.
   Потом обратился к нашим мореходам, которые еще не могли прийти  в  себя
от изумления, с такими словами:
   - Судя по одежде и мозолистым рукам, вы простые корабельщики. Нам нужны
люди, опытные в вождении кораблей. Выгоднее плавать по морю и нападать  на
торговцев, чем ждать их в скалах. Хотите быть с нами?
   Более  благоразумные  из  наших  спутников  стали  говорить  о  семьях,
оставленных в Томах, о римских боевых галерах, что недавно прибыли в Понт,
но предводитель разбойников только рассмеялся в ответ.
   - Что касается ваших старых жен, то в Диоскуриаде  вы  найдете  сколько
угодно красивых женщин, а если бояться римлян, то никогда человек не будет
счастливым и свободным на земле.
   В конце концов все заявили о своем согласии  разделить  с  разбойниками
опасности и радости их жизни. Но мне почему-то такого предложения не  было
сделано, и я оставался с Диомедом на положении пленников.
   Ксантипп, о котором я уже упоминал, с увлечением разрывая мясо крепкими
зубами и, видимо, всем своим существом  радуясь  новому  положению  вещей,
спросил рыжебородого:
   - Но открой же нам, кто ты?
   Разбойник сел на камень и, не обращая на нас с  Диомедом  ни  малейшего
внимания, как будто бы мы были не люди, а неодушевленные  предметы,  начал
рассказывать:
   - Я был рабом,  но  оказал  однажды  сопротивление  господину,  который
славился своей жестокостью, и ударил его. Он упал мертвым,  и  я  вынужден
был бежать, чтобы не быть распятым или не очутиться в серебряных рудниках.
А потом я собрал вокруг себя других беглых рабов, и  теперь  мы  свободные
люди и делаем что хотим.  Но  человек  должен  пить  и  есть.  Поэтому  мы
нападаем на торговые караваны или приманиваем  обманными  огнями  корабли.
Когда они разбиваются о скалы, мы добываем себе все,  что  нам  нужно  для
существования. Отныне и вы узнаете, что такое свобода и месть богатым.
   Второй разбойник, красивый юноша высокого  роста,  с  ногами  и  руками
атлета, рассказал подобную же историю:
   - И я был рабом. Патрон проиграл меня  в  кости,  но  я  воспользовался
удобным случаем и тоже бежал.
   - И у тебя была особая причина? - спросил Ксантипп.
   - Старая госпожа требовала от меня постыдных ласк.
   - Я служил в легионе, - сказал третий, -  и  центурион  издевался  надо
мной, бил меня за малейшую провинность палкой, зная, что  я  принадлежу  к
христианской секте. Когда я был ребенком, пресвитер  учил  меня  терпеливо
переносить обиды, уверяя, что претерпевший до конца спасется,  но  так  он
говорил потому, что его самого никто не  мучил.  Когда  восстал  Нигер,  я
проколол брюхо центуриону. Но Север убил Нигера, и мне пришлось  бежать  в
горы.
   - В каком же ты служил легионе? - спросил один из корабельщиков.
   - В Пятнадцатом легионе, в городе Сатала.
   Сидя у костра и попивая вино, разбойники  охотно  повествовали  о  себе
новым товарищам, и каждый рассказ был связан с мучениями  или  со  страхом
повиснуть на кресте за участие в мятеже. Из этих разговоров мы с  Диомедом
выяснили, что очутились на берегу Колхиды, недалеко от города Диоскуриада,
о котором Аполлодор рассказывал, что люди говорят там на ста языках.
   Наша участь с Диомедом была решена. У разбойников нашлась ладья, и  нас
повезли вдоль берега в Диоскуриаду. Действительно, на второй день пути  мы
очутились в этом городе,  красиво  расположенном  на  горе;  в  его  порту
несколько кораблей как бы отдыхали  после  длительных  путешествий.  Вдали
голубели горы. Где-то здесь был прикован к  скале  Прометей,  и  Аполлодор
говорил мне о городе Фазисе,  тоже  расположенном  в  этих  пределах,  где
жители якобы хранили якорь  с  корабля  "Арго".  Но  я  вспомнил  о  своем
бедственном положении и закрыл лицо руками. Впрочем, раздумывать долго  не
пришлось. Нас погнали с Диомедом по каменной  дороге  в  город,  затем  мы
свернули  на  щебнистую  тропу,  которая  вела   в   какое-то   отдаленное
предместье. Еще не наступил рассвет, когда мы очутились в вонючем  подвале
мрачного дома, стоявшего в стороне от селения. В  погребе  едва  светилось
оконце с железной решеткой. Спустя некоторое время низенькая  дверь  снова
отворилась, и нас стал внимательно разглядывать тучный  человек,  судя  по
внешности - скопец. Он с неудовольствием произнес:
   - Кому нужна такая падаль? За них не дадут и  одной  драхмы.  Старик  и
мальчишка с длинным носом... Мне нужны рабы с сильными мышцами.
