о врачи и больные. Кстати, посещение поместья Веспилона
имело своим последствием поездку в Оливий. С  некоторых  пор  Делия  стала
чувствовать недомогание. Я смотрел  на  ее  тело,  сильные  бедра,  гибкую
походку и удивлялся, что недуг властен даже  над  такой  красотой.  Но  по
вечерам  глаза   танцовщицы   горели   неестественным   блеском,   дыхание
становилось сухим; иногда ее  охватывал  озноб  в  самые  теплые  ночи,  и
бедняжка зябко куталась тогда в шерстяное покрывало. Если  же  озабоченный
Вергилиан спрашивал подругу, не нужно ли позвать  врача,  Делия  говорила,
что все пройдет и что это случалось с  нею  и  раньше,  и  поэт  верил  ее
словам.
   Однако  болезнь  не  проходила.  Делия  стала  смотреть   на   пищу   с
отвращением, сделалась молчаливой.
   Вергилиан пытливо смотрел ей в глаза.
   - Что с тобой? - спрашивал он.
   Делия неизменно отвечала:
   - Мне хорошо!
   Видимо, Вергилиан сам устал от суеты, странствий,  книг,  не  утолявших
умственный голод, а еще более  усиливавших  его.  Он  рассказал  мне,  что
впервые стал думать о своей смерти. Я не мог понять друга: зачем же думать
о ней, когда неизвестно то мгновение, в которое она постучит в дверь?  Но,
представляя себя мысленно на смертном одре, ему легче было найти  какую-то
отправную точку, чтобы выяснить, что такое жизнь.  Я  же  был  молод.  Мне
тогда еще ничего не требовалось выяснять. Просыпаясь  утром,  я  пил  свет
солнца и радовался новому дню. Живи, пока жив! Аполлодор не  раз  говорил,
что между человеком, когда он умрет, и подохшим ослом нет никакой разницы.
Вергилиан тоже, по его словам, не видел большого утешения в том, что после
смерти вновь будет жить хотя бы в  образе  недолговечного  одуванчика  или
прошелестит в речных тростниках мимолетным ветерком. А ведь именно о таком
воскресении говорили ему  жрецы  элевсинских  мистерий,  вручая  во  время
посвящения золотой колос - символ вечно возрождающейся жизни...
   Надо сказать, что в те дни были большие затруднения с доставкой пшеницы
и масла в Рим. В Кампании подыхал от морового поветрия  рогатый  скот.  На
небе сгущались черные тучи.
   Несмотря на победы и разорение Ктесифона, где римляне захватили богатую
добычу и красивых наложниц парфянского царя,  весна  не  принесла  больших
изменений. Император задержался на Востоке, готовясь к новым  сражениям  с
неуловимой парфянской конницей. Но он засыпал  Макретиана  требованиями  о
присылке золота, распоряжениями о ссылках и конфискациях имущества. Жить в
Риме стало страшно.
   У Вергилиана тоже были  тяжелые  переживания.  Поэт  хмурился.  Сенатор
требовал, чтобы он оставил танцовщицу, угрожая в противном  случае  лишить
его наследства. Сенатор Кальпурний хворал. А между тем  август  носился  с
мыслью создать в Антиохии новый банк и, не доверяя Ганнису, решил привлечь
к этому предприятию богатых римлян, чтобы тем  самым  уравновесить  в  нем
влияние сирийских богачей. Вергилиан  опасался,  что  ему  придется  опять
отправиться на Восток в качестве представителя сенатора,  а  поэту  теперь
становилось скучно при одном упоминании о корабле.
   Какая-то тень упала на его жизнь, прежде такую беззаботную. Впрочем,  с
возрастом и я стал по-другому смотреть на мир, уже испытав первые  радости
и разочарования любви, и все уже не казалось мне теперь таким  заманчивым,
как раньше. Делия тоже не помышляла больше о своем  грешном  искусстве  и,
если бы не Вергилиан, готова была  оставить  Рим  и  уйти  в  какую-нибудь
трущобу, где ее никто не знал. Так она говорила мне по дружбе.  Мы  с  ней
беседовали иногда, и было приятно слышать, что она не считает  Вергилиана,
сомневающегося во всем, таким,  как  все.  Тот,  кто  сомневается,  по  ее
мнению, рано или поздно находит истину. Я про себя грустно улыбался: какую
истину мог найти поэт? Но глаза Делии становились с каждым днем печальнее.
