незаметно отойти в сторону, чтобы не бросить в протянутую деревянную миску
медную  монету.  В  другом  месте  зеваки  толпились  вокруг   проходимца,
предлагавшего принять участие в игре в  кости.  Заметив  мою  простодушную
наружность, он решил поживиться.
   - Юноша, куда ты спешишь? Вот случай для тебя испытать счастье. Если  у
тебя есть денарии, давай бросим кости, и ты во мгновение ока утроишь  свое
состояние.
   Но я отошел прочь.
   Впрочем, вскоре мы отправились с Поликарпом в Антиохию. Ему понадобился
писец, и, несмотря на то, что целью моего путешествия был  Рим,  я  охотно
принял предложение хозяина "Африки". Мне хотелось побывать  в  этом  "саду
Сирии", как называл Аполлодор Антиохию. По  его  словам,  в  нее  со  всех
сторон стекаются риторы и куртизанки, и жизнь  кипит  здесь,  как  вода  в
медном котле,  потому  что  Антиохия  расположена  на  перекрестке  важных
торговых путей из Азии в Александрию, из Лаодикеи  в  Пальмиру  и  города,
лежащие на Евфрате, что и является причиной процветания сирийской столицы.
Но, как  известно,  богатство  влечет  за  собой  распущенность  нравов  и
стремление к наслаждениям, поэтому в Антиохии время проходит как  сплошной
праздник, всюду слышна музыка и звенит смех легкомысленных женщин.
   Аполлодор рассказывал об Антиохии много другого, но никогда я не думал,
что могут быть на  земле  подобные  города,  и  с  изумлением  смотрел  на
шестиэтажные здания, позолоченные колонны портиков и статуи,  раскрашенные
с таким искусством,  что  они  казались  живыми  людьми,  вознесенными  на
пьедесталы за какие-то  заслуги  перед  человечеством.  Колоннады  тянутся
вдоль улицы Антонина Благочестивого  на  целые  стадии.  Здесь  помещаются
многочисленные лавки менял, таверны, гостиницы, так  как  именно  по  этой
дороге уходят в Пальмиру торговые караваны.  В  общественных  тихих  садах
шумят фонтаны, струится из  львиных  бронзовых,  позеленевших  от  сырости
пастей освежающая вода, всюду толпы гуляющих, и часто на улицах проплывают
над головами носилки  богатых  людей,  украшенные  занавесками  с  золотой
бахромой. Дома богачей здесь отделаны мрамором или  мозаикой,  беднота  же
обитает в жалких лачугах на городских окраинах.
   В Антиохии я очутился случайно. Мне нечего было делать  в  этом  шумном
городе, но по окончании своих дел Поликарпу захотелось  отделаться  от  не
нужного уже ему писца. Судьбе было угодно, что  он  хорошо  знал  Ганниса,
евнуха,  доверенного  человека  в  доме  Юлии  Месы,  родственницы  нашего
императора, у которой жили две  ее  дочери  -  молодые  вдовицы  Маммея  и
Соэмида. Я стал писцом у Маммеи и неожиданно для  себя  оказался  в  самой
гуще антиохийской жизни. Это тем более радовало меня, что для  путешествия
в Рим мне нужно было скопить немного денег.
   Никогда не забуду тот день,  когда  Поликарп  привел  меня  к  Ганнису.
Скопец, толстяк с одутловатым и желтым, как шафран, лицом,  но  с  умными,
скучающими глазами, сидел, по восточному обычаю поджав под себя  ноги,  на
голубой подушке, брошенной  на  мозаичный  пол,  и  черный,  как  эбеновое
дерево, мальчик, с белками вроде двух сваренных вкрутую и облупленных яиц,
что меня очень позабавило, овевал своего господина опахалом  из  павлиньих
перьев. Ганнис был погружен в чтение какого-то  свитка,  когда  привели  к
нему посетителей; прочитав  несколько  строк,  он  закрывал  глаза,  точно
наслаждаясь содержанием книги или что-то обдумывая. Наконец поднял голову,
вопросительно посмотрел на нас обоих и, отрываясь от одному ему  известных
мыслей, произнес без большой радости:
   - Поликарп! Какой ветер принес тебя в Антиохию?
   После всяких приветствий и расспросов о здоровье мой новый  покровитель
стал объяснять причину посещения:
   -  Я  привел  к  тебе  юношу  родом  из  далекого  города  Томы,   сына
благочестивых родителей. Он  направляется  в  Рим,  чтобы  добиваться  там
справедливости в сенате...
