том задумчиво спросил:
   - Тебе приходилось видеть у Маммеи лаодикейского епископа?
   - Я видел его не раз.
   - Ты наблюдал, как он разговаривает с Ганнисом о деньгах!
   - О деньгах, отдаваемых в рост?
   - Значит, все мы  одинаковы.  Христиане  уже  потеряли  чистоту  своего
первоучения. Правда, епископ уверяет, что эти деньги принадлежат не ему, а
церкви... Впрочем,  он  все-таки  лучше  разжиревших  храмовых  служителей
превративших святилища Юпитера в мясные лавки,  дурно  пахнущие  потрохами
жертвенных животных. Рано или поздно варвары создадут какой-то другой мир,
но наш осужден на гибель. Мой совет тебе:  поспеши  к  своим  и  вспоминай
иногда твоего несчастного римского друга.
   Лицо поэта стало при этих словах таким печальным,  что  сердце  у  меня
горестно сжалось...



5

   Оставив поэта, я отправился еще раз побродить по  городу.  Приблизилось
наконец время, когда я должен был не только расстаться с  Вергилианом,  но
навеки покинуть тот мир, в котором жили его друзья - Дион Кассий, Маммея и
другие.
   На днях я разговаривал с ней.
   Это случилось так. Однажды поздно ночью я вернулся в  свою  каморку  и,
встав на ложе, долго смотрел  в  окно  на  тускло  поблескивавшие  золотом
колонны  храмов.  В  портиках  висели  на  бронзовых  цепочках   зажженные
светильники. Оттуда доносился глухой  гул  голосов,  шорох  сандалий.  Там
бродили беззаботные люди, смеялись женщины. Но мне ничего  не  оставалось,
как лечь спать, что я и сделал и по молодости  лет  тотчас  уснул.  Однако
вскоре меня разбудили. Кто-то без всякой пощады тряс меня за плечо:
   - Проснись, соня!
   Я открыл глаза  и,  к  своему  удивлению,  увидел,  что  у  ложе  стоит
черноволосая рабыня Лолла с бронзовым светильником в руке. Я не знал,  что
подумать.
   - Ты пришла ко мне?
   Мои руки потянулись к ней, но девица нахмурила брови.
   - У бездельников только одно в голове. Оставь меня в покое!
   - Зачем же ты явилась?
   - Меня прислала госпожа.
   Мой сон рассеялся как дым, я сел на ложе.
   - Госпожа?
   - Да, госпожа. Когда у нас бессонница, и нам не спится, и мы не  знаем,
как убить время, то мы, видишь ли, читаем, пока не сомкнутся вежды. Но вот
в чем беда... Я поставлю светильник на пол...
   Я слушал Лоллу с открытым ртом.
   - В чем беда?
   - В том, что запропастилась где-то книга, которая нужна госпоже.
   Трудно было понять что-либо в этой болтовне.
   - Какая книга?
   - Гекзаметры, что сочинил Вергилиан.
   - Он никогда не сочинял гекзаметров. Ты хочешь сказать - хореямбы?
   - Это все равно, разница невелика. Но госпожа моя во что бы то ни стало
хочет получить книгу.
   - Где Вергилиан?
   - Разве найдешь твоего Вергилиана.
   - Тогда обратись к библиотекарю Олимпиодору.
   - Я уже была у него.
   - И что же?
   - Старик перерыл все книгохранилище, но так  и  не  нашел  книгу.  Будь
добр, сходи туда и отыщи свиток. Госпожа готова выцарапать  мне  глаза.  А
что я могу поделать?
   - Кажется, я помню, где лежат "Элегии" Вергилиана.
   Лолла захлопала в ладоши.
   - Так и говорила госпожа. "Элегии"...
   Я погладил рабыню по смуглой щеке.
   - Только ты должна пойти со мною. У меня ведь нет масла в светильнике.
   - Хорошо. Однако без глупостей.  Мне  не  до  твоих  нежностей  сейчас.
Никому не хочется молоть пшеницу в дальней деревне на ручных жерновах.
   Я спустил ноги на каменный пол, завязал сандалии, и мы пошли с Лоллой в
тот конец дома, где находилась библиотека. Дорогой  я  пытался  приласкать
Лоллу, но она ударила меня по руке.
   В книгохранилище наши мечущиеся тени двигались по высоким белым стенам.
Светильник озарил бюсты эллинских философов и полки  со  стоящими  на  них
бронзовыми  сосудами,  в  которых  хранились  свитки.  Вдохновенное   лицо
Демокрита улыбалось мне в полумраке. Я копался в своей  памяти,  спрашивая
себя, куда же мог засунуть книгу Вергилиана. Потом вспомнил,  ударив  себя
по лбу рукой... Переписывал ее и забыл в столе с наклонной доской.  Там  я
обычно  занимался  письменными  работами.  Я  выдвинул  ящик.  "Элегии"  в
сохранности лежали на прежнем месте. Мне оставалось только передать  книгу
неприступной Лолле.
   - Вот твой свиток! Можешь отнести его своей образованной госпоже!
   - Нет, ты сам отнесешь его.
   - Каким образом я могу сделать это?
   - Когда Олимпиодор не мог найти книгу и я вернулась с  пустыми  руками,
госпожа сказала...
   - Что же она сказала, позволь спросить?
   - "Найди этого юношу, друга Вергилиана, и попроси его отыскать  свиток.
Он лучше Олимпиодора знает, где что лежит. И пусть он принесет мне  книгу.
Ты же сама немедленно отправляйся в  ближайшую  лавку  и  купи  на  драхму
сладостей. Но поскорее возвращайся и не смей заводить разговоры с  ночными
гуляками".
   Не без трепета я отправился туда, где были расположены покои  Маммеи  и
ее опочивальня. У дверей, створки  которых  украшали  позолоченные  амуры,
лежал  на  подстилке  евнух  Захарий,  как  пес   охранявший   сон   своей
повелительницы. Он был удивлен до крайности.  Но  я  объяснил  ему,  зачем
явился, и просил передать книгу  по  назначению.  Однако  из  спальни  уже
донесся усталый и вместе с тем раздраженный голос Маммеи:
   - Кто там?
   Евнух приоткрыл дверь и почтительно доложил:
   - Писец из библиотеки. Он принес тебе какой-то свиток, госпожа.
   И вдруг мы услышали:
   - Пусть он даст мне книгу...
   В опочивальне стоял полумрак. Но у ложа на  круглом  малахитовом  столе
горел светильник со многими огоньками  и  давал  достаточно  света,  чтобы
можно  было  увидеть,   что   здесь   происходит.   Маммея,   в   короткой
полупрозрачной тунике, босая, с распущенными белокурыми волосами, лежала и
смотрела на меня. В ее взгляде чувствовалось нетерпение.
   - Где же книга? - спросила она.
   Я подошел к ложу и протянул свиток.  Ноги  едва  слушались  меня,  и  я
боялся, что зацеплю за что-нибудь - за ковер, за столик.
   Маммея стала разворачивать свиток, приблизив его к светильнику.
   - Это именно то, что мне нужно...
   Я ждал, когда мне скажут, что могу уйти,  и  с  волнением  рассматривал
Маммею. Никогда мне не приходилось  видеть  ее  в  такой  близости,  почти
нагую, лежавшую без всякого стеснения. По  ту  сторону  ложа  стояла  юная
африканская рабыня, почти девочка. В  руках  она  держала  длинную  черную
рукоятку огромного опахала из розовых страусовых перьев и мерно овевала им
голову госпожи. Глаза негритянки были полны печали и устремлялись  куда-то
вдаль. Может быть, она мысленно видела свою Африку, вспоминала пальмы и те
странные плоды,  какие  мне  пришлось  однажды  есть  в  доме  у  сенатора
Кальпурния. Маммея посмотрела на меня и, очевидно заметив восторг  в  моих
глазах и мою растерянность, улыбнулась.
   - Ты умеешь, юноша, читать греческие стихи?
   Язык мой прилип к гортани.
   - Что же ты молчишь?
   - Мне приходилось читать Вергилиану, - наконец ответил я.
   - Тогда присядь и прочти вот это...
   Она показала мне пурпуровым ногтем место в свитке, и, как умел, я  стал
читать вергилиановские элегии.  Госпожа  лежала,  заложив  нагие  руки  за
голову, слушала, глядя в потолок, и над нею все  так  же  мерно  двигалось
опахало. Я сидел рядом в кресле, в котором сидели знаменитые философы.
   В дверях показалась голова лукавой Лоллы. Маммея оживилась:
   - Принесла сладости?
   Рабыня расторопно подбежала к ложу, очевидно по опыту зная,  что  здесь
не любят медлительных слуг.
   - Вот, госпожа! - и протянула серебряное блюдо, полное орехов в меду.
   Маммея, как девочка, стала есть их, слушая  стихи  о  любви  и  смерти.
Потом вдруг предложила мне любезно:
   - Попробуй, это вкусно!
   Я  взял   один   орех   одеревеневшими   пальцами.   Сласти   оказались
действительно приятными на вкус, но мне было не до орехов. Я опасался, что
допущу какую-нибудь ошибку  в  произношении,  читая  трудные  стихотворные
размеры.
   Когда я однажды запнулся, Маммея с шутливой  строгостью  потрепала  мне
голову. Я покраснел. Мне всегда было стыдно, что у меня детский румянец на
щеках.
   - Какие волосы у тебя! - сказала она.
   Я удивился.
   - Твои волосы, госпожа, как золото, - прошептал я.
   - Золото? Оно вот в этой  склянке.  А  твои  -  как  спелая  сарматская
пшеница, - рассмеялась она, видимо польщенная. - Но продолжай!
   Когда дело дошло до знаменитых вергилиановских строк:

   Когда уже пред расставаньем
   с милым бытием земли
   повеет холодом, и манит
   сладкое лобзанье смерти... -

   Маммея, зевнув, поправила меня, прикрывая рот рукою:
   - Горькое лобзанье...
   Я  поднял  на  нее  глаза,  не  осмеливаясь  спорить,  но  все-таки  не
удержался, чтобы не сказать:
   - Здесь написано: "сладкое"...
   - Горькое, - настаивала Маммея.
   В недоумении я смотрел то на нее, то в свиток. До меня долетел приятный
ветерок  страусовых  перьев.  Все  так  же  печально  поблескивали   глаза
африканской девушки с ожерельем из белых зубов какого-то зверя  на  темной
шее, и все так же тихо двигалось розовое опахало. В полных лиловатых губах
негритянки было что-то детское. Но когда я снова перевел взгляд на Маммею,
я, к своему удивлению, увидел, что она уснула, и прекратил чтение. Ко  мне
подошла неслышными шагами Лолла,  все  еще  державшая  в  руках  блюдо  со
сластями, и шепнула:
   - Разве ты не видишь, что госпожа спит?
   Поставив осторожно блюдо с остатками орехов на малахитовый столик,  она
замахала на меня руками, требуя, чтобы я немедленно  покинул  опочивальню.
Мне ничего не оставалось,  как  свернуть  свиток,  положить  его  рядом  с
орехами и удалиться. Но когда я уходил из  покоя  на  цыпочках,  глядя  на
Лоллу, приложившую палец к губам, мне захотелось посмотреть на  спящую.  Я
оглянулся. Госпожа лежала, положив щеку на ладонь. Это  было  в  последний
раз что я видел Маммею...



