дыхание, чтобы мы не погибли на ложе. Освободившись от телесного  бремени,
душа действует, ищет, обретает и приближается к  вещам  несказуемым  и  не
знает преград. И как солнце изливает свой свет на вселенную, не  ослабевая
в силе, так и душа. Она едина и неизменна. Но не душа в теле, как в некоем
сосуде, а скорее...
   Вергилиан перестал есть и весь обратился во внимание.
   - А скорее плоть в душе, в тех границах, которые она одухотворяет и  не
может перейти. Так, одному  душа  позволяет  быть  с  огромным  брюхом,  а
другого делает худым, ибо такова его сущность. Ведь один - чревоугодник  и
стремится к наслаждениям, а другой помышляет о высоком и о добродетели.
   - Но бывают худые люди, преисполненные злобы и зависти.
   - Бывают.
   - В чем же тогда дело?
   - Я говорю об общем законе души. Но разве все  можно  уложить  в  рамки
закона?
   Вергилиан слушал с напряженным вниманием, боялся пропустить  хоть  одно
слово: это пропущенное слово уже мешало понять дальнейшее.
   - Душа покидает тело, покоящееся во сне, - горестно поучал Аммоний, - и
никто не знает, где она витает. Некто спящий на улице Тритона, около ворот
Луны или в гостинице на Канопской дороге говорит: "Душа моя в  Египте".  А
она, может быть, созерцает хрустальные сферы, где обитает божество.
   Я слушал и наблюдал выражение лица Вергилиана, старался  уразуметь  эту
мудрость, но, очевидно, надо родиться эллином, чтобы постигать подобное. Я
же был варвар по рождению, и мне казалось,  что  трудно  дышать  на  таких
высотах. Мне пришлось однажды видеть  в  Александрии  уличного  фокусника.
Играя тремя  разноцветными  шариками  -  красным,  желтым  и  голубым,  он
подбрасывал их поочередно и ловил, и ни один шарик не упал  на  землю.  Не
такая ли игра мыслями была и в данном случае? Хотя Аммоний не  походил  на
обманщика. Он верил в  то,  что  проповедовал.  Но  верил  ли  его  словам
Вергилиан? Приносили ли ему эти слова утешение?
   Только теперь я стал постигать, как сложна жизнь больших  городов,  где
каждый говорит на своем  языке,  где  речь  философа  иная,  чем  болтовня
базарной торговки, и существование людей полно противоречий. Все  ждали  в
мире каких-то перемен. Я встречал разнообразных людей - простых рыбаков  в
Томах,  ораторов  и  философов,  корабельщиков  и  рабов;  теперь   судьба
забросила меня в Александрию, где  сталкивались  Африка  и  веяния  Индии,
платоновские идеи и вера в древних египетских богов, торговля  и  томление
души по небесам.
   Вергилиан с  осторожностью  коснулся  тонкими  пальцами  жилистой  руки
философа:
   - Позволь мне спросить тебя.
   - Спрашивай.
   - Некоторые  утверждают,  что  тело  подлежит  ежеминутному  изменению,
способно делиться на мельчайшие частицы и в конце  концов  превращается  в
прах...
   - По-видимому, это так. И нужно какое-то начало, чтобы соединить  атомы
в одно целое. Жалкую храмину плоти объединяет душа.
   - Но для чего она хлопочет  над  телом,  тратит  время  на  его  жалкие
потребности, а не остается в музыке небесных пространств, в лоне божества?
К чему ей земное пребывание и грубая материя?
   Аммоний нахмурил брови и не  донес  до  рта  кусок  хлеба,  на  который
положил свою часть рыбы. Вергилиан вопросительно  смотрел  на  философа  и
ждал ответа.
   - Этого никто тебе не откроет, - опять вздохнул Аммоний, с таким трудом
произнося слова, точно ворочал тяжелые камни.
   - Но ведь это же самое важное.
   - Христиане утверждают, что человеческая душа должна испытывать  земные
превратности, чтобы быть достойной блаженства.
   - А если человек не верит в загробную жизнь?
   - Такие, как ты, не верят. Я знаю. Но думаю, что мы  оба  согласимся  в
следующем. Человек должен стремиться к прекрасному, иначе его жизнь  будет
прозябанием бесплодного растения, уготованного в пищу скотам.
   - В этом я согласен с тобой, - тихо ответил Вергилиан, и я тоже закивал
головой, хотя никто не спрашивал моего одобрения.
   В таверну приходили новые посетители,  садились  за  столы,  заказывали
кувшин вина или жареную рыбу. Многие из них уже  знали,  что  произошло  в
лагере  на  Канопской  дороге,  и  обсуждали  событие.  Другие,  подвыпив,
затягивали нестройным хором мореходские песенки.  Неподалеку  от  нас  три
приятеля, три косматые головы, обнявшись  в  трогательном  единении,  пели
нескладными голосами:

   Мы плыли в Понт
   и в Геллеспонт
   среди опасностей
   и страшных бурь...