   - Эти тоже могут работать как волы, Луп, - уверял его рыжебородый.
   В конечном счете, уступая просьбе предводителя латронов,  обещавшего  в
ближайшее время доставить ему более заманчивый  товар,  скопец  согласился
взять Диомеда и меня за небольшую цену. Пришел кузнец и заковал мои ноги в
цепи. Диомеда оставили в покое, не опасаясь, что старик может убежать  или
оказать сопротивление. Наутро, когда в Диоскуриаде был, очевидно,  обычный
торговый день, мы оказались с  патроном  на  городской  площади.  Свирепые
прислужники Лупа предупредили, что если  мы  попытаемся  назвать  себя  на
рынке свободнорожденными, то они без всякой жалости  убьют  нас  обоих,  а
трупы бросят на съедение псам. Диомед был почти мертв от этих переживаний,
а меня спасали только моя молодость и вера в свою счастливую звезду.
   Так злая судьба привела нас с  Диомедом  на  рынок  рабов,  где  царило
большое  оживление.  Рядом  с  нами  стояли  предназначенные   к   продаже
мускулистые рабы с железными ошейниками на шеях. Вместе с ними продавалась
совсем юная рабыня,  смотревшая  прямо  перед  собой  ничего  не  видящими
глазами. Для того чтобы сделать ее еще привлекательнее, ей на  шею  надели
голубое ожерелье, а на ноги серебряные браслеты, но она была почти  нагая.
Прохожие бесстыдно рассматривали ее красоту, трогали  девушку  похотливыми
руками, домогались узнать, сберегла ли она свою невинность. Луп уверял:
   - Девственна, как римская весталка!
   И прибавлял:
   - А кроме того, весьма искусна в ткацкой работе.
   Однако никто не покупал ни красивую рабыню, ни других рабов, потому что
Луп заломил огромную цену за девушку, да и на остальных  хотел  поживиться
вовсю. В досаде он время от времени бил Диомеда палкой по ногам, заставляя
моего патрона нелепо подпрыгивать и  тем  доказывать  свою  подвижность  и
годность ко всякой работе, и у несчастного текли из глаз  обильные  слезы.
Что касается меня, то, невзирая на свое жалкое состояние и  удары  судьбы,
посыпавшиеся на меня как из рога изобилия, я смотрел по сторонам в надежде
найти выход из ужасного положения. Но на ногах у  меня  были  цепи,  и  их
непривычный звон казался невыносимым. Однако я успел заметить,  что  город
Диоскуриада отличался не только многоязычием,  но  и  большим  количеством
харчевен, таверн и кабачков. Всюду слышалась музыка. Люди здесь  одевались
чаще всего на парфянский образец - носили широкие  штаны  до  щиколоток  и
узкие кафтаны, и это одеяние было самых различных цветов.
   Луп время от времени выкрикивал:
   - Кто желает приобрести красивую и молодую рабыню или  раба  с  большим
жизненным  опытом,  а  также  каллиграфа,  владеющего   с   необыкновенной
быстротой тростником для писания?!
   Наши корабельщики рассказали разбойникам о моем умении писать  красивым
почерком на двух языках, и Луп хотел  использовать  это  обстоятельство  в
свою пользу. Он даже велел принести на  рынок  письменные  принадлежности,
чтобы я мог показать в случае надобности свое искусство, но в  Диоскуриаде
каллиграф никому не был нужен. Видимо, в этом городе люди ценили не хорошо
переписанную книгу, а породистую лошадь или дорогое оружие. Я не раз видел
на базаре вооруженных всадников.  Вокруг  нас  была  невообразимая  суета.
Спешно уходили куда-то караваны верблюдов, нагруженных товарами.
   Порой я  не  выдерживал  и,  если  передо  мной  останавливались  люди,
возможно желавшие приобрести раба, начинал кричать:
   - Граждане, я не раб, а свободнорожденный! Закон запрещает продавать  в
рабство свободных людей!
   Но тогда меня нещадно били палкой. Впрочем,  это  никого  не  удивляло:
спина раба обычно покрыта синяками и ссадинами от побоев, так  как  всякий
из них ищет случая освободиться от цепей.