6

   Так я слонялся по городу, бродил под портиками Антонина Благочестивого,
где в  этот  знойный  час  было  мало  прохожих,  и  с  тревогой  думал  о
Вергилиане, вспоминал смешную, но  милую  для  меня  сцену  в  опочивальне
Маммеи. По  обеим  сторонам  величественной  улицы  тянулись  шестиэтажные
каменные дома. Здесь жили ростовщики,  крупные  торговцы,  менялы.  Но  их
жилища казались необитаемыми: вероятно, в  такую  жару  все  богатые  люди
отдыхали на своих виллах где-нибудь на берегах Оронта, в зелени освежающих
садов.
   Утомленный зноем, я вернулся домой и едва успел прилечь на убогом ложе,
чтобы отдохнуть после прогулки, как на лестнице послышались шаги и  в  мою
каморку ворвался Теофраст. Лицо его выражало крайнее волнение.  Он  был  в
отчаянии, упал передо мной на колени и вопил, простирая ко мне руки, точно
в греческой трагедии:
   - Мой господин умирает!
   Его слова поразили меня как громом.
   - Что ты говоришь, безумец?! - закричал я. - Или ты рехнулся умом?
   - Умирает! Что будет теперь с бедным Теофрастом.
   Но, едва слушая объяснения плачущего раба, я уже был  на  лестнице.  Мы
побежали в другой конец дома,  вызывая  недоумение  у  рабов,  которых  мы
безжалостно сталкивали со ступенек. Теофраст, плача и стеная, рассказал  о
том, что случилось.
   Вскоре после моего ухода поэт почувствовал себя плохо  и  даже  потерял
сознание. Но около него в эти минуты  оказался  врач  Александр.  Теофраст
видел, как  он  хлопотал  над  больным,  уговаривая  его  выпить  какое-то
снадобье. Однако  Вергилиан,  бледный,  как  сама  смерть,  отказывался  и
отрицательно мотал головой. Потом захотел видеть меня.
   - Что он сказал?
   - Он сказал: "А где же наш милый сармат?"
   Александр послал за мной Теофраста, может  быть,  в  надежде,  что  мне
удастся уговорить больного принять лекарство.
   Когда я вбежал в покой,  где  находился  Вергилиан,  скорчившийся,  как
ребенок, на ложе, он был еще жив, но лицо его  уже  покрывал  предсмертный
пот и нос заострился. Вергилиан лежал с закрытыми глазами, прижимая руку к
животу. Может быть, он страдал от болей в желудке. Рядом стоял  все  такой
же красивый, но озабоченный Александр и держал в руке бессильное  запястье
поэта, пытаясь найти пульс. Я бросился к другу, спрашивая  врача  глазами,
что тут происходит, и опустился на колени у ложа.
   - Что с тобой, мой Вергилиан?
   Поэт на мгновение открыл глаза и посмотрел на меня, но в  этом  взгляде
уже не было ни дружеской приветливости, ни сияния  ума,  ни  вызывающей  у
людей уважения вергилиановской печали; в угасающих глазах теперь ничего не
выражалось, кроме животного страдания, смешанного с равнодушием ко всем  и
ко всему. Вергилиан снова опустил веки, и лицо его  исказилось  судорогой.
Александр, расставшийся со своим олимпийским спокойствием,  склонился  над
умирающим, опершись обеими руками о ложе и пытливо рассматривая мертвенное
лицо друга. Потом длинные пальцы Вергилиана,  ставшие  как  будто  бы  еще
длиннее в предсмертный час,  стали  цепляться  за  полотно  белой  туники,
которую он носил в тот день. Голова скатилась с подушки, и на уголках  губ
показалась желтоватая пена...
   Привычными для врача легкими движениями пальцев Александр опустил  веки
на остекленевшие глаза Вергилиана, и я понял, что поэта уже  нет  с  нами.
Тело его лежало здесь, еще не  остыло  в  нем  жизненное  тепло,  но  этот
искатель прекрасного уже покинул навеки мир, и когда  я  осознал  это,  из
глаз у меня полились слезы. На пороге рыдал Теофраст. Александр, вероятно,
в тысячный раз присутствовавший при таком событии,  как  смерть  человека,
молча сидел в кресле, о чем-то размышляя. Потом встал и сказал Теофрасту:
   - Надо известить о случившемся госпожу Юлию Маммею.  И  всех,  кому  об
этом следует знать...
   Он произнес эти слова почти шепотом,  как  говорят,  когда  йод  крышей
находится мертвец,  и  тишина  вокруг  усопшего  еще  больше  подчеркивала
торжественность события. Но я все-таки тихо спросил Александра:
   - Почему он умер? Разве он был болен?
   Почти не раскрывая рта и не спуская глаз с умершего, Александр ответил:
   - Хотел бы я сам знать причину его  смерти.  Но  сердце  его  перестало
биться.
   На мраморном круглом столе стояла чаша из  розоватого  александрийского
стекла. Врач  приготовил  в  ней  какое-то  снадобье,  то  самое,  которое
Вергилиан не пожелал принять. Рядом можно  было  заметить  другую  чашу  -
