ко  почему  же  ему  хотелось,  чтобы  именно
Грациана, а не другая, стала матерью его  детей?  Вероятно,  играли  здесь
свою роль и некоторые другие соображения трибуна, - может  быть,  мысль  о
богатстве Виктора.
   Толпа нажимала со всех сторон. В этой суматохе мужья теряли жен, друзья
- друг друга, заимодавец - должника; Наталис  и  Виктор  куда-то  исчезли.
Возле Грацианы остались Корнелин и я, но она искала глазами отца.
   Я тоже смотрел на Грациану с нежностью, хотя она как бы жила в каком-то
недоступном для меня мире. Давно ли она играла с погремушкой,  а  потом  с
куклами и ей вешали на детскую шею янтарный амулет от злых  духов?  И  вот
она уже привлекает к себе  взгляды  мужчин.  Ее  грудь  еще  была  стянута
крепкой  полотняной  повязкой,  чтобы  сделать  фигуру  более  стройной  и
оттенить выпуклость бедер. Таков обычай в римских семьях. Но  каждый  день
Грациана могла вылететь из отцовского гнезда и  стать  матроной.  Она  еще
больше похорошела. Кормилица ее была, вероятно, германка,  и  это  от  нее
девушка вместе с северным молоком унаследовала удивительную нежность кожи.
Жизнь ее протекала так, как должно протекать существование богатой римской
девушки. Грациана вышивала и пряла, к ней приходил  педагог  и  обучал  ее
греческому языку, и вместе с ним она читала  "Одиссею".  Теперь  ей  пошел
шестнадцатый год, и судьба уже собиралась набросить ей на голову  огненное
покрывало невесты. Я уеду в Томы и там буду вспоминать  Маммею  или  таких
девушек, как Грациана, а она станет матроной, все  в  доме  будет  покорно
молодой хозяйке, от последнего раба до самого важного гостя, какого-нибудь
почтенного старика в сенаторской латиклаве. Ее  будут  называть  госпожой,
выполнять малейшие ее прихоти, и сам муж будет у нее на побегушках,  когда
увидит, что все преклоняются  пред  красотой  жены.  А  сколько  искушений
ожидает женщину в толпе льстецов, вздыхателей и опытных развратников!  Или
воспитание многочисленных детей отвлечет ее от соблазнов? Но пока она  еще
нуждалась в защите отца, взывала к нему с тревогой в глазах.
   Корнелин воспользовался случаем, чтобы взять Грациану за руку.
   - Не бойся, я буду твоим защитником. Как я счастлив, что  снова  увидел
тебя!
   - А когда же ты раньше видел меня?
   - В Карнунте. Я - трибун Корнелин. Получила ли ты мое послание?
   Грациана отшатнулась и  с  изумлением  посмотрела  на  этого  властного
человека.
   - Значит, это ты прислал мне письмо?
   Быть может, Грациана даже берегла послание в ящичке из янтаря, где  она
хранила драгоценные безделушки, гранатовые ожерелья и кольца с  бирюзой  -
все то, что девушки прячут в таких заветных ларцах.
   Она лукаво улыбнулась.
   - Рада, что парфянская стрела пощадила тебя!
   - Не сердись на меня! Я писал тебе, как глупец,  под  влиянием  вина...
Один легкомысленный поэт сочинил для меня это письмо...
   Но Виктор уже спешил к дочери:
   - Грациана! Грациана!
   - Поэт? - спросила девушка.
   - Едва ли ты знаешь этого человека. Его зовут Вергилиан.
   Грациана закусила нижнюю губу.
   - Вергилиан...
   Виктор тяжело отдувался.
   - В этой давке мне сломали все ребра.  Но  скажи,  трибун,  где  теперь
достопочтенный Цессий Лонг?
   - Легат погиб при взятии Арбелы.
   - Искренне опечален.
   Мы стали медленно спускаться по ступенькам.  Наталис  бесследно  исчез.