   На второй день к тому месту, где Луп продавал рабов, пришел  смотритель
рынка. Это был человек с лицом, заросшим седой щетиной,  и  с  плутоватыми
глазками. Увидев его и догадавшись, что перед нами представитель власти, я
снова стал жаловаться.  Но  напрасно  я  кричал  и  призывал  в  свидетели
императора, что являюсь  сыном  римского  гражданина.  Луп  пошептался  со
смотрителем, сунул ему в руку  какую-то  монету,  и  тот  удалился,  молча
погрозив мне пальцем. Я умолк, потеряв всякую надежду на спасение.
   Но  тут  произошло  непредвиденное  событие.  Мимо  проходил  Поликарп,
судовладелец, неоднократно приезжавший в Томы по торговым делам  и  хорошо
знавший Диомеда.
   - Поликарп!  -  закричал  Диомед,  невзирая  на  побои  надсмотрщика  и
ругательства Лупа. - Узнаешь ли ты меня? А если  узнаешь,  свидетельствуй,
что я свободный человек!
   Поликарп  из  Синопы,  благообразный  человек,  пользовавшийся  большим
влиянием в Диоскуриаде, развел от удивления руками.
   - Диомед, как ты очутился в подобном положении?! -  горестно  изумлялся
он.
   Луп растерялся и не знал, как ему  теперь  быть,  потому  что  Поликарп
водил знакомство с градоначальником.
   - Потерпел крушение и попал в руки  разбойников!  -  кричал  Диомед.  -
Спаси меня, и я вознагражу тебя, Поликарп!
   Увидев, что  вокруг  собирается  толпа.  Поликарп  обратился  к  ней  и
произнес сакраментальную фразу:
   -  Свидетельствую,  что  этот   человек   свободнорожденный,   и   могу
подтвердить это клятвенно перед судьей.
   Нельзя было упускать удобный случай, и я взмолился:
   - Скажи, что я тоже свободнорожденный!
   - Тебя я не знаю и никогда не видел, - ответил Поликарп, качая головой.
   Мне ничего не оставалось, как взывать к патрону:
   - Добрый мой хозяин! Скажи ему, что и я свободный  от  рождения!  Спаси
меня от позорных цепей!
   Но Диомеду было не до меня. Среди всеобщего смятения, когда  окружавшие
нас люди говорили сразу на десяти языках и яростно размахивали руками, все
внимание  было  обращено  на  Диомеда,  о  котором  Поликарп   уже   успел
рассказать, что этот человек занимает  высокое  общественное  положение  в
Томах.
   Некоторые говорили  тут  по-гречески  или  по-латыни.  Одни  советовали
обратиться к судье, чтобы достойно наказать  Лупа,  другие  же,  наоборот,
убеждали  Диомеда  немедленно  покинуть  город;  по  их  словам,  хотя   в
Диоскуриаде и стоял римский отряд, но твердой власти не было и подлый  Луп
легко мог подкупить судей. Таково было мнение и благоразумного  Поликарпа,
хорошо знавшего здешние нравы и обычаи. Тем  более  что  скопец  умолял  о
прощении, сваливая всю  вину  на  обманщиков  работорговцев,  поспешивших,
конечно, исчезнуть как дым.
   Я рвался к патрону, который быстрыми шагами уходил вместе с  Поликарпом
с рынка, бросив меня на произвол судьбы.
   - Диомед, - кричал я, - не покидай твоего бедного писца!
   Люди уже готовы  были  принять  участие  в  несчастном  юноше.  Но  Луп
старался перекричать меня, а его подручные тоже не  дремали.  Работорговец
орал оглушительным голосом:
   - Не слушайте этого лжеца! Вы сами видели, что даже Поликарп  отказался
свидетельствовать за него!
   Почувствовав сомнение, уже зародившееся в умах, один  из  надсмотрщиков
закрыл мне рот пятерней и потащил на соседний двор, в  чем  ему  деятельно
помогали его приятели. Там я получил ужасный удар палкой по голове...  Мои
глаза наполнились огненными  искрами,  и  я  тотчас  провалился  в  черную
пропасть небытия.



6

   Я очнулся лишь на другой день и понял, что  лежу  на  тряской  повозке,
которую тащили два серых вола в ярме. Цепей уже не  было  на  моих  ногах.
Какие-то  люди  шли  рядом  и  разговаривали  о  ловле  птиц  силками.   Я
приподнялся, чтобы лучше разглядеть их, и увидел, что  один  из  спутников
был надсмотрщик Лупа, тот самый, что уволок меня с базара.