серебряную; эта была пуста. Александр взял ее осторожно за тонкую ножку  и
понюхал капли вина, что еще оставались на дне.
   Я подошел к врачу:
   - Яд?
   Александр ничего не ответил. Может быть, даже из пренебрежения.  Теперь
у меня уже не было покровителя, который одним своим дружеским обращением с
простым скрибой заставлял всех считаться со мной как с равным, несмотря на
мою молодость и бедность, невзирая на мое провинциальное происхождение. Но
Вергилиан был мертв.
   Помню, во время похорон, когда тело Вергилиана,  набальзамированное  по
восточному обычаю  и  завернутое  в  погребальные  пелены,  унесли,  чтобы
положить в каменном гробу, высеченном в семейной усыпальнице Юлии Месы,  я
помешал какому-то римлянину с внушительным животом,  желавшему  непременно
стоять впереди других, и он прошептал, глядя  на  меня  бессмысленными  от
важности глазами:
   - Посторонись, любезный!
   Я послушно подвинулся в сторону, чтобы уступить ему  дорогу.  Римлянин,
глядя на меня через плечо, брюзжал:
   - И вообще - что тебе нужно здесь? Знай свой  тростник  для  писания  и
старательно соскабливай описки.
   С таким видом, точно он высказал нечто очень умное, толстяк встал рядом
с Дионом Кассием, считая, по-видимому, что ему  по  праву  принадлежит  на
погребении почетное место. Впрочем, знаменитый  историк  тоже  не  замечал
меня. Маммея не пожелала прийти.
   В тот день я долго бродил по городу в самом угнетенном состоянии  духа,
и меня не радовала даже мысль о предстоящем возвращении к пенатам. Но ведь
нельзя изменить того, что уже совершилось.
   В Антиохии делать теперь мне было нечего. На другой же день рано утром,
перекинув  через  плечо  мешок,  в  котором  хранились  мои  сокровища,  я
спустился к реке. Но мне пришлось  подождать  некоторое  время  под  сенью
смоковницы, прежде чем ладья пустилась в путь.  На  ней  находились  шесть
гребцов и  кормчий,  человек,  обладавший  зловещим  смехом  и  говоривший
загадками. Я понял, что тщательно упакованный в солому и полотно предмет и
есть та статуя, которую Меса посылала Кальпурнию.
   - Кого она изображает? - спросил я кормчего.
   Бородатый человек рассмеялся.
   - Отгадай, юноша! Она - гром и молнии, цветы и хлад! Что это такое?
   Я вспомнил о молниях, зажатых в деснице Юпитера Капитолийского.
   - Отец богов?
   - Не отгадал.
   - Тогда я не знаю.
   - Афродита! - объявил кормчий и,  подняв  весло,  ловко  переложил  его
слева направо.
   - Но при чем же здесь молнии?
   - Как же! Афродита - это весна?
   - Весна.
   - А весною бывают первые грозы, сверкают молнии, и богиня сыплет  цветы
на лужайки.
   - А холод?
   - Холод? Но ведь  богиня  нагая,  ей  холодно,  когда  на  нее  смотрят
нечестивыми глазами. На красоту надлежит взирать с чистыми помыслами.
   Я подивился тому, что кормчий выражается  как  образованный  ритор,  но
подумал, что в Антиохии все возможно.
   Когда мы приплыли в Селевкию,  я  покинул  ладью,  положив  на  широкую
мозолистую длань кормчего драхму, чтобы он мог купить на эти деньги амфору
вина для гребцов, провожавших меня  благословениями.  Я  уже  удалялся  по
направлению к гавани, но философ с кормилом в руках крикнул мне вдогонку:
   - Юноша, отгадай!
   Пришлось остановиться.
   - Что это такое? Ты не увидишь того, что  потерял  сегодня,  но  будешь
смотреть на то, что обретешь завтра...
   Что  это  означало?  У  меня  теснились  в  голове  другие  мысли,  мне
необходимо было поскорее разыскать корабль, уходивший в Понт, и поэтому  я
не стал ломать голову над разрешением нелепой загадки.
   Мне без  большого  труда  удалось  разыскать  "Навсикаю".  Несмотря  на
поэтичное название, она оказалась  самым  обыкновенным  хорошо  осмоленным
торговым кораблем, принадлежавшим  человеку,  чем-то  обязанному  сенатору
Кальпурнию. Корабельное чрево уже наполнили глиняными сосудами с  каким-то
товаром. Я показал наварху записку, которую вручил мне  бедный  Вергилиан,
тут же уплатил за проезд и, как мог, устроился вместе с корабельщиками  на
помосте. Но меня почему-то неотступно мучила загадка Андроника - так звали
кормчего. Шепотом я повторял десятки раз: "Ты не увидишь того, что потерял
сегодня..." Может быть, он подразумевал сегодняшний и завтрашний  день?  Я
потеряю солнечный свет текущего дня, потому что к  вечеру  он  погаснет  и
завтра настанет новый день... Или кормчий намекал на смерть моего друга?


