еще  не
поблескивало серебро.
   - Пишу небольшую работу - трактат против Аспазия из Равенны.
   - О чем?
   - О том, как надо писать послания.
   - Как же, по-твоему, надо их писать?
   - Во всяком случае, не  так,  как  Аспазий.  Высмеиваю  его  напыщенный
стиль, путаницу, неясность.
   - Да, этот действительно пишет невразумительно.
   - Я ставлю ему в пример Антипатра. Именно так надо  составлять  письма.
Какая ясность мыслей, меткость в выражениях, приятная краткость!
   - Ты прав, Антипатр - прекрасный эпистолярий.
   - А почему? Он входит, как актер, в роль императора, и  поэтому-то  его
письма так естественны и благородны.
   Но ритора уже звали к Юлии Домне:
   - Филострат! Филострат! Августа желает говорить с тобой!
   Присутствующие не без зависти смотрели на философа, пока он пробирался,
побледнев от волнения, через толпу к возвышению, где возлежала Домна.
   - Я здесь, госпожа! - сказал он, тяжело дыша.
   Августа протянула ему какой-то свиток.
   - Филострат, ты знаешь, как я ценю твой стиль. Просмотри! Мне  прислали
это из Антиохии.
   Филострат с недоумением взял в руки папирус.
   - Это записки Дамиса об Аполлонии Тианском,  -  продолжала  августа,  а
голос у нее был теплый, грудной, - они написаны скверно,  почти  площадным
языком, но ты мог бы сделать из них замечательное  произведение.  Пиши  не
так простодушно, как пишут о Христе, но все-таки с теплотой. Создай образ,
который эллины смогли бы противопоставить богу христиан с его рождением  в
вертепе,  чудесами,  воскресением  из  мертвых  и  прочими   трогательными
событиями. Ты отлично это сделаешь.
   Домна побеседовала с философом некоторое время, и тот отошел,  прижимая
к груди драгоценный свиток, может быть суливший ему известность в веках и,
во всяком случае, милость фортуны.
   Стоявший рядом с Вергилианом старичок  с  необыкновенно  выразительными
глазами, оказавшийся председателем  "Священного  сообщества  странствующих
риторов, почитающих Диониса", объяснял  Скрибонию,  продолжая  разговор  о
театре:
   - Когда Лукиан произносил на  просцениуме  слова  "великий  Агамемнон",
поднимаясь  на  кончики  пальцев,  я  в  порицание  ему  заметил,  что  он
изображает не великого Агамемнона, а высокого ростом Агамемнона.
   Скрибоний понимающе кивал головой.
   - Да, я где-то читал, что знаменитый актер Пилад в данном случае только
делал задумчивое лицо и тем передавал величие героя.
   Речь шла о последнем представлении в театре Помпея и миме  Лукиане.  Но
стоящая рядом со Скрибонием женщина, похожая на сирийку, вероятно одна  из
приближенных матрон Юлии Домны, восторгалась:
   - Нет, ложным страданием и своей красотой он исторгает  у  меня  каждый
раз слезы, когда я гляжу на него!
   Вергилиан делал тогда то же самое, что и я,  то  есть  прислушивался  к
разговорам, но ни на шаг не отставал от Диона Кассия. Этот  сенатор  искал
между тем удобного предлога, чтобы представить племянника своего  друга  и
кредитора Юлии Домне. Однако вокруг было столько людей, добивавшихся чести
поговорить с  августой  и  снискать  ее  расположение,  что  они  напрасно
пытались приблизиться к ней. Наконец сенатор улучил удобную минуту:
   - Госпожа, позволь мне поручить твоему вниманию нашего юного  служителя
муз!
   Вергилиан передавал мне, что в эту минуту ему стало  трудно  дышать  от
смущения и зал на несколько мгновений как бы закрыл туман.  Он  ничего  не
видел, кроме пронизывающих душу глаз  Юлии  Домны.  Все  так  же  подпирая
усталую от стихов голову, августа приветливо улыбалась.
   - А этот тоже пишет об охоте? - грубовато спросил Диона Антонин.
   - Нет, цезарь, он сочиняет элегии.
   Антонин зевнул.
   Юлия Домна с улыбкой смотрела на смущавшегося Вергилиана.
   - Я не теряю надежды когда-нибудь услышать и твои стихи.  Но  сейчас  я
утомлена. Как твое имя?
   - Его имя Вергилиан, - поспешил ответить за поэта Дион.
