ули
трескучим,  невидимым  на  свету  огнем.  Среди  этого  грохота  и   шума,
человеческих воплей и свиста  стрел  четыре  осадные  башни  медленно,  но
неумолимо приближались к крепостным стенам. Они несли  гигантские  тараны,
поблескивавшие медью. Их обычно делают в виде бараньих голов, и при  ударе
таким приспособлением о камень разрушаются самые прочные стены.
   На южной стороне тоже происходило  оживленное  сражение.  Но,  заметив,
откуда нависла угроза крепости, парфяне  все  свое  внимание  обратили  на
северную стену. Они  забрасывали  виней  стрелами  и  сосудами  с  кипящим
маслом. Когда оно затекает под панцири, воины корчатся от мучений, и, видя
страдания товарищей, другие воют вместе с ними, как  волки,  в  бессильной
ярости. Стрелы бороздили воздух во всех направлениях. Под осадными башнями
мощно ревели волы, катившие эти громады под непрестанными ударами бичей. И
вот, заглушая шум битвы, крики людей  и  рев  животных,  раздались  первые
удары таранов.
   Неотвратимые, как сама судьба, бронзовые бараньи головы упрямо и  мерно
ударяли в кирпичные стены. Напрасно осажденные сбрасывали на  длинные  шеи
таранов подвешенные на цепях бревна и, снова подтянув их наверх,  опять  и
опять бросали на разрушительные орудия - тараны  продолжали  свою  работу.
Стена имела  внушительный  вид,  но  в  таких  случаях  достаточно  выбить
несколько кирпичей, чтобы возможно было с каждым новым ударом все больше и
больше увеличивать брешь.
   В воздухе чувствовалась тревога. Писца никто не  считал  воином,  и  от
меня не требовали принимать участие в военных  действиях,  однако  я  весь
дрожал, наблюдая разыгрывавшееся у меня на глазах сражение.
   В лагере едва удавалось сдерживать воинов, рвавшихся на приступ.  Крики
вокруг крепости сливались в один сплошной вой, от которого сердца невольно
бились учащенно.
   Увидев  проезжавшего  мимо  валов  Адвента,  воины  взывали   к   нему,
размахивая оружием:
   - Отец, пусти нас на стены!
   Старый Адвент смотрел на них отеческим взором.
   - Еще успеете попасть в царство Плутона, - ворчал старик.
   Он ждал, когда будет сделано хотя бы некое  подобие  пролома  в  стене,
зная по опыту, что такие бреши производят весьма тягостное впечатление  на
защитников крепости. Тогда уже возможно приставлять лестницы, чтобы взойти
на стены.
   Но Каракалла был недоволен медленностью операций. Августу не  терпелось
прибавить к своим  титулам  еще  один,  самый  пышный,  самый  заманчивый,
лелеемый в мечтах: Парфянский! А между тем воины уже взбирались на  стены,
и  осажденные  обливали  их  расплавленным  свинцом.  Вдруг   из   бойницы
высовывался ковш на длинном шесте, переворачивался вверх  дном,  и  жидкий
металл лился на римлян, причиняя им невероятные страдания. Однако к вечеру
шестого дня, посвященного Марсу, после яростной защиты и кровавой резни на
улицах Арбела пала.


   С  наступлением  сумерек,  когда  город  был  во  власти   разнузданных
наемников,  Антонин  въехал  в  главные  ворота,  распахнутые   для   него
телохранителями.  Зловеще  пылали  факелы,  над  крепостью  стояло  зарево
пожаров, и улиткообразный храм чернел  на  розовом  фоне  апокалипсическим
видением.   В   пурпуровом   палудаменте,   на   любимом   своем   вороном
каппадокийском   жеребце,   озаренный   багровым   отблеском   пожара,   в
сопровождении друзей и верных до гроба скифов,  не  удержавшись  от  того,
чтобы надеть на чело лавровый венок из золотых листьев, Каракалла медленно
ехал по улицам, заваленным трупами.
   Я тоже пробрался в крепость. Улицы в Арбеле узкие и извилистые, как  во
всех восточных городах, куда еще не  проникли  колонны  греческих  храмов.
Повсюду на моем пути попадались тела убитых воинов. Рядом  лежали  римские
легионеры и парфяне, женщины, даже дети, и порой  у  трупа  убитой  матери
плакал несчастный младенец. Уже в воздухе тошнотворно и  сладковато  пахло
быстро загнивающей человеческой кровью. Толпы победителей бродили из  дома
в  дом,  ссорясь  из-за  добычи.   Император   увидел,   как   из   одного
разграбленного жилища вышли  два  воина.  Они  старались  вырвать  один  у
другого мех с вином и оглашали воздух бранью,  на  какую  способны  только
солдаты сирийских легионов.