   - Бесполезное предприятие...
   - Совершенно согласен с тобой.  Но  таково  его  намерение.  А  в  пути
молодого человека постигли всякого рода бедствия, и ему теперь  необходимо
прожить некоторое время в вашем городе, чтобы собраться с силами. Так  как
юноша весьма искусный каллиграф, то я  подумал,  что  он  может  оказаться
пригодным тебе, принимая во внимание твою любовь к книгам.
   Ганнис поморщился, как будто бы глотнув чего-то очень горького, а потом
окинул меня внимательным взором.
   - Тебе благоприятствует  фортуна,  любезный!  На  твое  счастье,  нашей
молодой  госпоже  как  раз  нужен  человек,   чтобы   помочь   Олимпиодору
присматривать за библиотекой и переписывать книги. Зрение старика  слабеет
с каждым днем, а госпожа любит  хорошо  переписанные  свитки.  Поэтому  ты
будешь  делать  все,  что  он  тебе  укажет,   и   содержать   в   порядке
книгохранилище. Место это скромное, но  разве  не  назначил  Антиох  своим
библиотекарем прославленного поэта Евфориона? Надеюсь, ты не будешь бегать
за молодыми рабынями, вместо того чтобы заниматься делом?
   Я проглотил слюну, набежавшую от волнения или, может  быть,  от  обиды,
что со мной разговаривают подобным образом.
   Ганнис взял в руку деревянный жезл, лежавший у голубой подушки,  и  три
раза ударил им о пол. Вбежал молодой раб, у  которого  только  бедра  были
обмотаны куском красной материи. Он привычно простерся ниц перед  евнухом.
Скопец приказал ему:
   - Позови домоуправителя!
   Явился  довольно  тучный  человек   с   вкрадчивым   голосом,   имевший
обыкновение  поглаживать  руки,  как  бы  умывая  их.  Ганнис  сказал  ему
несколько слов обо мне,  и  домоуправитель,  все  так  же  умывая  руки  и
кланяясь, с таким видом смотрел на нового писца, точно  испытывал  ко  мне
необыкновенное расположение. Но когда он  вел  меня  в  книгохранилище,  я
слышал, как этот хитрец пожаловался незнакомому  для  меня  человеку,  как
потом выяснилось - знаменитому философу Филострату, которого мы  встретили
в одном из богатых покоев:
   - Странные вещи творятся в нашем доме! Библиотеку доверяют не  опытному
ритору, а мальчишке!
   И пожал плечами.
   Философ с полным равнодушием выслушал его слова и зевнул. Я же  отлично
понимал, что обязан переменой в своей судьбе  лишь  слепому  случаю,  хотя
Аполлодор и учил меня, что на земле ничего не бывает случайного  и  всякое
явление имеет свою причину. Но, может быть, думал  я  в  те  минуты,  небо
хочет вознаградить меня за  испытанные  несчастья  и  указывает  путь,  по
которому я  должен  следовать,  чтобы  быть  счастливым  на  земле.  Чтобы
преуспеть на других, земных поприщах, от человека требуется исключительный
ум, или красота, или огромная физическая сила, и благополучие  человека  в
римском государстве покоится на лести и угождении богатым, а в  мире  книг
царит философическая тишина.
   Так началась для меня жизнь библиотечного переписчика и продолжалась до
тех пор, пока я не встретил поэта  Вергилиана.  Целые  дни  я  проводил  в
библиотеке, которая представляла собою обширное помещение, где на  дубовых
полках  стояли  медные  сосуды  со  свитками,  покоились   написанные   на
пергаменте книги. Подслеповатый Олимпиодор говорил о  них  с  нежностью  и
даже вынимал и показывал мне особенно редкие списки. Но так  как  на  моей
обязанности в этом доме  лежала  главным  образом  переписка  пришедших  в
ветхость свитков, то библиотекарь немедленно дал мне работу. Для этой цели
я  расположился  в  соседнем,  небольших  размеров  помещении,  где  стоял
наклонный  стол  и  на  полке  находились  под   рукой   все   необходимые
принадлежности для писания. Чернильница была простая и глиняная, и до меня
за этим столом сидел, может быть, какой-нибудь скриба рабского  состояния,
но обстоятельства тех  дней  не  позволяли  мне  быть  разборчивым,  и  я,
вздохнув при мысли о покинутом отеческом доме,  взял  в  руки  тростник  и
обмакнул его в чернила.  Отлично  помню,  что  первой  книгой,  которую  я
переписал для Маммеи, были "Письма" Цицерона, и таким образом  я  невольно
заглянул в жизнь этого замечательного человека и расширил свои познания  о
римском мире. Вообще мне ничего не  оставалось,  как  благодарить  судьбу,
давшую мне не  только  пристанище  в  богатом  доме,  полном  книг,  но  и
счастливый случай  познакомиться  с  таким  городом,  как  Антиохия,  и  в
свободные часы я бродил по великолепным улицам и с удивлением  смотрел  на
прекрасные храмы и термы, на обилие воды в городских нимфеях, на женщин  с
нарумяненными щеками и подведенными глазами, на юнцов с завитыми локонами,
на тысячи праздных людей в красивых одеждах. Меня толкали со всех  сторон,
обзывали глупцом или ротозеем, когда я  мешал  спешившим  в  академию  или
театр. А вернувшись в библиотечную тишину,  я  снова  старательно  выводил
буквы или разглаживал пемзой папирус.