   - Вергилиан? Прекрасное имя для молодого поэта. Оно много обещает.
   На этом и закончилась беседа. Занятая своими мыслями, августа  ласковым
движением головы  отпустила  сенатора  и  еще  раз  улыбнулась  поэту.  Он
понравился ей бледностью лица  и  слегка  нахмуренными  бровями,  как  это
бывает у людей, обладающих независимым характером. Юлия Домна увидела, что
из тайного помещения за голубой завесой неожиданно появился Люций Септимий
Север, император и супруг.
   Север  прибыл  в  сопровождении  Плауциана,  своего  любимца,  префекта
претория,  самого  расточительного  из  римских  богачей  и,  кроме  того,
замечательного юриста. Август только что совещался с ним по поводу декрета
о прелюбодеяниях. Север был встревожен. Префект намекал ему на измену Юлии
и даже назвал, якобы случайно, имя любовника, ничтожного человека.
   Стоит остановиться несколько на судьбе Плауциана, потому что она была в
те  дни  судьбой  многих  других  люден,  вышедших  из   ничтожества,   но
вознесенных до самых высоких должностей в государстве лишь для того, чтобы
сбросить их с вершины  могущества  в  пропасть.  Этот  африканец  считался
земляком Севера, может быть даже родственником, и, если  верить  сплетням,
фаворитом в прежние годы. Император,  взойдя  на  престол,  сделал  своего
друга префектом претория и позднее женил на его  дочери  цезаря  Антонина.
Говорят, что на свадьбе прислуживали сто евнухов. Но как раз в  это  время
произошло ужасающее извержение Везувия, лава достигла предместий Капуи,  и
римляне видели в событии дурное предзнаменование.
   Дважды Плауциан носил консульское звание. Когда он проходил  по  улицам
Рима, люди старались не попадаться ему на глаза и поспешно  сворачивали  в
боковые переулки или поскорее возвращались  назад.  Сопровождавшие  своего
господина рабы кричали замешкавшимся, чтобы они опускали глаза и не  смели
смотреть на него. Но Антонин не желал разделить  ложе  с  ненавистной  ему
Плаутиллой, надменной красавицей, воспитанной в крайней роскоши, и старик,
привыкший к почестям, дерзнул на борьбу с императором. Кончилось  все  это
весьма плачевно  для  честолюбца.  Участник  заговора  Сатурнин,  которого
префект претория подговорил убить августа и Антонина, так как этот  трибун
был одним из тех, кто  имел  доступ  в  императорскую  опочивальню,  выдал
Плауциана. Север сначала не поверил донесению о предательстве  со  стороны
любимца, осыпанного милостями. Однако Плауциан имел глупость лично явиться
во дворец, когда ему обманно сообщили о  смерти  императора  и  его  сына,
впрочем, на всякий случай, надев под тогу панцирь. Это раскрыло  намерения
префекта.  Антонин  велел  преторианцу  Ксифилину  убить  Плауциана.  Труп
префекта выбросили из окна  на  улицу,  и  там  прохожие  надругались  над
ненавистным богачом, а Ксифилин вырвал из бороды  убитого,  тело  которого
еще не остыло, клок волос и  со  смехом  принес  этот  подарок  пораженной
ужасом Плаутилле. Но в те дни, когда взошла  слава  Оппиана,  префект  еще
пользовался доверием Севера, и никому и в голову  не  приходило,  что  его
возвышение закончится так трагически. Вергилиан смотрел  на  него  как  на
баловня судьбы.
   Благостно улыбаясь, август приблизился среди наступившей тишины к своей
возлюбленной супруге и пристойно облобызал ее,  приятно  пощекотав  нежное
лицо пушистой бородой. Юлия осталась на ложе и закрыла на мгновение глаза.
   Во всем, от этой елейной улыбки до манеры носить  раздвоенную  седеющую
бороду,  якобы  запущенную,  а  в  действительности  лелеемую  как   некое
сокровище, август подражал великим императорам из династии Антонинов  и  в
их честь назвал этим именем своего сына. Даже в улыбке августа было что-то
от Марка Аврелия.
   Присутствующие раболепно  склонились  перед  владыкой  мира.  Император
дружелюбно оглядел собравшихся.
   - Продолжайте вашу беседу, друзья! Надеюсь, я не помешал вам?
   В ответ раздался сдержанный гул голосов:
   - Да хранят тебя боги! Мы жаждали увидеть тебя!
