ваться и все идет своим чередом. Дерево растет, жадно  пьет  соки  из
земли,  приносит  плод  и  увядает.  Так  и  республика.  О  чем  же   нам
беспокоиться?
   Вергилиан неожиданно спросил:
   - Что, по-твоему, побуждает варваров стремиться в римские провинции?
   - Я  беседовал  однажды  в  субуррской  таверне  с  человеком,  который
неоднократно имел случай бывать за Карпатами и спускался по  реке  Вистуле
далеко на север, до  самого  моря,  где  на  песчаных  побережьях  находят
янтарь. Он выполнял торговые поручения патрона, какого-то торговца  кожами
в Карнунте...
   Имя торговца не Грациан Виктор?
   - Может быть, и Грациан Виктор или что-то в этом  роде.  Путешественник
рассказывал мне, что  далеко  за  Карпатами  передвигаются  многочисленные
племена, теснят соседей в поисках  пастбищ  и  удобной  для  хлебопашества
земли. Эти люди считают, что римская пшеница лучше северного  ячменя.  Или
бывает так, что где-то саранча пожирает посевы, песок пустынь заносит луга
- и вот целые толпы варваров двигаются на нас, побуждаемые голодом. Ведь у
них множество детей,  а  дети  требуют  пищи.  Мой  собеседник  жил  среди
варваров и наблюдал их нравы, видел много любопытного. Удивительнее всего,
что они собирают зерно в общественную житницу и все у них общее.
   Вергилиан спросил:
   - Твой путешественник не утверждал, что и жены у варваров общие?
   - Нет, он, наоборот, рассказывал, что там никто не прикасается к  чужой
жене.
   Вергилиан рассмеялся.
   - Чему ты смеешься?
   - Как тебе известно, у нас прикасаются главным образом к чужим.
   Скрибоний с удовольствием ел мясо, яйца и пироги,  а  Вергилиан  только
пил вино. Он спросил опять, глядя на друга встревоженными глазами:
   - Значит, настанет время и  мы  покинем  мировую  сцену,  где  с  таким
искусством разыгрывали в продолжение тысячи лет замечательную трагедию?
   Скрибоний перестал обсасывать жир на пальцах.
   - Позволь спросить, Вергилиан: какую трагедию?
   - В которой  происходит  борьба  двух  начал.  Организующего  разума  и
варварского хаоса.
   - Вергилиан, ты рассмешил меня до слез! Во-первых, в Риме вообще уже не
знают,  что  такое  трагедия,  а  комедианты  изощряют  свое  искусство  в
неприличных пантомимах. Для этого требуется не  талант,  а  лишь  красивые
ноги. Эсхила ставят теперь только у парфян или где-нибудь в полуварварской
Ольвии.
   Скрибоний повернулся ко мне и спросил:
   - В твоих прославленных Томах играют трагедии Эсхила?
   Мне пришлось ответить отрицательно,  и  я  даже  покраснел,  точно  нес
ответственность за упадок театра в нашем городе.
   - Видишь, и там не играют... О чем  я  говорил?  Да...  Во-вторых,  мой
друг, то, что ты называешь организующим  разумом,  уже  не  имеет  никакой
другой цели,  кроме  сохранения  существующего  порядка.  Но  разве  можно
остановить неизбежное? А хаос, который так презирают эллины,  может  быть,
таит в себе какие-нибудь новые семена.
   - Но что будет, когда рухнет Рим?
   Скрибоний брезгливо пожевал губами.
   - Вероятно, ничего особенного  не  произойдет.  Низринутся  с  грохотом
некоторые здания, будут разрушены храмы? Ну что ж! Придут новые боги. Люди
будут носить варварские одежды и, возможно,  точно  так  же  рассуждать  о
гибели духовных  ценностей.  Ты  ведь  сам  рассказывал,  что  в  Карнунте
некоторые римляне уже надели кожаные штаны.
   - Квинтилиан учил, как надо носить тогу,  но  ни  слова  не  написал  о
штанах. Согласитесь, что без таких людей, как он, в  мире  победит  дурной
вкус.
   - Не беспокойся об этом. Варвары довольно  быстро  переймут  не  только
наши пороки, но и риторику.
   - Завидую твоему спокойствию, Скрибоний.
   - А что же мне остается делать, мой друг? Самое страшное уже случилось.
Теперь люди обращаются за разрешением своих сомнений не к философам,  а  к
проходимцам. Проще верить во что-нибудь, чем читать Лукреция.  Хотя  бы  в
воскресение мертвых. Как верят в это рабы твоего дядюшки, что трудятся  на
его землях. Это даже хорошо для него.