   Второй переписанной моей рукою книгой был нашумевший трактат Тертулиана
"О плаще". Работал я с большой поспешностью, так  как  оригинал  надлежало
возвратить антиохийскому епископу, с которым  Маммея,  хотя  и  не  будучи
христианкой, обменивалась книгами. Этот христианский проповедник, властный
и образованный человек, иногда посещал нашу  госпожу,  и  мне  приходилось
слышать, как они говорили о Христе, его  смерти  и  воскресении,  во  что,
видимо, совершенно верил епископ, но что вызывало легкую улыбку  на  устах
Маммеи.
   Однажды ко мне явился домоуправитель Александр и объявил,  что  госпожа
требует  немедленно   принести   ей   книгу   Тертулиана.   Невежественный
вольноотпущенник смешно перепутал имя автора, но  я  догадался,  что  речь
идет о только что переписанном трактате "О плаще", и, захватив оба списка,
отправился в таблинум, где обычно читала  книги  Маммея.  Мне  нужно  было
пройти целый ряд залов, уставленных  статуями  и  расписанных  сценами  из
жизни богов и мудрецов Эллады,  и,  переходя  из  одного  в  другой,  я  с
бьющимся сердцем думал о том, что увижу сейчас ту,  для  которой  с  таким
старанием переписываю книги.
   Маммея возлежала на узком ложе, подпирая рукой белокурую голову. У  нее
была искусно сделанная высокая прическа,  глаза  напоминали  своим  цветом
темные фиалки, и нежные румяна на щеках еще больше оттеняли ее взлелеянную
под павлиньими опахалами красоту, но мне показалось, что во  взгляде  этой
молодой женщины можно было прочитать печаль.
   Вся картина и сейчас стоит перед моими глазами.  Ложе  на  позолоченных
ножках, голубая обивка,  маленькие  ноги  Маммеи,  обутые  в  башмачки  из
красной кожи... Я стоял со свитком в руках и не знал, как поступить с ним,
не решаясь заговорить. Однако  сидевший  возле  ложа  красивый  человек  с
подстриженной черной бородой и очень бледным лицом дружелюбно улыбнулся.
   - Ты принес книгу, юноша?
   Незнакомец взял свиток и передал его Маммее. Только тогда она  заметила
меня. Потом посмотрела на мою работу и усмехнулась.
   - А ты в самом деле великий искусник в каллиграфии! Взгляни, Вергилиан,
как отчетливо и красиво написаны эти буквы!
   Тот, кого оно назвала Вергилианом,  почтительно  склонился  над  ложем,
чтобы лучше видеть свиток, и покачал головой.
   - Я скажу Ганнису, - промолвила Маммея, - пусть  он  наградит  тебя  за
трудолюбие. А теперь ты можешь идти.
   Сам не зная почему, я вздохнул и покинул этих счастливых  людей,  жизнь
которых полна красивых слов и мыслей, беззаботна, как полет мотыльков.