   Север опустился в кресло из  слоновой  кости,  тотчас  уступленное  ему
Антонином, и с большой осторожностью вытянул ноги, искривленные подагрой.
   Вергилиан рассказывал мне, что он не без страха смотрел на  императора.
О нем столько  ходило  рассказов,  начиная  с  истории,  в  которой  якобы
огромную роль сыграла тога Марка Аврелия, одолжившего ее Септимию  Северу,
когда тот, будучи еще легатом, явился однажды на императорский пир прямо с
дороги в плаще. По мнению многих,  этот  подарок  и  предопределил  судьбу
будущего императора. Известна была всем и сплетня  о  женитьбе  Севера  на
Юлии Домне, на которой выбор честолюбца остановился только потому,  что  в
ее гороскопе  существовало  указание  звезд  на  замужество  с  человеком,
облеченным в пурпур. Септимий Север сам изучал науку  халдеев  и  верил  в
подобные предсказания.
   Но этот добродушно  улыбающийся  человек  все-таки  побаивался  немного
всяких болтунов и стихоплетов, которые всегда могли сочинить  какой-нибудь
памфлет или пустить гулять по Риму  ядовитый  стишок.  Септимий  Север  не
постеснялся умертвить Лета, спасшего ему жизнь  в  битве  под  Лугдунумом,
предал смерти тысячи людей,  виновных  только  в  том,  что  их  гороскопы
намекали на блестящую судьбу,  или  увидевших  во  сне  пурпур  и  имевших
несчастье рассказать об этом болтливым друзьям. Однако даже император  был
бессилен против яда короткой, как пчелиное жало, эпиграммы.
   Септимий Север являлся типичным представителем новой римской знати.  Из
Африки или из Сирии стекались в Рим подобные честолюбцы, люди без стыда  и
без совести, умеющие произносить красивые слова и неутомимые  в  снискании
общественных почестей и богатства, деятельные, как  торгаши,  хитрые,  как
змеи. Они проникали в магистратуру, в сенат и иногда  кончали  свою  жизнь
консульским званием. Септимию Северу особенно благоприятствовала  фортуна,
и он добился императорского пурпура.
   Август обводил собрание ласковым, "антониновским" взглядом:
   - О чем вы беседовали, друзья мои?
   - Оппиан читал нам свои стихи, - ответил Антонин.
   - Уверен, что они полны таланта...
   - Отличные! И я хочу просить тебя, отец, чтобы ты обратил  внимание  на
поэта.
   - О чем ты говоришь, мой сын? -  Север  повернул  к  своему  наследнику
пышную бороду, ожидая очередного ходатайства.
   - Сжалься над бедным стихотворцем... - пролепетал Оппиан.
   Юноша прибыл в Рим с острова Мелита, где  добровольно  разделял  ссылку
отца, на которого обрушился гнев  господина  в  связи  с  каким-то  глупым
доносом. У старика отняли все имущество и дом, вытащили ночью из постели и
на военной галере  доставили  на  отдаленный  остров.  Теперь  сын  явился
ходатайствовать о помиловании.
   Антонин вполголоса разговаривал с отцом,  объясняя  ему  дело  Оппиана.
Император, слегка морщась, слушал сына. Потом потрепал его по щеке.
   - Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать, друг мой?
   Щеки у цезаря были еще круглые и румяные, как  у  здоровой  деревенской
девушки.
   - Антипатр, - обратился император к  своему  секретарию,  -  ты  здесь?
Напиши распоряжение об отмене ссылки  отца  стихотворца.  Как  его  зовут?
Оппиан? И вели выдать поэту двадцать... двадцать пять золотых.
   Присутствующие изумились. Этот самый скаредный человек в  Риме  подарил
двадцать  пять  золотых!  Было  чему  удивляться.  И  тотчас  на   Оппиана
посыпались как из рога изобилия похвалы.
   - Описание слона тебе удалось  замечательно!  Как  ты  сказал?  Облако,
несущее в своем чреве страшную для смертных грозу? Великолепно!
   - Да, это образно и поэтично.
   Только Скрибоний пожимал плечами:
   - Грозу в чреве? Какие же звуки поэт сравнивает с грозой?
   - Ты придираешься, Скрибонии, - остановил его старичок с выразительными
глазами, видимо всю жизнь добивавшийся подачек, льстец и лизоблюд.