   - Почему?
   - Потому, что таким образом у них будет  меньше  желания  стремиться  к
переменам в сей временной  жизни.  А  это,  как  ты  понимаешь,  вполне  в
интересах сенатора и ему подобных. И потом, будем говорить  откровенно,  -
мы с тобой не городские префекты. Согласись, что новый бог, обращающийся к
обремененным,  ближе  рабам,  чем  раскрашенный  Юпитер  с  его  любовными
историями. Видишь, это уже шаг к иной жизни.
   - У христиан не только рабы, но и риторы.
   -  Им  нужна  поддержка  образованных  людей,   чтобы   состязаться   с
философами. Но они рассчитывают на миллионы бедняков и недовольных, вот  в
чем тайна их успеха.
   Вергилиан сжимал пальцами ножку пустой чаши и некоторое время играл ею.
Я знал, что он восхищался острым умом друга, перед  проницательным  взором
которого, казалось,  не  существовало  никаких  преград.  Предрассудки  не
стесняли разум Скрибония, и он мог спокойно взирать на течение  событий  и
на перемены в мире. Это были даже не годы, не жизненный опыт, а особый дар
мышления. Такие люди появляются, когда просвещение достигнет своего апогея
и начинает уже клониться к упадку.
   - Что же будет с нами? - вздохнул Вергилиан.
   - Пока еще мы держим рабов  в  повиновении.  Но  только  страхом.  Лишь
слепые не видят этого.
   - Однако Сенека учил нас, что они - братья нам.
   Скрибоний даже покрутил головой.
   - Братья? У твоего Сенеки была чувствительная душа, и подобными словами
о рабах он  только  успокаивал  самого  себя.  Едва  ли  он  заглядывал  в
эргастулы [тюрьма для рабов в римских поместьях]. Но разве  этот  философ,
который так пекся о спасении души, забывал о земных благах? Всем известно,
что он оставил после смерти триста миллионов сестерциев, а в Британии  его
ростовщические проценты едва не были однажды причиной восстания.
   - Это я знаю.
   - А если знаешь, тем лучше для тебя.
   Я с жадностью слушал Скрибония.



5

   За  время  двухлетнего  отсутствия  Вергилиана  в   Риме   благополучно
закончили возведение так называемых антониновских  терм,  и  поэт  захотел
показать  мне  это  знаменитое  здание,  считавшееся  чудом  строительного
искусства. Мой друг хорошо знал куратора бань Квинта Нестора, и однажды мы
отправились в этому любезному римлянину, с удовольствием оказывавшему,  по
словам  Вергилиана,  мелкие  услуги  людям,  особенно  если  они  обладали
некоторым влиянием. Квинт Нестор даже согласился сопровождать нас во время
осмотра замечательного заведения.
   Мы спустились  в  каменное  подземелье,  где  были  устроены  печи.  По
указанию Нестора истопники открыли длинными железными крючьями раскаленные
бронзовые дверцы гигантской топки. Из ее огненного чрева, как  из  кратера
Этны, пахнуло нестерпимым зноем. Жар как бы сжигал воздух, и  под  низкими
закопченными сводами нечем было дышать. Непереносимо  для  глаз  пламенели
уголья. Но рабы,  отворачивая  от  огня  перекошенные  лица,  стали  вновь
бросать в печь политые горным маслом куски дерева. Из топки летели мириады
искр, пока опять с грохотом не захлопнулись дверцы. Тогда в каменном аду с
новым бешенством заревело  пламя.  Истопники  невольно  прикрывали  руками
воспаленные глаза и не могли  отдышаться.  Кашляя  от  дыма,  наполнившего
помещение, они один за другим подходили к неказистому сосуду, стоявшему  в
углу, и  с  жадностью  пили  воду,  подкисленную  уксусом.  Это  была  так
называемая поска - питье рабов.
   В соседнем помещении в огромных кипятильниках клокотала вода. Порой  из
предохранительных отверстий вырывались струи раскаленного  пара,  и  тогда
все заволакивалось белым туманом.
   Квинт Нестор считал себя слишком важным человеком, чтобы  спускаться  в
топку, но дядя Вергилиана был  видным  сенатором,  а  куратор  никогда  не
пренебрегал полезными связями. Всем известно, что место  куратора  хоть  и
беспокойное, но доходное, и надлежало держаться  за  него  зубами.  Только
проценты, взимаемые с поставщиков горючих материалов и  благовонных  масел
для натирания, составляли тридцать  тысяч  сестерциев  в  год,  не  считая
прочих доходов. Нестор не упускал никакого случая извлечь выгоду для  себя
и вечно шептался с какими-то  подозрительными  людьми,  что-то  устраивал,
что-то подсчитывал, записывая имена и цифры на навощенных табличках.