8

   Я спустился в каморку, где проводил ночи, но в сумраке ее все еще видел
перед собой Юлию Маммею, фиалковые глаза, красные башмачки, стройные  ноги
на голубом ложе, соблазнительно прикрытые привезенным  из  далекой  Серики
[Китая] черным шелком. Мне и в голову не могло прийти в Томах, что на моем
жизненном пути будут подобные встречи.  Однако  ничего  странного  в  этом
нельзя видеть. Люди ошибочно привыкли рассматривать логическую связь между
причиной и следствием  как  неизбежность  рока.  А  между  тем  при  более
внимательном рассмотрении житейских обстоятельств приходишь к выводу,  что
во всем существует закономерность. Человек, отправляющийся в  путешествие,
должен  считаться  с  возможностью  подвергнуться   в   дороге   нападению
разбойников, а плавающий на корабле может испытать бурю, что  и  произошло
со мной. Но так как одно событие всегда цепляется за другое,  то  в  конце
концов я очутился в  библиотеке  Юлии  Маммеи  и  благодаря  этому  прочел
множество книг, какие никогда не попали бы мне  в  руки  в  нашем  скучном
городе, увидел целый ряд знаменитых людей.
   Я часто вспоминал своего учителя. Благодаря ему я очутился в этом чужом
для меня мире  не  бессмысленным  зевакой,  а  человеком,  который  привык
размышлять о том, что он видит перед своими  глазами...  Не  один  раз  на
своем соломенном ложе я слышал его голос, долетавший издалека:
   - На то, что совершается в мире, боги не оказывают никакого влияния,  и
даже их самих  выдумал  человек,  чтобы  объяснить  какой-нибудь  причиной
явления природы и страх перед неизвестностью.  Но  по  ту  сторону  смерти
ничего не ждет нас. Стикс или  Лета  -  только  красивые  символы,  и  все
исчезает в то самое мгновение,  когда  смертный  испустит  свой  последний
вздох. В самом деле! Что такое душа? Если она Психея и скитается по  миру,
то почему же никто  никогда  не  встретил  ее  в  роще  или  у  источника?
Схождение Персефоны в аид тоже  только  образ,  передающий  в  поэтической
форме круговращение времен года, умирание и воскресение зерна в земле. Это
весьма заманчиво и для сравнения с  человеческой  жизнью.  Умереть,  чтобы
восстать для иной, лучшей жизни! Но  уверяю  тебя,  мой  юный  друг,  что,
покинув сей мир, мы уже никогда  не  увидим  солнца  и  даже  его  жалкого
подобия в виде светильника.
   Мой неокрепший ум был потрясен красноречием учителя. Он заметил это  и,
положив мне руку на плечо, сказал:
   - Не отчаивайся!
   - Но разве не печальна такая жизнь? - спросил я.
   - Печальна и полна радости.
   - В чем же ее смысл?
   -  В  том,  чтобы  каждый  день  подниматься  еще  на  одну  ступеньку,
приближаясь к истине.
   - Что такое истина? - опять спросил я.
   Но тут в Аполлодоре проснулся софист, и он ответил с улыбкой:
   - Истина? Правильное умозаключение из посылки.
   И я как бы упал с небес.
   Теперь, вспоминая этот разговор и лицо Юлии Маммеи, я подумал, что было
бы скучно жить на земле без женской красоты.  Меня  уже  посещали  первые,
смутные предчувствия любви.
   Иногда в библиотеку приходил  Филострат.  Он  носил  хламиду  философа,
подчеркивая этим независимость своих мыслей, но был великий чревоугодник и
мог написать за мзду любое сочинение, за или  против,  как  всякий  равно"
душный к истине человек.
   Меня могут упрекнуть, что я злословлю и возвожу  напраслину  на  такого
прославленного ритора. Согласен, что нам  свойственно  ошибаться  в  своих
суждениях. Однако  повод  для  таких  мыслей  дает  мне  книга  Филострата
"Жизнеописание Аполлония из Тианы", в которой он писал о вещах, в какие не
может верить ни один здравомыслящий человек, - хотя бы об этих  заточенных
в бочку ветрах и других подобных нелепостях. Кроме того, ведь ни для  кого
не тайна, что Филострат написал  наделавшее  столько  шуму  во  всем  мире
сочинение по заказу Юлии Домны, желавшей создать примерный  образ  мужа  и
мудреца в противовес Христу.
   Филострат составлял для Маммеи письма, так как славился  своим  хорошим
стилем. Иногда он просил меня переписать для него то  или  иное  послание,
найти в библиотеке нужную книгу. Но, просматривая свиток, спрашивал порой:
   - А не знаешь ли ты, друг, что сегодня готовят на поварне?
   Я отвечал, как мог, а он комментировал сообщение о яствах:
   - Мясо дикой козы, мелко нарубленное,  хорошо  приправленное  перцем  и
запеченное в виноградных листьях? Это весьма вкусно.