   Каракалла подъехал к спорившим:
   - Чего не поделили, товарищи?
   Воины узнали императора, и один из них завопил:
   - Август, разреши наш спор!
   - Не август, а товарищ ваш...
   - Ладно, товарищ... Пусть он отдаст мне мех! Это я нашел его в погребе.
   Приятель урезонивал его:
   - Баранья голова! А кто убил парфянина? Ты или я?
   - Поступите по справедливости, - ухмыльнулся император.
   - Как же нам поступить?
   - Разрубите мех пополам мечом.
   Воины бессмысленно смотрели на Августа. Но один из конных скифов ударил
в мех копьем, и вино брызнуло из него чернеющей струей.
   Один из солдат поспешил заткнуть отверстие пятерней и заорал:
   - Погубил вино, проклятый скиф!
   Но его приятель вырвал мех и жадно припал  устами  к  дырке,  обливаясь
вином.
   Где-то здесь действовал и старый Маркион, на щите которого в  тот  день
прибавилась еще одна крепость, будто сложенная из кубиков,  какими  играют
дети, и рядом с нею - два носатых человечка, таких веселых  по  виду,  что
трудно было предположить, что они изображают трупы убитых врагов. Но в эти
ужасные часы, когда осадные башни вплотную подошли  к  стенам  крепости  и
воины уже поднимались на  них,  случайной  стрелой  был  смертельно  ранен
Цессий Лонг. Я находился неподалеку и видел, как парфянская стрела,  точно
упавшая с небес, вонзилась легату в горло у самого обреза  панциря.  Среди
невероятного замешательства центурионы сняли тяжкое тело начальника с коня
и осторожно положили раненого на землю, прикрывая его щитами.  Изо  рта  у
легата хлынула кровь. Однако у старика хватило мужества прохрипеть:
   - Кажется, я кончил свои дни...
   Уже давно темнота покрыла человеческие подвиги и злодеяния.  Схватки  в
городе прекратились. Когда Корнелин, Аций и другие трибуны  разыскали  тот
госпиталь, в который унесли Лонга, и отправились к своему военачальнику, я
украдкой пошел за ними. Шатер был поставлен вдали от городских стен. Около
раненого хлопотали Александр и еще один легионный врач,  по  имени  Иосиф,
тоже родом из Антиохии. Легата положили  на  ложе,  и  он  лежал,  залитый
кровью, с закрытыми глазами. Грудь его высоко поднималась  от  судорожного
дыхания. Корнелин с тревогой посмотрел на врачей.
   - Возможно ли его спасти? - шепотом спросил он.
   Александр отрицательно покачал головой.
   Антиохийский медик в ответ на вопрошающий  взгляд  трибуна  в  сомнении
кривил губы. Но казалось, что он не хочет уступать смерти и что-то ищет на
лице больного, какие-то таинственные признаки,  которые  могли  бы  подать
надежду на выздоровление.
   Лонг с трудом открыл глаза. Мы услышали знакомый хрипловатый голос:
   - Арбела...
   И снова кровь хлынула из горла, заливая заросшую седыми волосами грудь,
мясистую, как у старой женщины.
   Александр склонился к раненому с белой тряпицей в руке.
   - Тебе нельзя говорить, - сказал он печально, но спокойно, как  говорят
мужественные люди, знающие, что в иные часы для человека нет спасения.
   - Теперь уже все равно... - проговорил легат, когда врач вытер ему рот.
   Другой медик, с подстриженной черной бородкой, принес  плоскую  чашу  с
каким-то питьем.
   - Выпей немного! Хотя бы один глоток - и это успокоит твое дыхание!
   - Теперь уже все равно... - повторил легат. - Арбела...
   - Арбела пала.
   Это  сказал  Корнелин.  Другие  трибуны  тоже  подошли   ближе,   чтобы
посмотреть на лицо человека, водившего их многократно в сражения.
   Легат еще был в сознании. Оглядел стоявших у ложа.
   - Это ты, Корнелин?
   - Я, легат.
   - А рядом с  тобой  Аций?  В  моих  глазах  уже  смертный  туман...  он
застилает зрение... Где... Проб?..
   - Убит... Валерий и Салюстий тоже погибли.