   - А, проснулся, приятель! - рассмеялся он.
   Ужасная боль железным  обручем  сдавила  мне  голову,  и  я  со  стоном
схватился за нее руками. Тут я почувствовал, что волосы  мои  запеклись  в
крови, и в одно мгновение вспомнил все происшедшее вчера в Диоскуриаде.
   - Куда вы везете меня?
   - Куда мы везем тебя? - стал издеваться надо мной рассказывавший о том,
как надо ловить перепелов. - В прекрасное помещение, где тебя ждут яства и
царское ложе.
   - Скажите, куда вы меня везете?! - снова и снова кричал я.
   - Ты лучше умерь свой пыл, - ответил птицелов, - а то тебе худо будет.
   - Я свободный человек и сын свободнорожденного... - начал я.
   Но надсмотрщик, который был в услужении у Лупа, перебил меня:
   - Довольно твоей брехни! Вставай немедленно! Теперь ты пойдешь  пешком,
а мы отдохнем на повозке. В достаточной мере мы с тобой понежничали!
   Они накинулись на меня, стащили с телеги, связали  руки  за  спиной,  а
веревку привязали к повозке. Затем улеглись оба на  освободившееся  место,
на мягкую солому. С философским спокойствием отгоняя хвостами оводов, волы
терпеливо ждали, когда люди кончат эту, по  их  мнению,  лишенную  всякого
смысла, возню.
   Птицелов  свистнул,  и  повозка  медленно  двинулась  вперед.   Веревка
натянулась и заставила меня идти, хотя  я  ругал  своих  мучителей  самыми
последними словами,  называя  их  ослами,  собаками,  дерьмом,  и  наделял
всякими  нелестными  эпитетами,  на  которые  они,  впрочем,  не  обращали
никакого внимания, с удобством развалясь на соломе.
   Колесница  двигалась  по  дороге,  поднимавшейся  на  перевал.  Впереди
виднелись голубоватые горы, по обеим сторонам росли дубы и смоковницы,  на
которых уже поспели желуди и смоквы. Путь  был  усеян  обломками  кремней,
больно ранивших мне босые ноги. Я шел и плакал в бессильном гневе, и когда
хотел остановиться,  то  веревка  поворачивала  меня  и  тащила  спиной  к
повозке. Сила волов была непреодолима, и, чтобы  не  упасть  на  землю,  я
вынужден был изворачиваться, как  мог,  и  снова  шел  по  дороге,  а  мои
мучители разговаривали о своих делах, точно меня не было на свете. Тогда я
опять стал осыпать их бранью, и птицелов решил расправиться со мной.
   - Если ты не заткнешь глотку, то я изобью тебя до последнего  издыхания
и поволоку твой труп на веревке в пыли по дороге. Тогда ты узнаешь, кто  я
такой.
   Но волы, к моему счастью, остановились по привычке на  том  месте,  где
невдалеке струился горный ручей. Мои палачи поднялись с повозки и напились
у него, а затем один  из  них  отпряг  и  повел  поить  волов,  а  другой,
птицелов, которого я раньше никогда не видел, остался сторожить меня.
   - Дай и мне напиться, - попросил я,  почувствовав  огненную  жажду,  от
которой как бы сгорала гортань.
   - Для тебя хорошо и так, - сказал он со смехом.
   Но луповский надсмотрщик заметил, возвращаясь с волами:
   - Так ты же не доведешь его до рудника.
   Тогда птицелов, сорокалетний человек, с лицом, заросшим по самые  глаза
черной бородой, и с высокой копной  таких  же  волос  на  голове,  отвязал
веревку от повозки и повел меня, как козу, к  серебристому  ручью,  весело
струившемуся по белым камешкам. Я опустился на колени и жадно напился, как
мог, и только тогда заметил, что  лиловые  и  голубоватые  горы,  поросшие
кудрявыми рощами, были очень красивы. Высоко в голубом небе  парили  орлы.
Вокруг стояла тишина. Какие-то травы смолисто благоухали среди  бесплодных
скал, нагретых солнцем. Юркая ящерица скользнула на камень, и  горлышко  у
нее ритмично билось. Луповский  надсмотрщик  принес  мне  в  поле  грязной
туники горсть мелких смокв.
   - Ешь!
   - Как я буду есть, когда у меня связаны руки?
   Он развязал веревку.
   - Но не вздумай делать попыток к побегу!