   Вскоре я снова увидел Вергилиана. Епископ посетил Маммею  и  уходил  от
нее в расстроенных чувствах, очевидно не преуспев в своей проповеди,  хотя
мне неизвестно, о чем они с Маммеей беседовали в тот день.  Но  я  слышал,
как поэт, провожавший гостя, спросил его на лестнице, почему  христианские
писатели мало обращают внимания на красоту слога, пишут  грубым  языком  и
употребляют даже площадные выражения. Проповедник нахмурился и ответил:
   - Христианские писатели пишут не для изощренных в  литературе,  но  для
простых людей, которым нужна не форма, а утешительное содержание.
   Вергилиан поднял брови и, глядя в сторону, задумчиво произнес:
   - Ах, так?
   Однажды я писал под диктовку Маммеи, волнуясь до крайности,  когда  она
протягивала руку, чтобы взять у меня  навощенную  табличку  и  просмотреть
написанное. На ногтях у  нее  был  пурпур.  Это  был  ответ  лаодикейскому
епископу по поводу его писаний, в которых он объяснял  принцип  троичности
божества, чего я никогда не мог постичь.
   Я был тогда молод и не очень искушен  в  философских  тонкостях,  да  и
теперь подобные высказывания вызывают у меня  недоумение,  но  понял,  что
христиане  пользуются  не  только  в  Антиохии,  но  и  во  всем   римском
государстве   большим   влиянием.   Мне   случалось   видеть    с    какой
самоуверенностью беседовал с Маммеей епископ Феофил: он держал  себя  так,
точно ему были известны все тайны мира.  Филострат  сказал  мне,  что  это
богатый человек, прекрасно говорящий по-гречески. А между  тем  я  слышал,
что христиане вербуют своих приверженцев среди  бедняков.  Об  этой  секте
вообще рассказывали небылицы всякого рода, вроде того, что они поклоняются
богу с ослиной головой.
   Неоднократно я видел у Маммеи Вергилиана. Я уже знал, что этот  бледный
человек пишет стихи, я даже прочел некоторые его произведения,  и  у  меня
щемило сердце от печальных строк, в которых поэт описывает  расставание  с
миром и разлуку с  возлюбленной,  но  я  обладал  хорошим  пищеварением  и
вергилиановская меланхолия недолго владела мной.
   Иногда поэт шутил со мной:
   - А ты все шуршишь библиотечными свитками, как мышь в норе?
   Я молча улыбался, не зная,  как  говорить  с  таким  важным  человеком.
Вергилиан брал нужную ему книгу и уходил. Чаще всего  это  были  сочинения
Сенеки.
   Но в доме Маммеи я встречал не только поэтов и философов, а  и  сильных
мира сего. За ними мне приходилось наблюдать издали, в  дни  торжественных
празднеств, когда весь город наполнялся шумом и песнями. В своих руках эти
люди держали судьбы государства и одним движением бровей могли  бы  решить
участь нашей семьи, но мне и в голову не  приходило  обратиться  к  ним  с
таким прошением. Однажды, прячась за спины служителей,  я  с  любопытством
следил,  как  по  мраморной  лестнице  нашего  дома  медленно   поднимался
император Антонин, прозванный солдатами Каракаллой за свое  пристрастие  к
называвшемуся  так  германскому  плащу;  его  губы   были   искривлены   в
презрительной улыбке, он угрюмо смотрел прямо перед собой, точно  замышляя
еще одну жестокую казнь. Короткие курчавые волосы  августа  и  низкий  лоб
выдавали его африканское  происхождение.  Действительно,  предки  Антонина
были родом из триполитанского  города  Лептиса  и,  по  рассказам  знающих
людей, не гнушались никакими средствами, чтобы добиться поставленной цели.
Я заметил, что у императора сильные челюсти, говорившие  об  упорстве,  но
цвет лица землистый, как у всех страдающих желудком.
   За Антонином, словно его тень, двигался в белоснежной тоге,  с  золотым
мечом, висевшим на груди, - знаком достоинства префекта претория,  Опеллий
Макрин. Нельзя было не обратить внимания на его узкие,  блиставшие  злобой
глаза и широкий, как у рыбы,  рот,  глубоко  вдавленную  переносицу.  Этот
смуглый некрасивый нумидиец, очевидно, носил некогда серьгу в  левом  ухе,
от которой осталась смешная дырочка в мочке. У него был такой  вид,  точно
он чует врага в каждом встречном. О жестокости  префекта  претория  ходили
ужасные рассказы.
   Наоборот, мясистое, румяное лицо