   - Погибли... Большие потери...
   И Лонг снова закрыл глаза.
   Корнелин еще раз посмотрел на Александра. Но тот только пожал плечами.
   Никто не говорил ни  единого  слова,  и  слышно  было  хриплое  дыхание
умирающего. Иногда, точно в  бреду,  он  выкрикивал  отдельные  бессвязные
слова. Корнелин прислушивался,  придерживая  ухо  рукою.  Мы  поняли,  что
легат, очевидно, произнес несколько раз название  родного  селения.  Потом
последовала целая фраза. Странно было слышать из уст старого солдата слова
о сельских работах:
   - Когда будете собирать в житницу ячмень...
   Может быть, ему представился в последнем видении отеческий дом,  бедное
жилище, где прошло его детство и мать пекла ему ячменные лепешки.  Он  пас
там овец на зеленых лужайках...
   Легат произнес еще несколько слов.
   - Орлы...
   Корнелин понял, что Цессий Лонг хочет  в  последний  раз  взглянуть  на
легионные знамена. Аций поспешил из шатра, чтобы выполнить желание легата,
и минуту спустя послышался топот ног.  Это  явились  орлоносцы,  одетые  в
волчьи шкуры, и с  ними  сотни  воинов,  пожелавших  проститься  со  своим
начальником. Для них высоко подняли полу шатра.  Все  это  были  ветераны,
знавшие легата еще в Сатале молодым трибуном. Орлы тускло  поблескивали  в
сиянии светильников: украшенный триумфальными венками  серебряный  тяжелый
орел  Августа,  золотой,  с  молниями  в  когтях,   пожалованный   легиону
императором Титом, и другие знамена,  видевшие  стены  Иерусалима,  туманы
Британии, дубы на берегах Дуная и горы Армении... Рядом с ними  возвышался
еще один орел, с табличкой под ним, которая гласила, что это знамя  вручил
легиону сам  великий  Траян.  За  орлами,  как  в  торжественном  шествии,
двигались когортные значки, увенчанные  волчицами,  руками-хранительницами
или изображениями вечного солнца.
   Умирающий лежал молча, с закрытыми глазами... Корнелин сделал  движение
рукой в сторону несообразительных орлоносцев, и тогда они склонили знамена
к ложу, чтобы Лонг мог лучше их видеть. Он еще раз  поднял  тяжелые  веки.
Дыхание его становилось реже и реже.  Потом  еще  один,  последний,  самый
тяжкий вздох, и все  было  кончено.  Тело  легата  вытянулось...  Корнелин
закрыл ему глаза... Среди гробовой тишины мы  услышали  его  взволнованный
голос:
   - Жизнь легата Авла  Цессия  Лонга,  сподвижника  императоров  Септимия
Севера и Антонина, закончилась в сражении  от  смертельной  раны,  в  день
римской победы, как прилично закончиться жизни каждого воина.
   В полночь Антонин озирал покоренный город с высоты огромного  храма.  В
храмовых подземельях нашли каменные  гробницы  древних  парфянских  царей.
Усыпальницы  взломали  в  надежде  найти  там  сокровища,  но  ничего   не
обнаружили, кроме истлевших костей и праха. В  припадке  внезапного  гнева
Каракалла приказал бросить все это с башни на ветер.
   Выпятив нижнюю губу, Антонин смотрел вниз, в ночную темь. Отсюда хорошо
было видно, что в Арбеле еще пылают кое-где  пожары.  Императору  казалось
среди этих языков огня, что отныне он владыка мира, что путь в  Индию  уже
открыт. До его слуха долетал льстивый шепот друзей, стоявших  в  некотором
отдалении:
   - Парфянский... Великий...
   Но пышный титул уже не радовал его уставшее сердце.
   А между тем грохот падения Арбелы пронесся до самых отдаленных пределов
парфянского царства. Видя горе своего  господина,  в  ктесифонском  дворце
рыдали жены и  многочисленные  наложницы  царя.  Первые  были  пышнотелые,
вторые тоненькие, как тростинки. Весть  о  падении  неприступной  твердыни
взволновала также  местные  христианские  общины.  В  Адиабене  уже  давно
процветала новая вера, по преданию занесенная  в  эти  отдаленные  пределы
учениками апостола Фомы, того самого скептика, который, согласно  рассказу
евангелий, не поверил в воскресение Христа и якобы  вложил  персты  в  его
раны. Татиан, один из первых учителей церкви, перевел священные  книги  на
здешнее наречие, и семя не упало на бесплодную почву. Теперь  христиане  с
трепетом взирали на нашествие римлян и страшились,  что  это  может  тяжко
отразиться  на  судьбах   общины.   Приход   римлян   предвещал   гонения,
мученическую смерть, может быть даже конец мира...




