орока. А Раман живым
попал в преисподнюю. Это все злой гений яноуской округи - дикая охота короля
Стаха. Со  дня смерти моего мужа я  перестала убирать в доме в  знак траура.
Правда, красиво? И так романтично!
     Она кокетливо улыбнулась  и начала строить глазки по неписаным правилам
пансионов  благородных  девиц:  "глазки  на  собеседника,  потом в сторону с
легким  наклоном  головы,  снова на  собеседника,  в  верхний  угол зала и в
землю".
     Это была  злая пародия на  человеческие чувства.  Все  равно как если б
обезьяна начала неожиданно исполнять песню Офелии в английском оригинале.
     - Здесь красиво. Только страшно! Ой, как страшно!
     Она вдруг бросилась от меня на пол и  зарылась головой в кучу какого-то
грязного тряпья.
     - Прочь! Прочь отсюда! Вы король Стах!
     Женщина  билась в истерике  и громко кричала. Я  с ужасом подумал, что,
возможно, такая судьба ждет всех людей округи, если непонятный страх будет и
дальше черным крылом висеть над этой землей.
     Я стоял в растерянности, когда  чья-то рука легла мне на плечо и грубый
мужской голос сказал:
     -  Зачем  вы  здесь? Разве  не  видите, что она  немного... не  в себе?
Чудная?
     Мужик пошел в прихожую, принес оттуда продырявленный портрет и поставил
на стол. На портрете был изображен пожилой мужчина во фраке и с "Владимиром"
в петлице.
     Потом вытащил женщину из тряпья, усадил перед портретом.
     - Пани  Кульша,  это не король  Стах, нет. Это  явился пан  фельдмаршал
поглядеть на  известную  здешнюю  красавицу. А  король  Стах  -  вот тут  на
портрете, он мертв и никого не может убить.
     Женщина  посмотрела на  портрет. Умолкла. Мужчина  достал  из-за пазухи
кусок хлеба,  черного, как земля.  Старуха радостно рассмеялась.  Она начала
отщипывать хлеб и класть его в рот, не сводя глаз с портрета.
     - Король Стах. Муженек ты мой. Что воротишь свое лицо?!
     Она то царапала портрет, то радостно что-то шептала ему и все ела хлеб.
Я  получил  возможность  рассмотреть неизвестного. Он  был лет  тридцати,  в
крестьянской свитке и в поршнях - кожаных полесских лаптях. Высокий,  хорошо
сложенный,  с могучей  выпуклой  грудью,  немного сгорбленной, когда  сидел,
спиной и загорелой шеей. Длинные усы делали лицо суровым  и жестковатым. Это
впечатление  усиливали еще  две морщинки  меж бровей  и широко  поставленные
жгучие  глаза.  Белая магерка была низко надвинута  на  лоб. Чем-то вольным,
лесным веяло от него.
     - Вы, наверное, Рыгор, сторож Кульши?
     -  Да, -  ответил он с иронией. - А  вы, видимо, гость  пани  Яноуской?
Слыхал о такой птице. Хорошо поете.
     - И  вы  всегда  так с  нею? -  Я  кивнул  на  старуху,  сосредоточенно
плевавшую на портрет.
     - Всегда. Вот уже два года, как она такая.
     - А почему вы не отвезете ее в уезд лечить?
     -  Жалко.  Когда  была  здорова,  то  гости ездили,  а теперь  ни  одна
собака... Шляхта! Паночки наши, туды их...
     - И трудно приходится?
     - Да нет, коли я на охоте, то Зося приглядывает за нею. Да она не часто
шалеет. И ничего не  требует. Только хлеба богато ест, а  больше  ничего  не
хочет.
     Он вытащил из кармана яблоко и протянул старухе.
     - Возьми, уважаемая пани.
     - Не хочу,  -  ответила  та, уписывая хлеб. - Всюду отрава, только хлеб
чистый, Божий.
