты ведь тоже, - все с той же легкой и  жесткой  улыбкой  сказала
она.
   Лицо Кизгайлы так страдальчески исказилось, что я пожалел его.
   - Он первый перебежал, - скрипнул зубами пан,  -  а  за  ним  и  другие
пустились во все тяжкие. Как крысы с корабля. А остальным утеснения чинят.
   - Нобили [наиболее родовитая часть магнатства] не бегут, - сказала она.
   - Потому и нищают. Да и этих, верных, три человека осталось.  И  их  бы
для спокойствия - на плаху.
   - Сапега пришлет помощь. Сапега враг ему.
   - Не верю, - сказал пан, - я и на себя не надеюсь после "обращения".  И
кто знает, не покарает ли меня за это господь.
   - Что такое, - не понял я, - кому враг Сапега?
   - Главе мужиков, - угрюмо глядя в пол, сказал Кизгайла.
   - Нобиль. Роман Гринка из Ракутовичей, - ответил пан.
   Признаюсь, я довольно неучтиво свистнул.
   Дело оборачивалось  совсем  плохо.  Нобили  -  самые  знатные  и  самые
уважаемые народом люди на этой земле. Они не просто имеют  древо  предков,
они ведут его от какого-то славного человека.
   Их закон чести гласит: каждое поколение должно приумножить славу  этого
предка  своими   деяниями.   Поэтому   большинство   из   них   отличается
справедливостью, открытым нравом и необузданной отвагой в бою.
   Таковые три достоинства - я всегда говорил это - вовсе не  способствуют
процветанию в этом лучшем из миров. Посему эта порода людей принадлежит  к
числу вымирающих. Исчезли потомки князя Вячка, нет прямых потомков  Андрея
Полоцкого, неутомимого врага Кревской унии. Их забыли. И  поделом:  нечего
попусту геройствовать. Человек создан для того, чтобы плодиться, а не  для
того, чтобы уничтожать себя. Что толку в том,  что  их  имена  занесены  в
какой-нибудь городельский привилей [в "привилей"  (грамоту)  были  внесены
наиболее знатные и древние фамилии Белоруссии]  или  первый  статут,  если
носителей этих имен не осталось на земле.
   Но я всегда говорил, что у этого народа голова устроена как-то не  так.
Не  знаю,  мякина  у  них  в  голове  или  какие-то  особые  мозги   (если
представится случай, надо будет поглядеть), но они относятся к этой породе
с предельным вниманием и нежностью. Мужики особенно любят их,  потому  что
те почти всегда небогаты и считали чрезмерное богатство позором.
   Однажды, после разгрома татар  под  Крутогорьем,  третью  часть  добычи
предложили одному из Ракутовичен (не помню уже, что он сделал, -  кажется,
заколол или взял в плен хана Койдана), и  он  отдал  ее  мужикам,  которые
пришли под его знамя. Те потом молились на него как на бога, и,  когда  он
позвал их в поход на ятвягов, бросили разбогатевшие хозяйства и  пошли  за
ним. Конечно, все это плохо кончилось - с главаря сняли шкуру, взяв его  в
плен.
   И дань-то с этих ятвягов можно было взять  только  банными  вениками  и
лыком. Неразумный риск!
   Я знал все это от одного быховского монаха. Он протрубил  нам  все  уши
этой былой славой.
   И все же я встревожился.  Предводители  они  неплохие,  и,  если  слухи
оправдаются, значит, у мужицкого тела выросла неплохая голова.
   Хозяин с хозяйкой между тем ссорились. Он кричал на жену:
   - А все ты! Нужна мне была та холопка. Вот теперь и расхлебывайте кашу,
пани Любка.
   Та нежно гладила горностая,  который  лежал  у  нее  на  плече,  лениво
изогнувшись и ласкаясь головкой. Потом сказала холодно:
   - Не бойся, он тебя здесь не достанет. Он не сильнее тебя.
   И спросила у капитана:
   - Ту девку отправили в Могилев?
   Капитан чуть не подавился куском и покраснел.
   - Через час отправят. Вместе с остальными.
   - Прикажите беречь ее.
   - Если с ней что-нибудь случится по дороге и тот узнает, он не  оставит
от Кистеней камня на камне.