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АНТИОХИЯ И РИМ


1

   В те дни, когда в Арбеле рекою лилась человеческая кровь и тысячи ни  в
чем не повинных людей погибали среди пожарищ войны, в Риме шумела  все  та
же хлопотливая жизнь с  ее  большими  и  маленькими  заботами,  важными  и
пустяковыми событиями, цирковыми зрелищами и бесплатными раздачами хлеба и
вина.
   Потребовалось  бы  немало  времени,  чтобы  рассказать   о   том,   как
лаодикийский  торговец  разыскал  в  Риме  Вергилиана  и  вручил  ему  мое
послание, как разгневанный поэт поспешил к Макретиану, как тотчас же  было
предписано произвести расследование по поводу моего незаконного зачисления
в XV легион с приказом незамедлительно доставить меня в Италию, потому что
лишь  сенатская  судебная  инстанция  имела  право  освободить   меня   от
обязательства  нести  службу  в   войске,   принимая   во   внимание   мою
засвидетельствованную подпись. Как любил  говорить  Корнелин,  закон  есть
закон. Вот почему, несмотря на  страстное  желание  вернуться  поскорее  в
родные Томы, мне снова пришлось плыть на корабле на запад, но на этот  раз
я вполне благополучно совершил  путешествие,  и  меня  утешила  встреча  с
Вергилианом, который не мог простить  себе,  что  расстался  со  мной  так
легкомысленно. Теперь мы снова были вместе, и наша дружба стала еще  более
прочной. В тот год у меня уже появился на верхней губе светлый пушок. Если
поэт еще не мог говорить со мною как со своим сверстником, то,  во  всяком
случае, уже не очень стеснялся в разговорах затрагивать щекотливые вопросы
о любви или продолжении человеческого рода. Я же после легионных лишений с
увлечением окунулся  в  римскую  жизнь,  полную  для  меня  восхитительных
соблазнов.
   В Риме было душно, и затибрские  кварталы  распространяли  зловоние.  В
ушах звенело от зазываний бродячих торговцев и шума уличных ссор.  Однажды
мы вышли с поэтом очень рано утром из дому и сразу  же  очутились  в  гуще
городской суеты. Пьяный с утра  забияка  приставал  к  почтенному  старцу,
направлявшемуся в какую-нибудь официю:
   - Где ты нажрался  кислого  вина?  Какой  башмачник  разделил  с  тобой
бобовую похлебку с чесноком?
   Разводя руками от возмущения, почтенный римлянин искал справедливости у
окружающих и растерянно выговаривал:
   - Это ты нажрался вина! Это от тебя разит чесноком!..
   Вергилиан показал мне на знакомого молодого человека, быстро шедшего по
улице с озабоченным видом. Сколько предстояло ему дел! Посещение  патрона,
у которого он  состоял  на  побегушках,  игра  в  кости,  посещение  бань,
свидание с возлюбленной в таинственном полумраке храма Исиды. Кроме  того,
надлежало еще разыскать  для  своего  благодетеля  справку  о  родословной
лошади Гирпины и побывать у цирюльника. Посетители не только брились  там,
но и узнавали кучу новостей и сплетен, чтобы потом  распространять  их  по
всему городу.
   На Капитолии блестели на солнце позолоченные черепицы храма Юпитера.  В
тенистых садах  Мецената  шумели  фонтаны,  на  прекрасных  деревьях  пели
утренние птицы.
   Форумы, портики, триумфальные арки теснятся в Риме, как амфоры в  лавке
горшечника. Однако в  этом  городе  существуют  не  только  величественные
постройки, а можно найти  и  довольно  грязи,  и  за  мрамором  скрываются
клокочущие нечистотами клоаки, отхожие  места,  заведения  брадобреев  под
открытым небом, жаровни с вонючей рыбой,  лавки  менял,  толпы  попрошаек,
нищие, ночующие под мостами. Все это тоже жизнь Рима,  величайшего  города
на земле.