   Самый  пьяный  из  корабельщиков,  закрыв  глаза  от   умиления   перед
собственным сладкогласием, повторил:

   и страшных бурь...

   Они продолжали уже все вместе:

   Но морехода
   волчица ждет,
   набухли млеком
   ее сосцы.

   Все  тот  же  пьянчужка,  растолкав  приятелей,   встал   и,   поднимая
заскорузлые руки, козлиным голосом затянул:

   набухли млеком
   ее сосцы.

   Среди  этого  нелепого  рева  беседа  Аммония  и  Вергилиана   казалась
разговором богов. Что же отличало поэта от грубого корабельщика? Еще утром
Вергилиан едва не лишился жизни, а сейчас как ни в чем не бывало рассуждал
о ценности человеческого существования. Философия давала  ему  возможность
отличить главное от второстепенного, вечное от преходящего.
   Вдруг в таверну ворвались крайне взволнованные люди и завопили,  что  в
городе происходит человекоубийство. Оказалось, что утренние кровавые сцены
превратились  в  настоящий  разгром  прекрасной  Александрии.  Прибежавшие
перебивая друг друга, рассказывали  о  событиях.  Воины  захватили  город,
разбивали лавки и совершали всяческие насилия,  упившись  вином.  Какой-то
одноглазый человек уверял:
   - Август отдал Александрию на разграбление! Клянусь бараном!
   Аммоний и Вергилиан переглянулись.
   Александрийцы давно вызывали неудовольствие  императора,  и  теперь  он
нашел предлог излить свое раздражение.
   Вместе с  прочими  посетителями  мы  поспешили  на  улицу.  Само  собой
разумеется, некоторые воспользовались суматохой, чтобы уйти, не уплатив за
выпитое и съеденное, и хозяин таверны изрыгал  проклятия,  упоминая  имена
Сераписа, Исиды и других, более мелких богов, но никто не обращал на  него
внимания. Всех охватило необыкновенное волнение. Со стороны  главных  улиц
доносился глухой гул человеческих голосов.
   "Можно сказать, что эти  люди  не  просвещены  светом  философии,  если
поступают так", - подумал я.
   Не желая подвергать свои жизни  опасности,  но  в  крайней  тревоге  за
судьбы города, мы вышли на набережную и стали слушать. Оттуда было  видно,
что за мраморными колоннами Гептастадиона по-прежнему обильно дымил  маяк.
Смотритель его  отвечал  за  непрерывное  поддержание  огня,  от  которого
зависела участь кораблей, находящихся в море, и  не  мог  считаться  ни  с
какими событиями в городе. Все так же  поднимались  по  винтовой  лестнице
нагруженные амфорами ослы. Подъемные механизмы уже не действовали сто лет.
   Мы стояли на набережной, не решаясь пойти в город. Начинало смеркаться.
От морской воды сильнее запахло свежестью. Теперь можно было  видеть,  что
над иудейской частью города  разгорается  зарево  пожара.  На  маяке  тоже
вспыхнул огонь, и языки пламени стали метаться на ветру,  и  от  этого  на
земле сразу наступила ночь.
   - А я ищу тебя повсюду, - раздался в темноте знакомый голос.
   Это был тот самый Олимпий, с которым мы спасались из римского лагеря.
   Философ даже  при  виде  его  растерзанной  одежды  старался  сохранить
спокойствие.
   - Что с тобою, Олимпий? Почему разорвана твоя туника?
   - Римляне бесчинствуют в городе. Академия охвачена огнем. Горят книги!
   - Горят книги? - переспросил Аммоний. - Не огорчайся, они могут сгореть
в огне, как все бренное, но заключенные  в  них  зерна  истины  воскреснут
вновь из пепла! Вергилиан, не согласишься  ли  ты  пойти  со  мною,  чтобы
посмотреть на академию?
   - Я не оставлю тебя, - поспешил уверить учителя поэт.
   - Тогда поспешим.
   Конечно, я тоже увязался за ними. Олимпию эта  разведка  не  доставляла
большого удовольствия, но он присоединился к нам, тревожно оглядываясь  по
сторонам. Мы бежали с быстротой, на какую был  только  способен  немолодой
уже философ. Недалеко от Музея находилась его академия, где  он  учил  под
сенью портика. Там же хранили собрание ценных рукописей и  астрономические
инструменты для наблюдения за небесными светилами. По пути нам  попадались
бегущие во всех направлениях люди. Матери звали детей, готовых улизнуть из
дому ради любого уличного происшествия. Повсюду слышались  душераздирающие
вопли.
   Когда мы пересекли знаменитую Канопскую улицу, то собственными  глазами
удостоверились, что солдаты громили торговые предприятия. Некоторые были в
полном вооружении, в шлемах, другие - только в коротких туниках, даже  без
мечей. Откуда-то доносились крики женщины, умолявшей насильников о пощаде.