   - Повинуюсь, - буркнул капитан.
   Я не спрашивал ни о чем. Слишком много тайн для одного вечера.
   Потом мы наскоро решили, кому какую  стену  защищать,  а  Кизгайла  дал
приказ держать наготове смолу и дрова и смазать подъемник второй решетки.
   Заранее сознавая бесполезность затеи, решили склонить  к  сопротивлению
врагу мужиков из замковых деревень Кизгайлы.
   Затем Кизгайла прочитал приказ  Зборовским  мещанам,  на  которых  тоже
могли напасть. Им надлежало:  "Стрельное  дело  всякое,  то  есть  пищали,
самопалы, ручницы, луки с налучниками,  и  колчаны  со  стрелами,  и  иную
оборону, то есть метательное оружие и что иного к той защите  надлежит,  в
домах своих имети; а кто не  может  больше,  тогда  хоть  одну  ручницу  и
рогатину пускай имеет, а без обороны таковой в дому пускай не мешкает".
   - Не получится и это, - усмехнулся Крот.
   - Это почему? - взвился Кизгайла.
   Крот вытер лоснящиеся губы.
   - Они нас о податях просили?
   - Ну, просили.
   - А ты снял?
   - Не снял.
   - Потому и не получится. Скажут: как едят да пьют, так нас не зовут,  а
как с... и д..., нас ищут.
   - Не ругайся, Иван, - поморщился хозяин, - баба за столом.
   - Ежели она баба, - нагло ответил тот, - то нечего ей за  нашим  столом
сидеть. А ежели  села,  то  пускай  слушает.  Воинам  без  ругани  нельзя.
Притерпится.
   И тут пани Любка меня удивила. Глянула на Крота темно-голубыми  глазами
и произнесла твердо:
   - Если пан хочет ругаться, то пускай оставит замок  и  за  его  стенами
ругается с тем, кто сюда идет.
   Крот налился кровью.
   - А не желает  ли  пани,  чтоб  дворяне  и  ее  с  мужем  отправили  за
крепостные стены встречать того человека?
   - Хорошо, - усмехнулась она, - угроза за угрозу.
   И вдруг поднялась:
   - Пан Цхаккен, кликните своих людей. Я приказываю вам  вышвырнуть  этот
сброд за ворота. Пусть защищаются в чистом поле.
   - Любка, - вступился муж, - это ведь каждый третий защитник.
   Испуганный громкими  голосами  горностай  юркнул  под  покрывало,  а  в
следующий миг уже высовывал свою треугольную мордочку из рукава хозяйки.
   - Нам не нужен такой третий, - сказала она, - измена перешагивает через
самые высокие башни. Пан Цхаккен...
   Я поднялся и звякнул шпорами. Горностай зашипел на меня из рукава,  как
василиск.
   Но Крот уже сник. Он вдруг усмехнулся хозяйке:
   - Ладно, пани. Простите меня. Хороши мы будем, начав драку между собой,
когда речь идет о спасении шкуры. Порознь будет плохо и вам, и нам.
   Облако рассеялось. Ужин продолжался. Решили по пытаться завтра  послать
Доминика лазутчиком, чтобы узнать, где враг.
   Все  остальное  было  подготовлено  к  обороне.  Мы  только  не   знали
численности врага. Как выяснилось, мятеж вспыхнул в окрестностях  Зверина.
Оттуда не ушел ни один дворянин. Было это три недели назад, а первый  слух
о бунте дошел с неделю, когда восставшие взяли Рогачек.  И  тогда  уже  во
главе их был этот Роман.
   Скверно, очень скверно. Я никогда не верил людям, которые слишком долго
терпят. Когда их ненависть вспыхнет, она горит, пока  не  испепелит  врага
или их самих.
   И только теперь я узнал наконец,  в  чем  дело,  и  про  себя  удивился
неблагоразумию Кизгайлы.
   А рассказал мне все попик с неудобопроизносимым именем.
   Оказывается, полтора года назад Роман предложил пану  Алехне  пятьдесят
битых талеров за то, чтоб он отпустил на волю свою холопку Ирину.
   Они сидели и пили вместе, и Алехно спросил у Романа, зачем ему это. Тот
ответил, что, когда Ирина будет  свободной,  он  попытается  завладеть  ее
сердцем и жениться на ней.