   Либрария Прокопия находится на улице Писцов, недалеко от храма Мира.  В
этих местах обитают в неопрятных  домах  обремененные  семьями  и  долгами
сенатские скрибы,  педагоги,  переписчики;  их  участь  разделяют  ученики
риторских школ, приезжающие из отдаленных провинций в  надежде  не  только
изучить Квинтилиана, но и уловить в свои сети  фортуну.  В  нижних  этажах
здесь помещаются либрарии, то  есть  книжные  лавки,  конуры  составителей
гороскопов, заведения торговцев письменными принадлежностями,  аравийскими
благовониями и лечебными снадобьями. Тут же можно приобрести и  мандрагору
или какое-нибудь другое снотворное средство и  даже  сильнодействующий  яд
или противоядие к нему. Здесь  пахнет  чернилами,  бедностью  и  гороховой
похлебкой. Однако с утра до позднего вечера на улице  ведутся  возвышенные
разговоры, звенят цитаты из классических поэтов. В это  царство  чернил  и
папируса порой являются и  состоятельные  люди,  чтобы  приобрести  список
"Метаморфоз" Апулея или подыскать учителя для сына, бездельника и дурака.
   В лавке у Прокопия  можно  найти  любую  книгу  -  редкий  список  "Сна
Сципиона", арриановский трактат "О людях экватора", прекрасно переписанный
на пергаменте томик Марциала, один из тех, какие  путешественник  берет  с
собой в дорогу, так как они занимают мало места в суме.
   Рядом на мраморном прилавке лежат сочинения  Тертулиана,  христианского
учителя, проповедующего в своих книгах стоическую  мораль  и  презрение  к
суете мира сего, или "Малый лабиринт"  -  произведение  Ипполита,  другого
христианского учителя, о котором я знаю только понаслышке. Однако  в  этой
же самой книжной лавке вы найдете  и  книгу  Цельса  против  христиан  или
цветистое произведение на ту же тему Фронтона. Прокопий  любит  и  продает
всякую книгу, если она хорошо переписана на добротном папирусе.
   У дверей либрарии вечно толпятся зеваки, читающие вывешенные на колонне
сообщения о выходе книжных новинок  или  предложения  риторов  обучать  за
сходную плату всех  желающих  искусству  красноречия.  Здесь  вывешиваются
также копии "Дневных актов", в которых изо дня в день сообщается обо  всем
том, что происходит в империи, от Евфрата до Британии. Подойдя к двери,  я
увидел, что на этот раз на почетном месте висит уже не извещение сената  о
переходе победоносными легионами реки Тигр и взятии крепости  Арбелы,  как
это было в прошлый раз, а потрясающее сообщение о том, что в Вифинии выпал
каменный дождь, и мы с Вергилианом имели возможность  наблюдать,  что  эта
новость вызывала не меньший интерес, чем победы императора.
   Когда мы входили в лавку, нам пришлось  столкнуться  в  узкой  двери  с
высоким римлянином. Розоватая лысина незнакомца была в белом пуху волос, а
борода всклокочена. В руке он держал свиток.
   Вергилиан толкнул локтем стоявшего в дверях Прокопия:
   - Кто этот человек?
   - Ипполит. Автор "Малого лабиринта" и комментариев на книгу Даниила.
   Эти пышные названия ничего нам не говорили.
   - Не знаю такого, - ответил Вергилиан.
   - Не знаешь? А между тем это писатель тончайшего ума. Но гневен!  Мечет
молнии в гностиков.
   Вергилиан сделал руками жест, обозначавший, что он плохо разбирается  в
тонкостях христианских писаний.
   Но самое любопытное заключалось в том, что Ипполит столкнулся в  дверях
не только с нами, незнакомыми для него людьми, а и  со  своим  многолетним
врагом, некиим Каллистом, наперсником стареющего и, как  говорили  многие,
плохо разбирающегося в церковных делах римского епископа Зефирина.  Приняв
такой вид, точно перед ним пустое место, Ипполит проследовал дальше, но не
выдержал и обернулся, и  можно  было  заметить,  что  глаза  его  блистали
возмущением. Каллист тоже посмотрел на автора  прославленных  комментариев
и, пожав плечами, вошел в лавку.
   Вергилиан вопрошающе глядел на Прокопия:
   - В чем дело?
   Владелец  лавки,   прочитавший   за   свою   жизнь   столько   книг   и
снисходительный к человеческим слабостям, улыбнулся и  в  немногих  словах
передал  нам  историю  ссоры  этих  двух  людей.  Мне  кажется,  что   она
представляет интерес и для нашего повествования,  так  как  рисует  нравы,
царившие в те годы в Риме.
   Впр