Тогда  и  было  решено,  что  мы  поедем  в  Оливий,  и  Веспилон   обещал
предоставить нам повозку и мулов. Так я странствовал с друзьями, переезжая
с места на место, хотя мне уже  давно  пора  было  отправиться  в  Томы  с
посохом и сумой, в которой лежали не только копия сенатского постановления
и список Тацита, но много всяких других сокровищ и в  том  числе  янтарный
шарик величиной с голубиное яйцо. Однажды  Маммея  была  с  Вергилианом  в
библиотеке,  и  вдруг  у  нее  порвалась  нитка   ожерелья.   Мы   собрали
рассыпавшиеся во все стороны золотистые шарики. А на другой день  я  нашел
еще один, закатившийся в угол, и утаил его.
   Но, очевидно, я родился в такое время, когда нигде  на  земле  не  было
покоя. Несколько дней спустя нас разбудили среди ночи ужасные крики и  лай
псов. Я подошел к окну. По двору бегал домоуправитель с факелом в руках  и
взывал громким голосом:
   - Несчастье, господин! Несчастье!
   Затем послышался голос Веспилона:
   - Что случилось, Поликар?
   - Эти злодеи сломали засов в эргастуле и убежали.
   - Рабы?
   - Все до единого, господин! Остался только старый Антип.
   Тотчас весь дом наполнился суетой и волнением.
   Лаял страшный пес. Все спрашивали один другого, в  чем  дело,  и  никто
ничего не мог толком объяснить. Но выломанная  в  эргастуле  дверь  весьма
красноречиво доказывала,  что  птицы  улетели  на  свободу.  Старый  Антип
плакал, вытирая корявой рукой слезы:
   - Грозились убить господина!
   Несчастный совсем выжил из ума.
   - Куда они убежали? В каком  направлении?  -  допытывался  перепуганный
насмерть Веспилон.
   Старик неопределенно махал рукой:
   - В горы...
   Прокула бегала по дому  и  требовала  от  рабынь,  чтобы  они  поскорее
собирали драгоценности и лучшие  одежды.  Сам  Веспилон  дрожащими  руками
укладывал в корзину наиболее дорогие свитки.
   - Куда вы собираетесь, друзья? - спросил его Вергилиан.
   - В Неаполь. И ты поедешь с нами. Там городская  стража.  А  здесь  нас
могут перерезать, как баранов.  Собирайся  проворнее  с  приятелем.  Делия
поедет с Прокулой.
   Его  беспокойство  передалось  и  нам.  Веспилон  пугал  нас  страшными
рассказами о разбойниках:
   - Вы ничего не знаете, а я уже  пережил  ужасные  дни,  когда  в  горах
хозяйничал Феликс Булла.
   Вергилиан сочувственно кивал головой.
   - Весь Рим говорил о нем в свое время.
   Укладывая  книги,  Веспилон  не  переставал  рассказывать  о   страшном
латроне:
   - Это  произошло  в  конце  царствования  Септимия  Севера.  У  Феликса
образовалась шайка в количестве шестисот беглых  рабов.  Они  нападали  на
путников и на виллы, грабили и убивали.
   Вергилиан вспомнил, что это был очень смелый человек, и Веспилон охотно
подтвердил его слова соответствующим рассказом:
   - Как-то схватили некоторых из товарищей Феликса,  и  уже  решено  было
отдать их на растерзание диким зверям. А он самолично  явился  в  темницу,
выдал себя за  префекта,  и  глупые  тюремщики  отпустили  разбойников  на
свободу. Тогда против Феликса послали отряд воинов с центурионом. Но  этот
злодей сам предложил себя в  качестве  проводника,  заманил  центуриона  в
засаду, остриг ему голову, как рабу, и отпустил с наказом,  чтобы  господа
хорошо обращались со своими невольниками. Как будто мы должны нежничать  с
этими ленивцами!
   - В конце концов его поймали.
   - Поймали. Север поручил поимку разбойника опытному трибуну, забыл  его
имя... Но и он ничего не преуспел бы, даже и со множеством воинов, если бы
злодея не выдала любовница. Он ей изменял с  другой,  и  ревнивая  женщина
привела трибуна в пещеру, где спал  разбойник.  Они  схватили  Феликса,  и
потом звери растерзали мятежника на арене в пример другим.
   Вдруг Веспилон прервал рассказ и завопил:
   - Поликар! Когда же ты запряжешь мулов?
   Среди  темной   ночи,   бросив   имение   на   попечение   растерянного
домоуправителя, мы поспешили в Неаполь, под защиту его стражей.