   -  Сердце,  как  я  полагаю,  тебе  без  надобности,  ласковый  пан,  -
легкомысленно ответил неженатый тогда пан Алехно.
   - Однако же ты принес свое к ногам панны Любки.
   - Это совсем иное дело. Она знатного рода. А нобилю стыдно брать себе в
жены холопку.
   - Женился ведь на дочери смерда муромский Петр, - сказал Ракутович.
   - Рабы татар могут делать что им хочется.
   - Не упрекай их, сосед. Похоже на то, что теперь  пришла  наша  очередь
попасть в рабство. Варшава задушит нас, мы потеряли память. И  неизвестно,
чье рабство будет более долгим.
   - И все же это позор для нобиля - мешать свою кровь с холопской.
   - Да уж позволь мне самому судить об этом.
   - Слушай, Роман, - усмехнулся Алехно, - можно оставить сытыми волков  и
целыми овец. Бери ее на сколько тебе нужно. Ты знаешь, я твой  приятель  и
сосед и никогда не потребую ее обратно. Мне очень не хочется, чтоб  ты  на
ней женился.
   - Нет, - сказал Роман.
   - Серьезно, возьми ее, если уж  так  захотел.  Сделаешь  ей  ребенка  и
успокоишься.
   - А если она меня ненавидит?
   - А кто спрашивает об этом у быдла?
   - Неладно говоришь, сосед, - сказал Роман, - девушек этого "быдла"  так
же нехорошо портить, как и всяких  других.  Это  быдло  откинуло  и  сбило
татарскую конницу, сидя на конях, взятых от сохи... Да и Ирина - достойная
уважения девушка.
   - Ну и возьми ее себе, - засмеялся Кизгайла.
   - Брать силой, брать в цепях - это надо не уважать себя.
   - Да кто же тебе велит силой? Ты улести ее подарками.
   - И все равно она подневольная. Я так не хочу. Скверно это. Надо, чтобы
по любви, иначе какая же тут радость?
   - Гм... Так ведь ты ее  в  другую  неволю  тянешь.  Ежели  дознаются  в
округе, что ты ее выкупил, она снова будет чувствовать себя  связанной.  И
собака хвостом виляет, когда кинешь ей кусок.
   - Вот и хочу тебя просить, чтобы ты отпустил и  молчал.  Будто  бы  сам
отпустил.
   Кизгайла немного подумал.
   - Нет, не отпущу, - сказал он. - Хочешь - бери, не хочешь  -  не  бери.
Нобилю нельзя жениться на холопке.
   Он заупрямился, и Роман уехал обиженный. Еще раз он  попытался  завести
разговор об этом и снова просил Кизгайлу, но тот стоял на своем.
   После этого Роман перестал бывать у Кизгайлы. Тот переполошился,  да  и
соседи стали  косо  поглядывать  на  него.  Кизгайле  совсем  не  хотелось
враждовать с Ракутовичами, и он  решил  отпустить  Ирину  на  свободу.  Но
вот-вот должна была загреметь на все воеводство свадьба Кизгайлы с  панной
Любкой,  неожиданно  согласившейся  выйти  за  него  замуж.  И   он,   как
почтительный жених, спросил  у  невесты  совета,  нужно  ли  давать  Ирине
вольную.
   Любка уже была почти полной хозяйкой. Она  вдруг  встрепенулась  вся  и
холодно сказала:
   - Нет.
   Он увидел ее холодное лицо, сощуренные глаза, глядевшие в сторону.
   - Нет, - повторила она. - Нобиль и холопка? Если ты это  сделаешь,  обо
мне можешь и не думать.
   И Алехно не поехал к Ракутовичу.
   А вскоре после свадьбы  Кизгайлы  с  Любкой  к  нему  примчал  на  коне
двоюродный брат Романа, Якуб.
   - Алехно, - умолял он Кизгайлу, - ради мук Христовых сделай  это,  если
не хочешь, чтоб Роман умер. Он совсем  лишился  ума,  мы  вынесли  из  его
покоев все оружие. Он вопит, как грешная душа  в  аду,  и  осыпает  бранью
короля, Литву и поляков. Он грозится разнести все. Ты знаешь, он и  прежде
ненавидел притеснение, на которое нас обрекают. Теперь  он  ненавидит  его
стократ. И тому причиной эта твоя девка. Отпусти ее. Понимаешь, я  еще  не
видел, чтоб человек так любил и скорбел.