     -  Бачите, - сказал Рыгор  мрачно. - Силком раз в  день кормим горячим.
Иногда пальцы мне покусает: когда  даем еду - так ухватит... А неплохая была
пани. Да хоть бы и плохая, неможно оставлять божью душу.
     И он улыбнулся такой виноватой детской улыбкой, что я удивился.
     - И отчего это она?
     - Испугалась после  смерти Рамана.  Все они живут в ожидании,  и, скажу
вам, большинству так и треба. Мудровали над нашим братом.
     - Ну, а Яноуская?
     - На Яноускую грех казать. Добрая баба. Ее жалко.
     Я, наконец, осмелел, ибо понял - это не предатель.
     - Слушай, Рыгор, я пришел сюда, чтоб кое о чем спросить.
     -  Спрашивай,  -  сказал  он, тоже  переходя  на  "ты",  что  мне очень
понравилось.
     - Я решил распутать это дело с охотой короля Стаха.  Понимаешь, никогда
не видел привидений, хочу руками пощупать.
     - Привидения...  Привиды... -  хмыкнул  он. - Хороши привиды,  ежели их
кони  оставляют на  дороге самый  настоящий  помет.  Однако нашто  вам  это,
ласковый пан? Какие такие причины?
     Мне не понравилось это обращение.
     - Не называй меня паном. Я такой же пан, как и ты. А причина - что ж...
просто интересно. И жаль хозяйку и многих других людей.
     -  Да.  Про  хозяйку вашу и  я слыхал, - искоса взглянул  Рыгор и хмуро
улыбнулся. - Мы эти вещи понимаем. Это все равно как для меня Зося. А почему
не говоришь,  что сердит на них, желаешь  отомстить? Я ведь знаю, как ты  от
дикой охоты возле реки удирал.
     Я был поражен.
     - Откуда ты это знаешь?
     - У каждого  человека  есть глаза, и  каждый человек оставляет следы на
земле. Удирал ты, как человек с умом. Плохо то, что их следы я всегда теряю.
И начинаются они, и кончаются на большаке.
     Я рассказал  обо всем с самого начала.  Рыгор сидел неподвижно, большие
шершавые руки его лежали на коленях.
     - Я выслушал,  - сказал он просто, когда я окончил. - Ты мне нравишься,
пан. Из  мужиков,  что  ли? Я так  думаю, что если не из  мужиков, то  возле
мужиков лежал близко. Я и сам давно хотел эти привиды  тряхнуть, чтобы перья
полетели, да  товарища не было. Если не шуткуешь, давай вместе. Однако, бачу
я,  ты это только теперь придумал:  обратиться ко мне.  Почему вдруг так?  И
чего хотел до этого?
     -  Почему решил,  сам не знаю.  О тебе хорошо  говорили: когда Яноуская
осталась сиротой, ты ее очень жалел. Панна Надзея рассказывала  мне,  что ты
даже хотел перейти в Болотные  Ялины  сторожем,  но что-то  помешало. Ну,  и
потом мне понравилось, что ты независимый, что больную жалеешь. А раньше мне
просто хотелось  спросить, почему  как  раз в тот  вечер, когда погиб Раман,
девочка задержалась у Кульшей?
     -  Почему  задержалась, я  и  сам  не знаю. В тот  день  у моей хозяйки
собрались девчата  из  окружающих  фольварков.  Было  весело. А  вот  почему
Яноускую пригласили -  тоже не знаю, она ведь не была тут много лет. Но сами
бачите, какая пани, она не скажет.
     -  Почему не  скажет,  - вдруг  почти  разумно улыбнулась старуха.  - Я
скажу.  Я  не  сошла с ума, мне  просто так удобно  и  безопасно. Пригласить
бедную Надзейку  попросил  Гарабурда.  И его  племянница была  тогда у меня.