   Пребывание в этом городе и вся поездка останутся навеки  в  памяти  как
некий блаженный сон. Подобная красота создана  для  утешения  человеческой
души, которую посещают сомнения и печали. В этом  краю  виллы  тянутся  по
берегу моря  белыми  видениями  до  самой  Мизены,  украшенные  колоннами,
балюстрадами и статуями. Везде виднеются  кущи  лавровых  деревьев.  Здесь
вечно господствует тихая нега, зима мягкая,  а  лето  овеяно  зефирами,  и
приятно вспомнить, что в здешних местах некогда  жили  Цицерон,  Вергилий,
Марциал.
   Сверкают  на  солнце  прекрасные  храмы  Неаполя,  зеленеют  каприйские
виноградники,  дремлют  Байи  и  Кумы,  а  ленивые  волны  лазурного  моря
соединяются с греческим весельем и римским умом. Все  здесь  устроено  для
радости смертных - прохладные рощи, садки  устриц,  мраморные  скамьи.  Но
особенно прекрасен Неаполитанский залив, над  которым  лиловеет  двугорбый
Везувий. Тревожный дым над горою как бы угрожает новыми бедствиями, по  ту
сторону залива, где некогда давили в точилах виноград и стада телиц щипали
благовонные травы, теперь запустение, но люди здесь не думают о  печальном
и предаются радостям любви.
   Я скрывал свои поруганные чувства  даже  от  Вергилиана,  хотя  жестоко
страдал от измены легкомысленной Проперции. Иногда мне  казалось,  что  не
стоит жить в мире, где возлюбленная готова  отдаться  по  прихоти  первому
встречному и забыть страстные  обещания.  Но  и  меня  утешала  окружающая
красота. Я бродил в миртовых рощах, где в темноте слышались любовный шепот
и нежные вздохи. В этих кущах таится опасность для женского целомудрия,  и
еще Марциал писал, что многие матроны являлись сюда Пенелопами, а  уезжали
Еленами. Я тоже искал какую-то неведомую встречу, и порой женский смех, от
которого трепетали нежные перси горожанки, заставлял сжиматься мое  сердце
сладостными предчувствиями.



7

   Здоровье Делии ухудшалось с каждым днем.  Решено  было  позвать  к  ней
врача. Обратились  к  неаполитанскому  медику  Ксенофонту.  Этот  огромный
человек с волосатыми  руками  и  черной  бородой,  приложив  ухо  к  спине
больной, долго слушал одному ему ощутимые шумы болезни. Потом  прикладывал
к нежной коже два пальца и стучал по ним двумя пальцами  другой  руки.  Он
мял Делии живот и спрашивал:
   - Здесь не болит?
   Делия покачала головой.
   - А здесь?
   Тот же жест.
   - И в этом месте не больно?
   - Не больно.
   - Теперь все ясно, - удовлетворился осмотром  врач  и  стал  объяснять,
какие отвары нужно пить Делии.
   В заключение глубокомысленно пощупал еще раз пульс, определяя волнение,
какое больная испытывает при произнесении того или иного слова, и  заявил,
что не помешает в данном случае и молочное лечение.
   Так или  иначе  Вергилиану  необходимо  было  посетить  свое  поместье.
Хозяйство находилось там в большом запустении, оставленное  на  вороватого
управителя. Его  звали  Нумерий.  Когда  он  приезжал  в  Рим  с  докладом
господину, то рассказывал, что дом  и  все  строения  пришли  в  ветхость,
оливковые деревья разрослись в тенистую рощу. Кроме управителя,  в  имении
трудился еще один старый раб и благодарил богов, что хозяин забыл о нем  и
что Нумерий не слишком требовательный надсмотрщик. Как я  потом  убедился,
это соответствовало  истине.  Нумерий  считал,  что  нет  никакого  смысла
утруждать себя излишним рвением, и любил полежать где-нибудь в прохладе  и
выпить  в  одиночестве  кувшин  вина,   философствуя   о   земной   суете.
Снисходительному господину он слал много отчетов и очень  мало  оливкового
масла, ссылаясь на червей, пожирателей оливок.
   Вергилиану не стоило большого труда  убедить  и  меня,  что  поездка  в
Оливий, расположенный не так далеко от Путеол, вполне в моих интересах.  В
этот порт скоро должна была прийти "Фортуна", и Трифон мог доставить  меня
на остров Родос, откуда постоянно ходили корабли  в  Понт,  и  я  еще  раз
поверил поэту.
   Делия улыбнулась, когда Вергилиан предложил ей поехать в те места,  где
прошло его детство.
   - Неужели и ты был маленьким и цеплялся за подол матери?