   Хотя по своей дородности он страдал одышкой, но мужественно спускался и
поднимался  по  каменным  лестницам  и  объяснял  любопытным   посетителям
устройство только что законченных бань.  Мимо  нас  по  лабиринтам  темных
подземных проходов двигались повозки с амфорами,  полными  смолы.  Кое-где
тускло поблескивали в водяных парах светильники. Вдоль стен скользили, как
тени, полуголые люди.
   - По этим  свинцовым  трубам  подается  горячая  вода,  а  по  глиняным
поднимается теплый воздух.
   Куратор очень гордился  механикой  водоснабжения.  Я  видел,  как  рабы
вручную вертели гигантское скрипучее колесо подъемной машины. В мути  пара
мерно разгибались и сгибались худые обнаженные спины.  На  них  был  виден
каждый позвонок.  Надсмотрщик,  огромный  одноглазый  человек,  прозванный
Циклопом, играл в укромном уголке с приятелем в кости, но и  одним  глазом
неустанно наблюдал за рабами.  Горе  было  тому,  кто  хоть  на  мгновение
оставлял свою работу. Заметив неожиданное появление куратора,  надсмотрщик
вскочил и стал проявлять удвоенное рвение. Было слышно, как бич со свистом
разрезал воздух, и кто-то ужасно вскрикнул во мраке. Диким голосом  Циклоп
Призывал богов в свидетели, что вертевшие колесо - ленивцы и что никто  из
них не получит сегодня рыбной похлебки. Рабы были прикованы  к  деревянным
балкам  железными  цепями  и  не  могли  ни  бежать  отсюда,  ни   оказать
сопротивление.
   Наверху над Римом, сияло солнце, смеялись женщины и шумели фонтаны,  на
холмах Кампании росли  классические  лозы,  везде  была  жизнь.  На  морях
покачивались  корабли.  В  Египте   колосилась   тучная   пшеница.   Некий
двенадцатилетний отрок по имени Плотин бродил по улицам родного  Ликополя,
и детские руки сжимали  школьный  список  Гомера.  В  Александрии  Аммоний
Саккас говорил под сенью лавров о душе. В  Афинах  с  великим  прилежанием
переписывались книги Эвклида, Маммея беседовала с Филостратом, а пламенный
Тертулиан громил эллинов, не желавших поднять глаз  от  языческих  книг  к
небесному Иерусалиму, и уже друзья Минуция Феликса собирались на  прогулку
вдоль остийского берега. А эти одичавшие люди,  озлобленные  от  побоев  и
непосильной работы, вертели скрипучее колесо подъемной машины, и у них  не
было надежды еще раз увидеть солнечный свет. Надсмотрщики же уворовывали у
них и без того скудную пищу.
   Мы снова услышали подобострастный вопрос:
   - Не привелось ли тебе лицезреть августа на Востоке?
   Вергилиан, оторванный от своих мыслей, вздрогнул.
   - Что ты сказал? Августа? Видел. В Александрии...
   - Во время этого  несчастного  возмущения?  Какие  труды  предпринимает
благочестивый император ради благополучия людей?
   Я вспомнил о сценах на Канопской улице.
   Снова послышалась ругань  надсмотрщика,  и  в  ответ  раздались  чьи-то
жалкие оправдания.  А  наверху  под  сенью  прохладных  портиков,  бродили
зеваки,  бездельники  и  прихлебатели  в  домах  богачей.  Всюду  для   их
удовольствия обильно лилась вода. Она заливала Рим каскадами нимфеев, била
струями фонтанов, изливалась в водоемы, шумела,  булькала,  рассыпалась  в
воздухе радужной пылью и  наполняла  свежестью  знаменитые  римские  сады.
Обилие влаги казалось римлянам таким же естественным,  как  окружающий  их
воздух, и надо отдать справедливость неутомимым строителям  бань,  начиная
от Агриппы и кончая Антонином Каракаллой, что благодаря им  всякий  житель
Рима, желающий содержать свое тело в чистоте  или  насладиться  омовением,
может бесплатно мыться в термах в самой приятной обстановке.