Впереди уже  была  видна  широкая  арка  ворот,  около  нее  улыбался  нам
Вергилиан. Близился вечер. Я заметил, как среди  моря  человеческих  голов
проплыла на носилках, на плечах четырех черных рабов,  Соэмида.  Красавица
возлежала на  шелковых  подушках,  подобно  некоей  восточной  богине,  и,
отодвигая слегка занавеску, со снисходительной улыбкой  смотрела  на  этих
грубоватых римлян и на их жен со слишком резкими чертами лица.
   Один из конных воинов, приставленный наблюдать  у  цирка  за  порядком,
белокурый юноша, очутился рядом с носилками. Соэмида скосила глаза,  чтобы
посмотреть,  как  он  сжимал  нагими  голенями  бока  непослушного   коня.
Наклоняясь к сопровождавшему ее евнуху, она что-то сказала ему,  почти  не
разжимая рта.
   Опустив ресницы  и  кротко  улыбаясь,  Соэмида  как  должное  принимала
изумление толпы перед ее жемчужной диадемой. Белокурый воин, опасаясь, как
бы не вызвать  нареканий  со  стороны  жестокого  центуриона  каким-нибудь
упущением, не обращал на красавицу никакого внимания. Но евнух уже ухватил
рукой повод его коня.
   - Скажи, воин, какой ты будешь центурии?
   Он что-то объяснял всаднику и даже округленными движениями рук  как  бы
рисовал в воздухе очертания женского тела. Юноша смотрел  на  него,  плохо
понимая, чего от него хотят. Вероятно, он еще не  одолел  латинской  речи.
Появился центурион.
   - Тебе, старичок, что здесь надо?
   Мне показалось, что юноша как две капли воды походил на того  пленника,
которого однажды на моих глазах приковали к легионной повозке.



6

   Состоялось ли у Соэмиды еще одно любовное свидание?  Об  этом  я  узнал
много времени спустя из разговора с молодым  воином,  встретившись  с  ним
случайно  и  при  самых  странных  обстоятельствах,  под  шум   моря,   на
корабельном помосте, о чем - впереди, а пока я не мог насытиться поцелуями
рыжеволосой Проперции. Вергилиан улыбался и покачивал головой...
   Рим правил вселенной, судил и разрешал, посвящал все помыслы честолюбию
и наживе, воскурял фимиам, предавался удовольствиям. Но Вергилиан и Делия,
увлеченные своей любовью, удалились от этой шумной жизни и почти все время
проводили в загородном доме, который предложил  поэту  сенатор  Квинтилий,
оставивший Рим в страшном  потрясении  от  открывшейся  измены  супруги  и
совершавший  в  те  дни  далекое  благочестивое   путешествие.   Владельца
мастерской погребальных урн окончательно замучили болезни,  и  он  уже  не
помышлял о пламенных танцовщицах. У каждого были свои огорчения.
   Теперь Вергилиан не расставался с Делией. Я видел, что поэта  влекла  к
ней какая-то непоборимая сила, и кажется, сам он не мог  бы  объяснить,  в
чем заключается это волшебство. Я тогда был  еще  молод  и  только  потом,
много лет спустя,  за  писанием  этих  строк,  вспомнил  некоторые  слова,
взгляды, улыбки, какими обменивались счастливые любовники, и  считаю,  что
это рок соединяет  человеческие  сердца.  Может  быть,  еще  сильнее,  чем
страсть, нас привязывают к женщине те разговоры, что мы  ведем  с  ней  на
ночном ложе. Это они соединяют два существа крепче всяких  других  уз  или
навеки разделяют во взаимном непонимании.  Ничего  нет  на  земле  сильнее
любви, опаляющей огнем не только  рот,  но  и  душу.  Неужели  это  только
потому, что проказливый сын Венеры ранит  нас  предательской  стрелой?  Но
человек томится и страдает, как будто бы это  не  любовь,  не  радость,  а
тяжкий недуг; любимая отвернулась от тебя - и вот все  становится  в  мире
полным странного беспокойства, сомнения и жгучей ревности...