   - Нет, - вновь сказал Алехно, и сказал  он  это  не  своими  устами,  а
устами жены.
   - Ты знаешь, - продолжал Якуб,  -  он  кричит,  что  нынешние  выскочки
сделали такими тяжкими цепи холопства, что вскоре станут холопами и  паны,
весь народ... Алехно, он не ест, и не пьет, и не спит по ночам. Отпусти!
   - Нет, - сказал Алехно.
   - Ну хорошо же, - вскипел Якуб, - ты будешь повинен в гибели двух  душ.
Его и этой девки, потому что она тоже сохнет по нем, я знаю.  Позор  тебе,
Алехно! Деды часто женились так, как хочет Роман. И эти новые порядки  нам
не по нраву.
   - Нет, - сказал Алехно.
   - Хорошо же, - и Якуб бросил на  стол  корд  [короткий  меч],  -  тогда
слушай, Алехно. Ракутовичи тебе объявляют вражду. Берегись.
   Кизгайла поговорил еще раз с женой, но та упрямо  стояла  на  своем.  А
через месяц Якуб, тревожась за угасающего брата, вызвал Алехно  на  бой  и
был убит.
   Смерть брата немного протрезвила Ракутовича. Он встал на ноги. И  никто
не знал, что он думает. Напуганный этим недобрым молчанием, Кизгайла решил
напасть на одну из весей соседа, чтоб ускорить решающую встречу.
   По дороге туда  он  был  ранен  стрелой  из  крестьянского  самострела.
Стрелял парень из охраны Якуба. Мстил за погибшего.
   Загоновые дворяне [загоновая шляхта - мелкопоместная; иногда -  шляхта,
имевшая землю, но не  имевшая  слуг;  зачастую,  сама  была  чем-то  вроде
воинов-слуг у богатых дворян; зависела от них и в случае чего должна  была
помогать им; в частности, когда хозяин шел в "наезд"  (набег)]  отступили,
увозя с собой Кизгайлу. Он долгое время отлеживался в Кистенях,  никого  к
себе не впуская.
   И вот теперь мужицкие орды возглавил  этот  человек,  смертельный  враг
моего господина.
   Я плюнул, выслушав эту историю. Когда в дело вмешивается баба, добра не
жди. И охота ему была спрашивать совета у жены.
   Но все равно она была красива, а этого Ракутовича я не понимал.
   Только безумец мог требовать себе цепей на шею,  когда  ему  предлагают
такую благодать.
   "Не мое дело. Мое дело драться", - решил я.
   Между тем меня позвал капитан.
   - Слушай, дружок, - сказал он, - я сейчас отлучусь на небольшое  время,
а потом мы с  тобой  поговорим,  как  поддерживать  друг  друга  во  время
вылазок, когда придет хам.
   - А нужны ли эти вылазки? Нас мало.
   - Зато мы в железе. Один латник стоит тридцати мужиков.
   Я знал, что это так, но все же посоветовал вылазок не делать.
   - А зачем тогда конница в четырех стенах? - рассмеялся он. - Да и  хлеб
я получаю не за сидение. Платят - скачи и секи.
   - А если это неразумно?
   - Пла-атят, - протянул он, будто этим убедил меня, и вышел.
   Я подождал немного и пошел за ним. Мне было интересно посмотреть, каких
людей он отправляет из крепости накануне осады.
   Переходами я прошел на галерею, что  выходила  во  внутренний  двор.  Я
думал, что один здесь, но, присмотревшись, заметил в другом конце  галереи
хозяина с женой. Тогда я нашел место потемнее и там облокотился на перила.
   Внизу ярко пылали факелы,  освещая  десяток  телег.  Будущая  охрана  -
человек тридцать верховых дворян, закованных в латы, и  пять  кирасиров  -
держалась немного правее, у ворот. Из низкой  двери,  ведущей,  видать,  в
какое-то подземелье, доносился лязг молота - разбивали цепи.
   А потом из этой двери начали