Такому рыцарю, как вы, пан  фельдмаршал, я все скажу. Да, да, это  Гарабурда
посоветовал нам  тогда взять к себе ребенка.  У  нас все такие  добрые. Наши
векселя у  пана Дубатоука - он  их  не подавал к взысканию. Это,  мол, залог
того,  что  будете ездить ко мне почаще  в гости,  пить  вино. Я теперь даже
силой могу заставить вас пить водку... Да, все приглашали Надзею. Гарабурда,
и фельдмаршал  Каменски, и  Дубатоук, и Раман,  и король Стах.  Вот этот.  А
бедная  ж твоя головушка,  Надзейка!  А лежат же  твои косы  золотые рядом с
костями отца!
     Меня передернуло от этого причитания и плача по живому человеку.
     - Бачите, немного узнали, - хмуро сказал Рыгор. - Выйдем на минутку.
     Когда мы вышли и вопли старухи затихли, Рыгор сказал:
     - Что ж, давайте шукать вместе. И меня подмывает поглядеть на это диво.
Я буду на земле шукать и среди простых людей, а вы в бумагах и среди шляхты.
Может, и найдем.
     Глаза его вдруг стали злыми, угольные брови съехались к переносице.
     -  Бабы, дьяволом выдуманные.  Их всех передушить надобно, а  из-за тех
немногих, что останутся, всем хлопцам  передавиться. Но что поделаешь... - И
неожиданно закончил: -  Вот и я, хотя и  жалко  моей  лесной свободы, все же
иногда о Зоське думаю, которая тоже тут живет. Может, и женюсь. Она кухарка.
А может, и проживу век один, в лесу.  Потому я и тебе поверил, что сам часом
начинал беситься из-за чертовых бабьих глаз... (Я совсем так не думал, но не
посчитал нужным  разубеждать этого медведя.)  Но  запомни хорошенько,  друг.
Если  ты пришел  подбить меня,  а потом  предать -  многие тут на  меня зубы
точат, - так знай - не жить тебе на земле. Рыгор никого не боится, наоборот,
Рыгора  все боятся.  И друзья у Рыгора  есть,  иначе  тут  не  проживешь.  И
стреляет эта рука метко. Словом, знай - убью.
     Я смотрел на него с укором, и он, глянув мне в глаза, громко рассмеялся
и совсем иным тоном заключил:
     - А вообще-то,  я тебя  давно  ожидал. Мне почему-то  казалось, что  ты
этого  дела так  не оставишь, а если возьмешься  распутывать его  - меня  не
минешь. Что ж, поможем друг другу.
     Мы простились с  ним на опушке,  возле Волотовой прорвы, условившись  о
новых встречах. Я пошел домой, напрямик через парк.
     Когда я возвратился в Болотные Ялины, сумерки уже окутали парк, женщина
с ребенком спала  в одной из  комнат  на  первом этаже, а хозяйки  в доме не
было. Я ожидал ее  около часа  и, когда  уже совсем стемнело, не выдержал  и
отправился на поиски. Я  прошел совсем немного  мрачной аллеей, когда увидел
белую фигуру, испуганно двигавшуюся мне навстречу.
     - Панна Надзея!
     - О-о, это вы? Слава Богу. Я так беспокоилась. Вы шли напрямик?
     И застеснялась, опустила глаза в  землю. Когда мы подходили к дворцу, я
сказал ей тихо:
     - Надзея Рамановна,  никогда не выходите из дома вечером. Обещайте  мне
это.
     Мне едва удалось вырвать у нее это обещание.

     Глава девятая

     Эта  ночь принесла  мне  разгадку  одного  интересующего меня  вопроса,
который  оказался  вовсе  неинтересным. Разве  что  я еще раз убедился,  что
подлость живет и в общем-то добрых душах глупых людей.