   Рабы  в  белых  туниках  с  золотыми  украшениями  стали  разносить  на
серебряных  блюдах  сласти,  доставленные   из   далеких   стран,   орехи,
великолепные плоды из императорских садов. Другие принесли в узких амфорах
вино, сваренное со специями, от которых  приятно  кружилась  голова.  Пить
чистое вино здесь считалось предосудительным.
   Император милостиво побеседовал с Филостратом. На ритора  в  тот  вечер
боги положительно изливали свое благоволение! Септимий Север  сам  был  не
чужд литературе и в свободное от государственных трудов время, может  быть
и в этом подражая Марку Аврелию, составлял свое "Жизнеописание". Слог  ему
выправлял Антипатр, подделываясь  под  Плутарха.  Теперь  все  кому-нибудь
подражали, и секретарий выбрал совсем не плохой образец.
   Все так же благосклонно улыбаясь,  но  исподтишка  оглядывая  собрание,
Север расспрашивал Филострата о том, как он намерен поступить  с  записями
Дамиса, о которых слышал от своей просвещенной супруги. Но даже  в  улыбке
императора чувствовалось что-то неуверенное в  себе,  почти  растерянность
звучала в его  нарочито  громких  словах,  сопровождаемых  величественными
жестами. Казалось, все удалось ему на жизненном пути. Какие победы,  какие
достижения  и  постройки!  Родной  Лептис,  провинциальный  и   ничем   не
примечательный город,  превратился  по  его  воле  в  столицу  африканской
провинции;  легионы  повиновались  одному  его  слову  и  обожали   своего
повелителя; гордость сената и всех этих выродков патрицианских семей  была
укрощена на вечные времена. Сотни тысяч солдат,  земледельцев,  получивших
землю и волов, римских ремесленников, уносивших домой хлеб, вино и елей во
время бесплатных раздач,  взирали  на  него  как  на  своего  благодетеля.
Хлебных запасов в императорских житницах было собрано на семь лет.  Теперь
уже не пышная эпитафия на  гробнице,  предел  всех  желаний  честолюбивого
человека, а апофеоз,  обожествление  и  храмы  в  Риме  и  Лептисе  должны
завершить его земное существование!  Однако  непреодолимая  усталость  все
чаще и чаще сковывала сердце. Сколько разочарований и  огорчений!  Сколько
обманутых надежд! Что сделают с его наследием - плодами неустанного  труда
- сыновья? И не только труда, но  и  злодеяний.  Север  ненавидел  мрачной
своей душой соперников и презирал тех, кто  пытался  стать  на  его  пути,
произнося лицемерные речи о справедливости и свободе. За эти годы, что  он
носил пурпур на плечах,  император  уже  привык  считать  себя  отмеченным
перстом  гения  и  стоящим  выше  простых  смертных,  участь   которых   -
преклоняться пред его волей. Почему же Юлия не желает понять этого? Почему
она изменяла? Уничтожить ее  любовника,  простого  центуриона  с  челюстью
крокодила? Но ведь его заменит другой. Предать Юлию смерти? Но он  не  мог
без нежности и скорби думать об этой женщине. Кроме  того,  разве  она  не
пользуется влиянием среди населения Антиохии и Афин, не считается "матерью
лагерей"? К ней тянутся философы. А в этой страшной игре, в какой  ставкою
была жизнь, так легко  проиграть!  Лишь  неимоверным  напряжением  воли  и
жестокими мерами  возможно  сохранить  римский  порядок.  Однако  Септимий
Север, как и все его сподвижники, не отличался дальновидностью. Опьяненный
властью и жадностью, он не был способен построить новый мир.  Золотой  век
не желал наступать на измученной земле.
   Для большей  живости  я  записал  все  так,  как  мне  рассказывал  это
Вергилиан, как будто бы я сам являлся свидетелем событий.  Но  приходилось
сложить таблички, потому что мы приближались к Остии и все находившиеся на
корабле проявляли большое волнение по поводу прибытия.
   Берег подплывал все ближе и ближе и вместе  с  ним  -  залитый  солнцем
спускающийся к морю город. Я впился  глазами  в  открывшуюся  картину.  На
каменном портовом возвышении стояла огромная квадрига слонов, воздвигнутая
каким-нибудь африканцем из Феццаны, разбогатевшим на торговле  клыками.  У
пристаней  замерли  корабли,  и  происходила  обычная   в   таких   местах
человеческая суета. Видно было, как под арками ближайшей  улицы  толпились
торговцы и совершали сделки, пересыпая зерно с ладони  на  ладонь,  пробуя
его качество на зуб. Менялы разложили на  мраморных  прилавках  серебряные
монеты. Грузчики, только с жалкой тряпицей вокруг бедер, носили по  зыбким
мосткам, переброшенным с пристани на торговле  корабли,  амфоры.  Шестерка
серых волов медлительно влекла повозку с  чудовищной  глыбой  мрамора,  из
которой, может  быть,  резец  ваятеля  создаст  новую  статую  императора.