Из окон соседнего здания стали вырываться клубы  черного  дыма  и  блеснул
яркий огонь.
   - Император! - с ненавистью произнес сквозь зубы Олимпий.
   Мы повернули головы в ту сторону, куда юноша показывал рукой, и увидели
Каракаллу. Окруженный пьяной германской стражей,  август  сидел  на  белом
коне. Его красный плащ озаряли смоляные  факелы,  высоко  поднятые  руками
конных телохранителей. Все происходило недалеко от  Сомы,  как  называется
огромная площадь с гробницей Александра.
   Мы находились совсем  близко  от  императора  и,  прижимаясь  к  стене,
смотрели на тирана со страхом, смешанным с непоборимым любопытством.  Лицо
его стало совсем страшным. Можно было догадаться, что он тяжело  дышал.  Я
видел, как август взял дрожащими руками чашу из рук воина и жадно припал к
ней. Снова послышались мольбы о помощи. Пьяный голоногий  солдат  пробегал
мимо с охапкой разноцветных одежд. Увидев императора, он завопил:
   - Смерть врагам!
   Но,  не  сохранив  равновесия,  растянулся  на  каменной   мостовой   и
выкрикивал площадные ругательства, невзирая на присутствие высокой особы.
   Белый  каппадокийский  жеребец  танцевал  под  августейшим   всадником.
Император, повернув голову к  друзьям,  стоявшим  за  его  спиной,  что-то
говорил им, - может быть, грозил новыми карами мятежникам  и  подрывателям
основ.
   Прячась за углами  домов,  мы  удалились  подальше  от  этого  места  и
побежали к Музею. Олимпий был прав. Когда мы добрались до академии,  пожар
в ней уже приходил к концу. Белые стены были в копоти, а книги,  очевидно,
погибли в огне. Среди лавровых деревьев и безжалостно растоптанных  цветов
бродили какие-то подозрительные люди, - вероятно, воры, искавшие,  чем  бы
поживиться на пожарище.
   Появились другие ученики Аммония, которых знал Вергилиан, вступивший  с
ними в беседу. Один из них, круглолицый юноша  с  очень  румяными  щеками,
рассказывал, что только что был на площади Сомы и видел Каракаллу.
   - С ним совещался Адвент.
   - Почему же старый военачальник не прекратит своеволия  легионеров?!  -
возмущался Вергилиан.
   - Он смотрел на все равнодушно. Столько видел крови на  своем  веку!  А
император  говорил,  что  воины   могут   называть   его   товарищем,   но
александрийцы должны взирать с благоговением.
   - С благоговением! - усмехнулся горько Аммоний.
   - Именно так сказал Каракалла. И даже поощрял грабителей к насилиям.
   - И подумать только, - покачал головой Вергилиан,  -  что  ребенком  он
плакал при виде людей, разрываемых зверями в цирке! Так  по  крайней  мере
мне рассказывал один сенатор.
   Эти слова напомнили мне, что нет на земле более жестокого  народа,  чем
римляне. Они приносят богам жертвы, рассуждают лицемерно о добродетели.  И
в то же время истребляют для своего удовольствия тысячи людей, наслаждаясь
их муками; они распинают рабов  на  крестах  или  отрубают  им  головы,  а
вечером умиляются над книгой Сенеки, называвшего людей  рабского  сословия
своими братьями. Варвары же лишь изгоняют провинившегося из  своей  среды,
если кто-нибудь в порыве  гнева  совершит  убийство,  а  за  менее  важные
преступления взимают пени в пользу пострадавшего...
   Еще многое другое мог бы я рассказать о своем пребывании  в  Египте,  о
полном чудес путешествии по мутным водам  Нила,  заросшего  тростниками  и
белыми лотосами. Мы поднялись далеко  вверх  по  реке  на  барке  с  косым
парусом. Там  в  зарослях  прячутся  гиппопотамы  и  летают  розово-черные
фламинго. Целые страницы заняло бы описание покрытых иероглифами пирамид с
остатками еще сохранившейся кое-где позолоты. Мы  с  Вергилианом  испытали
большое волнение, когда в одно прекрасное утро увидели вдали эти памятники
человеческого  упорства.  Хотя  поэт,  ко  всему  относившийся  свысока  и
насмешливо, заметил, что такие усилия достойны  более  разумной  цели.  Не
буду рассказывать и о посещении пирамид, когда  мы  с  Вергилианом  читали
горделивые  надписи,  нацарапанные  на  мягком  камне   путешественниками,
пожелавшими обессмертить свои имена. Один из них начертал:  "Сию  пирамиду
посетил Кай Теренций Арион и премного удивлялся ее величине". Рядом  некий
вояка оставил не очень  грамотную  надпись:  "Тут  пребывал  центурион  IV
когорты Марк Публий". Дальше мы нашли  стихи,  которые  Вергилиан  не  мог
читать без смеха. Они гласили:

   Величье пирамиды
   воздвиг нам фараон,
   но жизнь - одно мгновенье,
   где же ныне он?

   Под стихами стояла подпись поэтессы: "Юлия Бальбилла".
   Можно было бы написать еще об  аписах,  или  священных  быках,  которых
особые жрецы кормят отборной пшеницей и умащивают благовониями,  о  храмах
Исиды, где египетские  легкомысленные  женщины  назначают  свидания  своим
любовникам, или о безболезненной  казни  через  ужаление  ехидны.  Но  это
замедлило бы  повествование,  а  между  тем  в  Италии  меня  ждали  новые
приключения.
   Разгром Александрии продолжался три дня. Опасаясь за участь товаров  на
"Фортуне", Вергилиан покинул город, и мы поплыли на запад. С этого  дня  я
не разлучался с поэтом.
   Уже в Риме мы узнали, что после расправы Каракаллы с александрийцами за
их эпиграммы и статуэтки, изображавшие императора в виде продавца яблок  и
тем намекавшие на его темное происхождение из рода торговцев, сенат  и  по
поводу этого пролития крови постановил  выбить  памятную  медаль.  На  ней
император попирал ногою крокодила, символа  вечной  африканской  смуты,  а
прекрасная женщина в длинной  льняной  одежде,  олицетворявшая  плодородие
Египта, подносила ему пшеничный колос.
   Когда мы поднялись на корабль, я спросил Вергилиана:
   - А как же твоя танцовщица? Так и не разыскал ее?
   Поэт с удивлением посмотрел на меня.
   - Какая танцовщица?
   - Та женщина, что мы встретили на пальмирской дороге.
   - Я искал, но не нашел.
   Я  подумал   тогда,   что   душа   моего   друга   отличается   большим
непостоянством.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. XV ЛЕГИОН, АПОЛЛОНИЕВ И ВЕРНЫЙ, РАЗОРИТЕЛЬ АРБЕЛЫ