     Дело в том, что,  услышав  ночные шаги, я снова вышел и увидел экономку
со свечой, снова проследил ее путь к  комнате со шкафом, но в этот раз решил
не отступать.  Комната снова была пуста,  шкаф  -  тоже, но я перещупал  все
доски задней стенки (шкаф стоял в нише), затем попытался поднять  их вверх и
убедился, что  они  сдвигаются с  места.  Бабуся, наверное, была  глуховата,
иначе  услышала бы  мои упражнения. Я с трудом протиснулся в  образовавшуюся
щель  и увидел сводчатый  ход, который  круто  вел вниз.  Стертые от времени
ступеньки были скользкие, а проход таким узким, что  я  цеплялся плечами  за
стены. Я с трудом спустился по ступенькам и увидел небольшую, тоже сводчатую
комнату. Вдоль стен  в  ней стояли сундуки,  окованные полосами железа,  два
шкафа. Все это было открыто, и повсюду валялись листы пергамента  и  бумаги.
Посредине стоял стол, возле него грубо  сколоченный табурет, а на нем сидела
экономка и рассматривала  какой-то пожелтевший лист. Меня поразило выражение
алчности на ее лице.
     Когда я  вошел,  она закричала с испуга и попыталась спрятать  лист.  Я
успел схватить ее за руку.
     -  Пани экономка, отдайте это мне. И не скажете ли вы, почему вы каждую
ночь  ходите  сюда, в  тайный архив, что здесь делаете, зачем пугаете своими
шагами?
     -  Ух ты, батюшка, какой прыткий!.. - быстро оправилась она. -  Все ему
надо знать...
     И, видимо, потому,  что  находилась на первом этаже и не считала нужным
церемониться со мной, заговорила с выразительной народной интонацией:
     - А чирья с  маком  ты  не хочешь?  Гляди ты,  что ему понадобилось!  И
бумагу сховал. Чтоб от тебя твои дети так хлеб на старости ховали, как ты от
меня ту бумагу! У меня, может, больше прав быть тут, чем у тебя. А он, гляди
ты, сидит да спрашивает. Чтоб тебя так вереды не спросились да и обсели.
     Мне это надоело, и я сказал:
     - Ты что, в тюрьму  захотела?  Ты  зачем здесь?  Или,  может, ты отсюда
дикой охоте знаки подаешь?
     Экономка обиделась. Лицо ее собралось в морщины.
     -  Грех вам, пане, - тихо промолвила она.  -  Я  женщина честная, я  за
своим пришла. Вот оно, в вашей руке, то, что принадлежит мне.
     Я взглянул на лист. Там была  выписка из постановления комиссии по делу
однодворцев. Я пробежал глазами по строкам и в конце прочел:
     "И  хотя  оный  Закрэуски и до  сей поры  утверждает,  что у  него есть
документы  в  подтверждение   своих  дворянских  прав,  а  также  того,  что
наследником Яноуских по субституции является именно он, а  не г-н Гарабурда,
дело сие  за длительностью двадцатилетнего  процесса  и  бездоказательностью
следует  предать  забвению,  а  прав   дворянства,  как  недоказанных,  г-на
Закрэуского Исидора лишить".
     - Ну и что из этого? - спросил я.
     - А то, батюшка мой, - язвительно пропела экономка, - что я Закрэуская,
вот  что.  А  это мой  отец судился  с  великими и сильными. Я  не знала, да
спасибо  добрым людям, надоумили,  сказали,  что должны  где-то  здесь  быть
документы. Взял  уездный судья десять красненьких,  но и совет  хороший дал.
Давайте бумагу.
     - Не поможет,  - сказал я. - Это ведь не документ. Здесь суд отказывает
вашему  отцу,  даже  его право  на шляхетство  не устанавливает.  Я об  этой
проверке мелкой шляхты хорошо знаю. Если б ваш отец имел  документы на право
субституции после  Яноуских  - другое дело. Но он их не подал  -  значит, не
имел.
     На лице экономки отразилась мучительная  попытка  понять  такие сложные
вещи.
     Потом она спросила недоверчиво:
     - А может, Яноуские их  подкупили? Этим крючкам только давай деньги!  Я
зна-аю. Отняли у моего отца документы, а здесь спрятали.