Деревянные колеса повозки, сплошные, без спиц,  немилосердно  скрипели,  и
возчики поминутно хлопали бичами. На набережной тянулись кабачки, таверны,
склады, канатные лавки, и повсюду толпился народ. Над  лесом  голых  мачт,
над колоннадой храма Нептуна и над квадригой  бронзовых  слонов  кружились
чайки. Мы поспешили  с  Вергилианом  сойти  на  берег.  Так  я  ступил  на
священную землю Италии.
   Но прошло три  дня  прежде,  чем  нам  удалось  нанять  повозку,  чтобы
отправиться в Рим, так как слишком много людей желали  попасть  в  столицу
мира,  и,  воспользовавшись  невольной  задержкой,  я  бродил  по   Остии,
удивляясь ее торговому оживлению. Товары стекаются в этот  город  со  всех
концов земли.  Италия  свозит  сюда  тонкие  вина  и  благоухающие  плоды,
многочисленные корабли доставляют из Египта пшеницу и дорогой моему сердцу
папирус, из Эллады - мрамор, статуи и оливковое масло, из Сирии  -  тонкое
стекло, из Аравии - благовония, из Индии - пряности и кораллы, из  далекой
Серики - шелк, а из африканского города Сабрата - огромных слонов.
   Несколько раз я отправлялся на форум, среди которого стоит  храм  Аноны
Августы, а вокруг высятся колоннады и раскрывают широкие двери  таверны  с
черно-белым мозаичным полом. В них не торгуют вином, а помещаются коллегии
конопатчиков,  изготовителей  веревок,  измерителей  зерна,  выделывателей
снастей и прочих ремесленников, имеющих  отношение  к  корабельному  делу.
Дальше, насколько хватает глаз, тянутся склады пшеницы, воска, папируса  и
других товаров...



3

   В конце концов остийская суета мне надоела, и я был рад, когда очутился
в  Риме.  Отдохнув  после  морского  путешествия  и  представив   сенатору
подробный отчет  о  выполненных  денежных  операциях,  Вергилиан  поспешил
окунуться  в  городскую  жизнь.  Дядюшка  остался  доволен   деятельностью
племянника и не только намекнул о своем благожелательном отношении к  нему
в завещании, но даже вручил значительную сумму, которую поэт тут же  решил
потратить на книги и всякие развлечения.
   Прежде  всего  Вергилиан  поспешил  к  Скрибонию.  Ему  сообщили,   что
сатирический поэт проживает теперь где-то в Субурре, на улице Дельфина,  в
гостинице иудея Симона. Вскоре мы отправились туда, и я  был  в  восторге,
что познакомлюсь с таким замечательным человеком.
   За несколько дней до  этого  в  Субурре,  на  той  же  улице  Дельфина,
названной так по общественному фонтану, где  местные  хозяйки  и  водоносы
берут  воду,  с  ужасным  грохотом  рухнул  шестиэтажный   доходный   дом,
принадлежавший квартирной компании, одним из пайщиков которой был  куратор
антониновских бань Нестор. Во время катастрофы  погибло  немало  бедняков,
ютившихся в вонючих каморках этого мрачного здания, но едва ли обвал очень
взволновал куратора, так как дом был застрахован в Тибуртинском  банке  и,
кроме того, кирпичи и балки могли пойти на новое строительство.
   По дороге к Скрибонию мы остановились у развалин, под которыми, как  мы
поняли из замечаний случайных зевак, еще оставались трупы погибших. О  них
мало кто беспокоился, но мы  спрашивали  себя,  не  в  этом  ли  доме  жил
Скрибоний.
   Наступил  полдень.   Поденщики,   разбиравшие   на   месте   катастрофы
строительные материалы; прекратили работу, чтобы подкрепиться пищей.  Двое
из них, сидя на огромной гнилой доске, беседовали между собой. Выяснилось,
что одного из них звали Лукан, другого - Квинт, а их разговор напомнил мне
о Томах и нашей простой жизни.
   Квинт, со щетиной неопределенного цвета  на  провалившихся  щеках