1

   Торговый корабль "Фортуна Кальпурния"  приближался  к  берегам  Италии.
Нагнув голову в низенькой дверце кормового помещения, я вышел на помост, и
от вида беспредельного морского пространства у  меня  закружилась  голова.
Утреннее море  сияло!  Оно  как  бы  улыбалось  мириадами  улыбок  и  было
прекрасно, как в дни "Одиссеи". Но измученные продолжительным плаванием на
неустойчивом корабле люди жаждали покоя, и я в  нетерпении  искал  глазами
землю. Слева виднелся лиловатый  остров.  Когда  мы  приплыли  к  нему  на
расстояние немногих стадиев, стало видно, что песок на его берегах  совсем
розовый, и это напомнило мне о  другом,  книжном,  побережье,  на  котором
Навсикая играла с прислужницами в мяч.
   Вергилиан тоже проснулся и, сладко потягиваясь, присоединился  ко  мне.
Мы лениво перебрасывались словами. Он разговаривал теперь со  мной  как  с
учеником, товарищем, братом.
   - Я видел странный сон, сармат. - Так он называл меня порой в шутку.
   - Странный сок? Что же тебе приснилось?
   - Мне снилась страна, похожая на те холмы,  среди  которых  прошло  мое
детство в Кампании, в тридцати стадиях от Путеол.  Потом  мне  показалось,
что я иду по улицам Рима и на  мраморных  ступеньках  портика  стоит  Дион
Кассий. Он читал какой-то свиток, и ветер развевал его  белую  тогу.  Губы
сенатора беззвучно шептали. Вдруг откуда-то появились  воины,  однообразно
вооруженные, как на колонне Траяна, и под сенью варварских дубов сверкнула
вода широкой реки... Потом все исчезло. Я проснулся.
   - Что же это значит?
   Поэт пожал плечами:
   - Вероятно, ничего не означает. Или ты думаешь, что сон - это весть  из
другого мира?
   - Мне приходилось читать о вещих снах.
   - Никогда они ничего не возвещали мне.
   Море сияло! Туманы снов рассеялись, и мы с Вергилианом еще раз испытали
блаженство,  какое  переживает  человек,  когда  на  него   вдруг   пахнет
солоноватой морской свежестью,  смешанной  с  запахом  корабельной  смолы.
Этого никогда не узнает писец, просидевший всю жизнь в библиотеке.
   В снастях шумел ветер. Все было  как  вчера  -  овчина,  служившая  мне
ночным ложем, копия "Тимея",  которую  читал  вслух  Вергилиан,  пользуясь
тихой погодой. На помосте слышались грубые голоса корабельщиков,  деливших
утреннюю еду.
   На широком парусе "Фортуны Кальпурнии" была изображена волчица, в  знак
того, что корабль принадлежит римскому гражданину. На  мачте  поблескивала
позолоченная статуэтка богини, ступившей легкой стопою на колесо жизненных
удач. Кормчие, не отрывая глаз от прекрасной, но коварнейшей в  мироздании
стихии, крепко держали в мозолистых руках рулевые весла и двигали  ими  по
мере надобности. Море переливалось вокруг корабля, ни на одно мгновение не
оставаясь  без  движения,  и  время  от  времени,  напоминая  о  мраморных
Кипридах, лупоглазые дельфины кувыркались грациозно в воздухе. Наш наварх,
как называют водителя корабля, по имени Трифон, чернобородый,  обветренный
бурями и еще не старый человек, стоял на  помосте  и  улыбался  племяннику
патрона.
   - Радуйся! Боги посылают нам благоприятный ветер. Смотри - Италия!
   Вергилиан и я за ним вслед посмотрели на горизонт,  но  ничего  там  не
увидели. Надо обладать пронзительным зрением мореходов, чтобы различать  в
далекой утренней дымке узкую полоску земли.  Но  я  волновался  при  одной
мысли, что скоро увижу Рим.
   Вергилиан угадал мои мысли:
   - Да, мой друг, скоро ты будешь ходить по форумам Рима.  Мы  посетим  с
тобой любезных моему сердцу Скрибония и Феликса. Вероятно, они по-прежнему
собираются в книжной лавке Прокопия,  недалеко  от  храма  Мира.  Едва  ли
изменилось что-либо там за время моего отсутствия.
   Поэт еще раз посмотрел на море. Видно было, что ветер  прогнал  у  него
последние следы сна. Он улыбнулся.
   - Каждое пробуждение, сармат, можно сравнить с рождением  новой  жизни.
Вдруг поднимается завеса над миром, и все  в  нем  кажется  новым,  ярким,
точно листва, омытая весенним дождем.
   Мне пришло в голову, что поэт точно передал мое  собственное  ощущение,
хотя я не  мог  бы  выразить  его  такими  красивыми  словами,  и  впервые
почувствовал, что у нас с ним было нечто  общее,  роднившее  меня  с  этим
странным человеком, несмотря на разницу в летах и общественном положении.
   В течение нескольких дней корабль был разлучен с землей, хотя кормчие и
старались не упускать из виду далекие острова. Тем самым мы отделили  себя
от того мира, где кипели страсти и все  стало  непрочным,  а  человеческая
жизнь подвергалась теперь большим опасностям, чем в  открытом  море.  Ведь
достаточно было одного неосторожного слова о пурпуре,  увиденном  во  сне,
что  император  считал  предвестием  соперничества   с   ним,   и   мирное
существование с супругой, с домочадцами и  общественными  занятиями  могло
разбиться, как хрупкое произведение горшечника. На  корабле  же  все  люди
равны перед гневом бури и благожелательны друг к другу.
   Корабельщики стали закреплять парус, заполоскавший при перемене  ветра,
и Трифон обругал неловкого:
   - Осли