     - А двадцать лет судиться вы можете? - спросил я. - Еще двадцать лет.
     - Я, батюшка, к тому времени, наверное, пойду Пану Богу порты стирать.
     - Ну, вот видите. И документов нет. Вы ж здесь все перерыли.
     - Все, батюшка, все. Однако жаль своего.
     - Но ведь это только неопределенные слухи.
     - А денежки - красненькие, синенькие - свои.
     - И очень нехорошо рыться ночью в чужих бумагах.
     - Батюшка, деньги же свои, - тупо тянула она.
     - Их вам не отсудят, даже если б и были документы. Это майорат Яноуских
на протяжении трех столетий или даже больше.
     - Но ведь свое, батюшка, -  чуть не плакала она, и лицо ее стало алчным
до  омерзения. - Я их, миленьких, тут же в чулок запихнула б. Деньги  ела б,
на деньгах спала б.
     - Документов нет, - терял я терпение. - Есть законная наследница.
     И тут произошло что-то ужасное: старуха вытянула шею - она  у нее стала
длинной-длинной - и, приблизив ко мне лицо, свистящим шепотом сказала:
     - Так, может... может... она скоро умрет.
     Лицо ее даже прояснилось от такой надежды.
     -  Умрет, и  все.  Она слабая, спит плохо, крови  в  жилах  почти нету,
кашляет. Что ей стоит? Исполнится проклятие. Почему  дворец должен достаться
Гарабурде, когда  в  нем  могла бы  жить я. Ей что, отмучается  - и со духом
святым. А я бы тут...
     Наверное, я  изменился  в  лице, стал  страшен,  потому что  она  вдруг
втянула голову в плечи.
     - На падаль летишь, ворона? А тут не падаль, тут живой человек. И такой
человек, подошвы которого ты не  стоишь, который имеет больше  права жить на
земле, чем ты, ступа дурная.
     - Б-батюшка... - блеяла она.
     -  Молчи, ведьма!  И  ты  ее  в  могилу хочешь  свести?  Все  вы  здесь
одинаковые, аспиды хищные!  Все вы  за деньги убить готовы человека! Все  вы
пауки. Все вы матери за синюю бумажку не  пожалеете. А  ты знаешь, что такое
жизнь, что так  легко о смерти другого человека говоришь? Не перед  тобой бы
перлы рассыпать, но  ты  выслушай, ты  же  хочешь, чтобы  она солнце  живое,
радость, хороших людей,  долгие годы, которые ее  ждут, сменила на подземных
червей.  Чтобы  тебе  на  деньгах спать,  из-за  которых  сюда  дикая  охота
приходит. Может, ты и Голубую Женщину впускаешь? Зачем вчера окно в коридоре
открывала?
     -  Ба-тюшка ты мой!  Я его не  открывала! Ведь было ж холодно...  Я еще
удивилась, почему оно открыто! - почти голосила она.
     На лице этой  погани было столько страха, что я уже не мог замолчать. Я
потерял всякое благоразумие.
     - Смерти ей  желаешь! Собаки злобные,  воронье! Прочь отсюда! Вон!  Она
благородная,  ваша хозяйка, она, может, и не прогонит вас, но я обещаю, если
вы не  оставите  этот  дворец, который испоганили  своим вонючим дыханием, я
всех вас в тюрьму засажу.
     Она пошла к лестнице, горько плача. Я следовал  за ней.  Мы поднялись в
комнату со шкафом,  и тут я остановился, удивленный.  Яноуская стояла  перед
нами в белом платье со свечой  в руках. Лицо ее было грустным, она брезгливо
смотрела на экономку.