   Об этом не приходилось и мечтать.  Оба  моих  мучителя  уже  отдохнули,
валяясь в повозке, а мои ноги были изранены острыми камнями на дороге, и я
устал смертельно.  Утоляя  голод  смоквами,  я  обдумывал  свое  горестное
положение. Меня везли на рудник!
   Надсмотрщики ели сыр и пили вино в  тени  дерева,  под  которым  стояли
волы. Мне не терпелось узнать, как намерена поступить со мною судьба.
   - На какой рудник вы меня везете?
   - А не все ли тебе равно? - ответил птицелов.
   - Свободнорожденных не позволено...
   Он окончательно рассердился:
   - Опять! Тебе не надоело еще твердить одно и то же. Может  быть,  ты  и
считался свободным, но тебя приобрели за триста  драхм,  и  теперь  ты  до
конца своих дней будешь долбить камень.
   Мне вспомнилось, что раба Эзопа продали, по словам Аполлодора, всего за
шестьдесят оболов. Увы, я не предполагал, слушая нравоучительные  рассказы
учителя, что и мне самому придется очутиться на невольничьем рынке. Однако
все превратно в человеческой жизни.
   Утолив  голод,  я  снова  стал  предаваться  горьким  мыслям,  вспомнил
предательство Диомеда, жестокие побои, сыпавшиеся на меня теперь  со  всех
сторон,  но  решил,  что  пока  ничего   не   остается,   как   покориться
обстоятельствам.
   Птицелова звали Каст, а надсмотрщика Лупа - Хас. Они снова возложили на
волов ярмо, привязали меня к повозке  и  двинулись  в  путь,  с  удобством
разлегшись на соломе. Дорога все время поднималась в  гору,  и  идти  было
тяжело.
   Уже солнце стало склоняться к вечеру, а мы все передвигались с грохотом
колес по каменистой дороге, на которой не встретили ни одного путника,  ни
одной повозки. Все больше и больше голубели дальние горы, а  ближе  к  нам
виднелись рощи дубов и еще каких-то незнакомых мне деревьев. Смоковниц уже
не было.
   Потом, когда неожиданно быстро наступила темнота, мы свернули в сторону
и подъехали к селению у  подножия  невысокой  горы.  Волы  остановились  у
деревянных, обитых гвоздями ворот. Каменная ограда,  сложенная  из  грубых
камней, оберегала какое-то зловещее  пространство.  Каст  стал  стучать  в
ворота, они вскоре отворились, и  мы  очутились  на  обширном  дворе,  где
стояли низенькие строения, сложенные из таких же  камней,  как  и  ограда.
Привратник, тоже чернобородый, почесывая  спину,  заговорил  с  Кастом  на
незнакомом мне языке. Тот ткнул пальцем в мою грудь, и человек  взял  меня
за плечо и повел в глубь двора, к одному из строений. Кроме привратника, у
ворот стояли вооруженные копьями люди; их было трое или четверо.
   Дверь строения  оказалась  запертой  на  внушительный  железный  засов.
Привратник отодвинул его и втолкнул меня в помещение, так что  я  едва  не
упал. Дверь за мной заперли, и  потом  снова  послышался  лязг  и  скрежет
запора.
   Я огляделся. Единственный жалкий  светильник  едва  мерцал  на  выступе
стены и освещал длинное помещение, где на полу лежали в самых  невероятных
позах полунагие люди - мужчины и женщины. Они спали и тяжко дышали во сне.
Кто-то стонал. В дальнем углу плакал ребенок, и женский  страдающий  голос
утешал его. В воздухе стояла  невыразимая  вонь.  Догадавшись,  что  здесь
проводят ночь осужденные на работы в каменоломнях, где  добывают  руду,  я
тоже лег у самой двери и, несмотря на весь стыд и горечь своего положения,
уснул.
   Но мой сон продолжался недолго, потому  что  еще  до  того,  как  стало
светать, дверь открылась и в ней показались люди с копьями, которые что-то
кричали, - видимо" требовали, чтобы несчастные  отправлялись  поскорей  на
работу. Вероятии, медлить здесь  не  разрешалось,  потому  что  мужчины  и
женщины, некоторые с младенцами на руках или ведя за руку  более  взрослых
детей, бросились, толкая друг друга, к выходу, все  как  один  худые  и  в
невероятных лохмотьях, через  которые  просвечивали  их  грязные  и  дурно
пахнувшие тела. Эта человеческая волна вынесла меня на двор. Я увидел, что
Каст что-то говорит толстяку в коричневой хламиде и  показывает  на  меня.
Потом он крикнул:
   - Подойди сюда, осел!
   М