   В  ужасной  тоске  я  бродил  по  корабельному  помосту,  и  мысли  мои
непрестанно возвращались к Вергилиану. Он  стоял  как  живой  перед  моими
глазами. Опущенная скорбно голова в красивых  черных  завитках,  бессильно
свесившаяся до самого пола рука...



7

   Наш корабль должен был пойти  в  соседнюю  Лаодикею,  чтобы  взять  там
другие товары, и мы незамедлительно  прибыли  в  этот  город.  Опираясь  о
перила корабля, я с любопытством смотрел  на  нагроможденные  передо  мною
здания. Как известно, этот портовый город  не  пожелал  стать  на  сторону
Песцения  Нигера,  с  которым  боролся  Септимий  Север,  и   победоносный
император  всячески  потом  отличал  лаодикейцев,  осыпал  их   милостями,
восстановил разрушенные Нигером храмы, вымостил улицы мраморными плитами и
построил великолепные термы. За городом виднелись холмы, покрытые  тучными
виноградниками. Феодорит, хозяин корабля, на который я взошел,  уже  успел
сообщить мне, что вино с этих виноградников вывозят в огромных  амфорах  в
Александрию и даже в Индию. Лаодикея славится вином и храмами,  в  которых
сохранились  таинственные  сирийские  культуры;   по   словам   Феодорита,
богослужения в них совершают