   Поэт всячески расхваливал свое имение:
   - Оливий -  чудесный  уголок.  Владение  называется  так  по  оливковым
деревьям, посвященным Минерве.  Дом,  построенный  предками,  стоит  среди
виноградника. Лозы посажены на покатом холме. Море  не  настолько  близко,
чтобы чувствовался запах рыбы, но из окон можно любоваться кораблями,  что
везут пшеницу в Рим. Правда, там все  запущено,  и  надо,  чтобы  Теофраст
привел дом в надлежащий вид. Скоро наступит  сбор  винограда.  Он  исцелит
твое нездоровье, Делия. И, конечно, мы возьмем с собою нашего друга.
   Как я мог отказаться от этой милой дружбы!
   Присутствовавший  при  разговоре   Наталис,   которого   тоже   занесло
счастливым ветром в Неаполь, зашедший навестить нас, советовал:
   - А еще лучше Делии отправиться в Александрию.  Там  врачует  Филоктет,
ученик Аретея. Того самого, что лечил Марка Аврелия. Он с большим  успехом
излечивает грудные болезни свежей ослиной печенкой.  Посмотрите  на  меня!
Филоктет спас мне жизнь...
   В последний раз взглянув с печалью  на  широкий  Неаполитанский  залив,
который, вероятно, мне уже не суждено больше увидеть, я  подумал,  что  он
напоминает нежное объятие природы. Еще спали в теплых постелях те женщины,
что я встречал во время прогулок  под  портиками.  Колеса  повозки  весело
загремели по каменной дороге...
   В пути  мы  останавливались  в  маленьких  городках  и  однажды  немало
смеялись над вывеской одного трактирщика, у которого нашли приют. Какой-то
бродячий художник изобразил на  ней  чудовищную  птицу  и  начертал  такие
стихи, вдохновившись Горацием:

   Пока лесистые вершины
   дадут приют для куропаток
   и звезды в небе не престанут
   с хрустальной музыкой вращаться,
   до тех пор в мире сохранится,
   Матерн, твоя в народе слава...

   Вергилиан смеялся от всей души.
   - Великолепно!
   Владелец таверны, краснорожий, пропахнувший  кухонным  дымом,  упираясь
кулаками в бока, заявил:
   - Это я Матерн. За вывеску я уплатил пять ассов  и  в  придачу  подарил
колбасу.
   Путешествие обошлось без  нападения  разбойников,  без  поломки  колес.
Вскоре мы свернули на дорогу, ведущую в Оливий. Я наслаждался  сладостными
видами. Делия, которую растрясло в дороге, жаловалась:
   - Когда же мы приедем? Я не рада, что оставила спокойный дом.
   Но как можно было не любоваться волнистой линией голубоватых италийских
холмов, среди которых вдруг возникал на скале розовый город  или  медленно
приближались белые храмы на  фоне  темных  дубовых  рощ;  у  дороги  мирно
паслись стада овец. Мы захватили с собой путеводитель, составленный некиим
Маврицием, где были указаны названия городов и селений,  расстояния  между
ними, святилища, всякого рода достопримечательности, целебные источники  и
священные рощи.  На  остановках,  которые  часто  называются  по  вывескам
таверн, трактирщики низко кланялись нам, благодаря щедрость Вергилиана,  и
предлагали самые лучшие яства, но Делия едва дотрагивалась до пищи.
   Иногда тянулись по  обеим  сторонам  дороги  безлюдные  поля,  овеянные
морским воздухом, или попадалась навстречу пара волов  в  ярме,  влачивших
тяжелую повозку на скрипучих колесах, в сопровождении  поселян  в  широких
войлочных шляпах. Разъехаться с ними на узкой дороге было нелегко.  Иногда
под тенистым дубом стоял, опираясь на посох, старый пастух, с лицом как из
бронзы, в овчине, невзирая на жаркий день, и  с  любопытством  смотрел  на
проезжавших путешественников.
   Наконец показались знакомые Вергилиану места. Он воскликнул:
   - Все как двадцать пять лет тому назад - такая же  тишина  и  такой  же
божественный воздух!
   И схватив Делию за руку:
   - Смотри! В той роще я искал орехи, когда они  созревали  и  падали  на
землю. Там водились зайцы.  А  на  горке  у  каменной  ограды  виноградные
гроздья поспевали раньше, чем в других местах, и их  собирали  в  плетеную
корзину. Отец высоко поднимал первую  сорванную  гроздь,  любовался  ею  и
воздавал хвалу Либеру... Вот и старый дом!