   Нестор повел нас в мраморную палестру, где упражнялись по всем правилам
олимпийского пятиборья нагие фракийские  атлеты.  Мощные  руки  охватывали
мускулистый  торс  противника,  четыре  ноги  упруго  били  в  песок,   но
блиставшее маслом  тело  ускользало  в  последнее  мгновение  из  железных
объятий, и борцы, тяжело дыша, начинали игру сначала. Однако нетрудно было
заметить, что зрители смотрели на состязания довольно равнодушно: ведь это
же не цирковые квадриги, не побоище  гладиаторов!  А  кроме  того,  многие
знали, что фракийцы состоят на жалованье и показывают свою ловкость и силу
за плату, чтобы придать благородный эллинский вид  палестрам,  хотя  исход
борьбы у них предрешен заранее.
   Откуда-то доносились  звонкие  упражнения  певца,  которому,  вероятно,
казалось, что в бане его голос становится особенно приятным.  Под  сводами
портиков слышались смех, громкие голоса, шум шагов, а наверху,  как  некое
архитектурное чудо, повис в воздухе огромный, сделанный из стекла солярий,
ливший потоки света купол, - "святилище солнца", как называли в  Риме  это
сооружение. Вергилиан поднял голову и стал рассматривать чудесное создание
человеческих рук. Вдоль же стен повсюду виднелись мозаичные картины: ловля
рыб,  корабли,  синева  и  зелень  морских  пейзажей,  розовые  коралловые
острова, дельфины, наяды и бородатый Нептун на морских конях, вспенивших в
беге гладь океана.
   Наше внимание привлекло также мраморное  изображение  Септимия  Севера.
Остановившись перед этим огромным барельефом, Вергилиан  делился  со  мной
своими мыслями:
   - Взгляни... Все сделано на восточный образец... В Афинах  я  любовался
редкими статуями. Но здесь что-то другое.  Обрати  внимание!  Лицо  Севера
показано не в профиль, как  это  обычно  делается  на  конных  статуях,  а
фронтально, хотя конь императора  скачет  вперед,  куда,  казалось  бы,  и
надлежит смотреть  всаднику.  Предполагаю,  что  такая  манера  изображать
императоров  пришла  в  Рим  из  Персии.  Где-то  там  я  видел   подобные
улыбающиеся лики  царей,  обращенные  к  зрителю,  в  то  время  как  торс
всадников находился в таком положении, в каком должен быть при  правильной
воинской посадке.
   Вергилиан пожал плечами:
   - Вероятно, такие изображения более доступны для простых воинов.
   - Однако здесь смотрят на него не воины.
   - Ты  прав.  Хотя  оно,  возможно,  предназначалось  для  какого-нибудь
лагеря.
   Как всегда, я старался  прислушиваться  к  словам  поэта,  и  мне  даже
казалось, что я уже смутно постигаю медленные  перемены,  происходившие  в
мире.
   Осмотр давно закончился. Мы присоединились к гуляющим под портиком, и я
невольно  ловил  себя  на  том,  что  заглядываюсь  на  женские  лица.  Но
Вергилиану в тот день необходимо было посетить префекта города Макретиана,
почему-то срочно желавшего видеть Кальпурния.  Сам  сенатор  был  прикован
подагрой к  одру  болезни  и  просил  племянника  побывать  у  всемогущего
префекта.
   Флавий Макретиан, из вольноотпущенников, как с презрением объяснил  мне
поэт, считался доверенным  лицом  августа.  Попасть  в  его  дом  простому
смертному было нелегко, но имя сенатора  Кальпурния  отворяло  все  двери.
Привыкнув ко мне, как к своей собственной тени, Вергилиан потащил  и  меня
на  это  скучное  свидание,  и  таким  образом  ничем  не   примечательный
провинциал проник в самое святилище римской жизни.
   Макретиан  только  что  получил  от  императора  декрет  об  увеличении
вознаграждения уходящим на покой ветеранам с пяти до шести тысяч денариев,
и это спутало всю отчетность. Поэтому приходилось срочно изготовить  копии
указа, чтобы своевременно разослать их  в  легионные  лагеря  и  составить
новые  сметы.  Заведенная   еще   вольноотпущенниками   Клавдия,   римская
государственная машина со всякого рода списками, регистрами, отчетностью и
строгой нумерацией действовала без перебоев.
   Официя  префекта  Рима  помещалась  в  его  собственном  доме.  Сам  он
находился за  тяжелой  желтой  завесой,  а  перед  нею  несколько  человек
дожидались очереди быть  принятыми.  Из-за  завесы  доносились  голоса.  В
приемной люди тихо переговаривались между собою.