     -  Пан  Беларэцки, я случайно  слышала  ваш разговор,  слышала с самого
начала. Я  шла  почти вслед за  вами.  Наконец  я узнала глубину  совести  и
подлости. А ты...  - она обратилась к Закрэуской, понуро стоявшей в стороне,
- ты оставайся здесь. Я прощаю тебя. С трудом, но прощаю. Простите и вы, пан
Беларэцки. Глупых людей иногда надо  прощать.  Потому что... Куда она отсюда
уйдет? Она никому не нужна, старая глупая баба.
     Одна  слеза  скатилась с ее ресниц. Она  повернулась и  пошла.  Я пошел
следом. Яноуская остановилась в конце коридора и тихо сказала:
     - Люди уродуют души из-за этих бумаг. Если бы  не запрещение предков, с
какой радостью я  отдала б  кому-нибудь  этот гнилой дом. Он, как и мое имя,
для  меня одна пытка.  Хоть бы скорее  умереть. Тогда я оставила  б его этой
бабе  с каменным  сердцем  и  глупой  головой.  Пускай  бы  радовалась, если
способна ползать на животе из-за этой дряни.
     Мы молча спустились в нижний зал и подошли к камину. Стоя,  смотрели  в
огонь, багровые  отблески  которого ложились  на лицо Яноуской. За последние
дни она  заметно изменилась,  возможно, повзрослела, возможно,  просто стала
превращаться  в  женщину.  Наверное,  никто, кроме  меня,  не  замечал  этих
перемен. Только я один видел, что в  бледном побеге, что рос  в  подземелье,
затеплилась,  пока  еще незаметно, жизнь. Взгляд стал  более  осмысленным  и
любознательным, хотя  застарелый страх по-прежнему лежал маской на лице. Она
стала немного оживленнее. Бледный росток начинал почему-то оживать.
     - Хорошо стоять  вот так,  Надзея Рамановна,  - задумчиво  сказал  я. -
Огонь горит...
     - Огонь... Хорошо, когда он есть, когда он горит. Хорошо, когда люди не
лгут.
     Дикий, нечеловеческой силы крик донесся со двора - казалось, что кричит
и рыдает не  человек,  а  демон. И сразу вслед за ним  послышался уверенный,
властный грохот  копыт  возле крыльца. А голос рыдал и кричал так жутко, как
будто вылетал не из человеческой груди:
     - Раман  в  последнем колене  - выходи! Месть!  Последняя месть!  Авой!
Авой!
     И  кричал  еще  что-то, чему  не было названия. Я  мог  бы выскочить на
крыльцо, стрелять в эту  дикую сволочь и уложить на месте хотя бы одного, но
на  руках у меня  лежала она,  и  я ощущал сквозь  платье, как колотилось ее
испуганное  сердчишко, как оно постепенно замирало, билось все реже  и реже.
Перепуганный  за  ее  жизнь, я начал  робко гладить ее волосы. Она  медленно
приходила  в  сознание,  и  ресницы  чуть   заметно  вздрагивали,  когда   я
дотрагивался  рукой  до ее  головы.  Так  затюканный щенок  принимает  ласки
человека, который впервые решил погладить его: брови его вздрагивают, ожидая
удара каждый раз, когда поднимается рука.
     Грохот  уже  удалялся,  и  все  мое естество было готово к тому,  чтобы
вместе с нею выскочить на крыльцо, стрелять в этих нетопырей  и вместе с нею
упасть на  ступеньки и  сдохнуть,  ощущая  ее рядом с собой, тут, всю  возле
себя. Все равно так жить невозможно.
     А голос рыдал уже издали:
     - Раман! Раман! Выходи!  Коням под ноги душу твою! Это  еще  не теперь!
Потом! Завтра... Потом! Но мы придем! Придем!
     И тишина.  Она лежала в моих объятиях, и как будто тихая  музыка начала
наигрывать где-то, может, в моей душе. Тихая-тихая, далекая-далекая, нежная:
про  солнце,  малиновые от клевера луга  под  дымной, мерцающей  росой,  про
заливистую песнь соловья в кронах далеких лип. Ее лицо было спокойным, как у