   Навстречу нам бежал по пыльной деревенской дороге  Теофраст.  Белозубый
пройдоха уже успел, очевидно, завести в здешних местах приятные знакомства
и радостно приветствовал своего господина. У ворот стоял с палкой  в  руке
Нумерий. Он был  в  домотканом  грубом  плаще  с  капюшоном  и  добродушно
улыбался всем своим широким рябым лицом.
   Делия вошла в дом, пахнувший сыростью. Видимо, Вергилиан был  растроган
и со слезами на глазах смотрел  на  полузабытые  предметы,  которые  снова
выплывали в памяти  из  детских  лет,  и  на  статую  Минервы  в  атриуме,
покровительницу   дома   Кальпурниев.   Поэт   возблагодарил   богиню   за
благополучное возвращение к пенатам почтительным  поклоном,  но,  заметив,
что Делия посмотрела на эту сцену с явным отвращением, нахмурился.
   - Не презирай меня. Сто лет в этом доме славили Минерву.
   Делия ничего не ответила.
   - Я почитаю не мрамор, из  которого  сделана  статуя,  а  идею  разума,
воплощенного в ней, - грустно добавил поэт.
   Вечером за трапезою снова разговор зашел о разуме. Вергилиан  удивлялся
гению эллинов, что  могли  с  такой  ясностью  постигать  вселенную  и  ее
устройство.
   - И некоторые утверждают, - взволнованно рассказывал он, - что планеты,
в том числе и наша  земля,  подобны  огромным  шарам,  вращающимся  вокруг
небесного огня в прозрачных, как хрусталь, сферах,  издающих  божественную
музыку.
   Делия широко раскрыла глаза.
   - Почему же мы ее не слышим?
   - Потому, что уши нам заграждают земные звуки.
   - Тогда кто внимает этой музыке сфер?
   - Мудрец, отрешившийся от всего земного.
   После неоднократных разговоров я знал, во что верил Вергилиан, вернее -
что он не верил в богов и сомневался во всем. А мой дорогой Аполлодор учил
меня, что мир родился из огня. Не из того обыкновенного  огня,  в  котором
сгорает полено, а из божественного  пламени,  и  в  него  же  со  временем
превратится.
   Как далеко все это было - беседы с учителем,  прогулки  в  той  дубовой
роще, где  находилась  гробница  Овидия...  Мое  детство  ушло  навеки.  Я
подумал,  что,  вероятно,  Томы  покажутся  мне   по   возвращении   тихим
захолустьем, после этих громад, колонн, нимфеев. Но я был уверен, что  мой
учитель и поэт Вергилиан стали  бы  друзьями,  если  бы  им  суждено  было
встретиться на земле.
   Делия считала себя христианкой в часы умиления перед волей  небес.  Она
не понимала, о какой гармонии говорит  Вергилиан,  утверждая,  что  в  ней
достигается равновесие блага и страданий.
   - Твоя гармония для просвещенных, - говорила она, - а что делать с  нею
простым людям, как я и другие?
   А я еще был полон надежд.  Мне  одинаково  казалась  прекрасной  земля,
светило ли солнце, шел ли дождь,  от  которого  приятно  пахнет  смоченной
пылью. Даже в печальных воспоминаниях я находил горькую радость и ждал  от
жизни новых чудес. Мне помогали моя молодость и то предвкушение любви, что
делает мир для человека полным смысла и значения. Мне сопутствовали  также
моя братская нежность к Грациане  и  тайная,  скрытая  от  всех  любовь  к
Маммее.



8

   Текли мирные дни в Оливии... По утрам мы  любовались  из  окон  зеленым
морем и лиловатым островом Прохита. Над крышей летали с печальным  щебетом
ласточки, учившие своих птенцов первым полетам.
   Нумерий кричал на дворе рабыне:
   - Элея, принеси кувшин воды!
   Мы шли к морю. Сидели там под сенью смоковницы и, насладившись  морским
воздухом,  возвращались  домой,  чтобы  подкрепиться  пшеничным  хлебом  и
оливками, козьим сыром и медом.
   Иногда мимо проходил корабль, так близко, что  можно  было  рассмотреть
его снасти и даже лица корабельщиков.  Корабли  направлялись  в  Рим,  они
везли пшеницу и баранов или оливковое масло из африканских портов.
   Что происходило в Риме - мы об этом беспокоились мало, и никто не писал
Вергилиану,  а  о  местных  событиях   получали   сведения   от   Нумерия,
отправлявшегося каждое утро в соседний город