   - Подсчитывают, как торгаши, денарии и модии пшеницы и воображают,  что
занимаются государственным делом. Кудахчут, как куры.
   Я взглянул на говорившего. Эти слова произнес толстяк в тоге,  судя  по
наружному виду сенатор или богатый человек, явившийся сюда с  какой-нибудь
жалобой. Его собеседник, великан с пышной светлой бородой, легат Британии,
презрительно улыбался.
   - Тебе угодно, чтобы они были подобны орлам?
   Из-за желтой завесы  до  нас  долетал  скрипучий  голос,  действительно
несколько  напоминавший   куриное   кудахтанье   и   явно   принадлежавший
Макретиану.
   -  Пиши!  "Префекту  Четырнадцатого  легиона  в   Карнунт...   шестьсот
пятьдесят модиев  масла  первого  сорта  и  восемьсот  сорок  пять  модиев
второго..." Написал? Теперь дальше... "Префекту Девятнадцатого легиона..."
Валентий! Почему здесь  указан  первый  сорт?  Я  неоднократно  говорил  и
неизменно повторяю, что масло первого сорта...
   Дальше мне не удалось расслышать, о чем говорит префект. Теперь  бубнил
Валентий, невразумительно в чем-то  оправдываясь.  Макретиан  раздраженным
тоном приказал:
   - Переписать и ошибку исправить немедленно! И впредь подобных махинаций
с маслом мне не устраивать!
   От скуки я заглянул в соседний атриум. Там лениво шумел фонтан, и в его
водоеме с зеленоватой водой суетливо плавали красные рыбы, от которых вода
казалась еще более зеленой.
   Толстяк покачал головой:
   - Какой вор!
   - Кто? - спросил легат.
   - Валентий.
   Но вот желтая завеса пришла в движение. Кто-то пытался проникнуть к нам
через ее тяжкие складки. Наконец материю раздвинули две пухлые руки, и  мы
увидели красное от  усилий  или  недавней  головомойки,  одутловатое  лицо
Валентия. Разговоры  умолкли.  Плутоватые  глаза  секретаря  перебегали  с
одного посетителя на другого.
   - Устал, - сказал он толстяку, только что обозвавшему его вором, и стал
вытирать пот со лба синим платком.
   -  Еще  бы:  такая  ответственность!  -  посочувствовал  тот,  к  моему
удивлению.
   Легат смотрел на Валентия с презрительной усмешкой:
   - Скоро вы там подсчитаете модии масла?
   Валентий развел руками и лукаво скосил глаза на завесу:
   - Ведь от этого зависят судьбы государства!
   Он снова скрылся, но спустя минуту опять вынырнул из тяжелых складок  и
дружески поманил рукой Вергилиана. Поэт прошел  под  нависшей,  как  свод,
завесой, которую почтительно придерживал  над  его  головой  Валентий.  Не
отдавая себе отчета в том, что делаю, я тоже последовал за поэтом и увидел
худого бритого префекта Рима, весьма напоминавшего  большую  рыбину;  Трое
скриб что-то записывали  скорописными  знаками  под  диктовку  Макретиана,
водившего пальцем по длинному списку. Увидев  Вергилиана,  он  кивнул  ему
рассеянно, скользнул  недоумевающим  взглядом  по  фигуре  юнца,  каким  я
представился ему, и сказал хрипловатым голосом:
   - Сейчас переговорим с тобой. Но сначала позволь закончить.
   Он обратил нахмуренное лицо к писцам:
   - Написали? Перепишите все начисто  на  хорошем  папирусе.  Здравствуй,
Кальпурний Вергилиан! А где же сенатор?
   - Дядя болен.
   - Подагра разыгралась? У меня самого повторяются припадки.  И,  знаешь,
неизвестно, по какой причине. То ли я  съем  что-нибудь  неподходящее,  то
ли... Впрочем... Значит, ты только что вернулся из странствия. Не лицезрел
ли августа?
   Вергилиан  рассказал,  смягчая  описания,  о  том,  что   произошло   в
Александрии.
   Макретиан вытер платком потный лоб. Лицо у него было  высохшее,  как  у
мумии, которую мне пришлось видеть в одном  разоренном  египетском  храме.
Стол на львиных лапах оказался заваленным бумагами и мешочками с образцами
пшеницы.  По  другую  сторону  его  склонился  в  почтительном   положении
секретарий.
   - Валентий, пойди и посмотри, как  переписчики  выполняют  задан