   Встреча с Делией заставила Вергилиана забыть  о  прошлом.  От  Грацианы
остался приятный холодок, а Соэмида растаяла в забвении, как туман. Ничего
не осталось у него в сердце и от тех египетских красавиц с  миндалевидными
глазами, что катались вместе с ним на барке  в  Канопе,  где  по  ночам  в
тавернах слышится сладкая музыка. Ни от  прелестной  Психеи,  так  искусно
игравшей на арфе, ни от нежной  поэтессы  Скафионы!  Все  мысли  его  были
теперь связаны с Делией. Любовь! Что  это  было  такое?  Сродство  душ,  о
котором говорит Платон, или способность женщины выразить в телесной  любви
самое прекрасное, на что она способна на земле?
   Иногда поэт  и  Делия  отправлялись  вместе  куда-нибудь  на  прогулку,
подальше  от  Аппиевой  дороги,  где  модницы  и  щеголи  показывали  свои
драгоценности, дорогие повозки, запряженные мулами в серебряных  уздечках,
или носилки  из  черного  дерева,  и  где  все  разговоры  были  посвящены
пустячным сплетням.
   Наслушавшись о талантах мима Пуберция, от которого  были  без  ума  все
посетители театральных зрелищ, Вергилиан и Делия решили посмотреть на  его
необыкновенное искусство.  Шла  знаменитая  пантомима  "Яблоко  Париса"  в
великолепной постановке. На этот раз они взяли меня с собой.
   Театр Помпея был переполнен. Мы уселись на прохладную мраморную  скамью
с удобной спинкой. Вокруг волновалась шумная  толпа.  Люди  разговаривали,
смеялись и ели медовые  пирожки  или  гранатовые  яблоки.  Впереди,  среди
розовомраморных колонн портика, замыкавшего с задней  стороны  просцениум,
суетились общественные рабы, заканчивая устройство великолепного  зрелища.
Сцена изображала гору Иду, у подножия которой стояли деревья со  странными
золотыми и серебряными листьями и, как настоящий, журчал ручей.
   Началось представление. Под звуки весьма приятной и невидимой музыки на
просцениуме появилось стадо белоснежных овец  и  баранов  с  позолоченными
рогами. Их  пас,  играя  на  цевнице,  сделанной  из  тростника,  Парис  -
Пуберций. Зрительницы замерли от восхищения.
   - Настоящий Парис не был бы прекраснее!
   Соседкой Делии была  дородная  матрона  с  огромными  серьгами  в  виде
серебряных спиралей. Розовый шелк упруго сжимал ее объемистые  бедра.  Она
не могла сдержать свой восторг.
   Торс Пуберция едва прикрывала  белая  овчина.  Ноги  его  напоминали  о
некоторых статуях Аполлона.
   - Смотрите, смотрите! Меркурий! - переживала всей  душой  представление
соседка.
   Из нарисованных облаков медленно спускался на незримой веревке  лукавый
бог. Игравший его роль акте, тоже  отличался  редкой  красотой.  На  белых
сандалиях поблескивали золотые крылышки.
   Затем  появились  три  богини  -  три  соперницы.  К  ногам   бесстыдно
обнаженной Венеры прижимались дети, наряженные амурами. Здесь  каждый  мог
усладить свое зрение по собственному вкусу.
   Но Делия со скукой смотрела на зрелище. Сколько  раз  она  сама  играла
роль богини, хотя и не  среди  таких,  может  быть,  пышных  декораций,  и
считала, что служит искусству. Вот так же она танцевала среди барашков,  и
так же Парис старался вызвать у зрителей и зрительниц  восторги  жеманными
позами, то грациозно отставляя ногу, то горделиво поворачивая запрокинутую
голову, чтобы все видели безукоризненные линии его шеи... Мне, как всякому
юнцу, было занимательно смотреть  на  мимов  и  на  красивых  комедианток,
напоминавших Проперцию...
   Но мы скоро оставили театр и долго бродили в  тот  вечер  по  затихшему
Риму, слушая шум фонтанов и вдыхая запах листвы в садах Мецената.
   В один прекрасный день  мы  отправились  втроем  на  повозке  к  Эридию
Веспилону, другу детства Вергилиана, в поместье,  расположенное  не  очень
далеко от Неаполя, и я поблагодарил судьбу,  что  увижу  и  этот  чудесный
город. Я радовался также, что хоть на время  покидаю  Рим,  надеясь  найти
вдали от него забвение и исцелить тяжкую рану в моем сердце.
   Это случилось, как  всегда  происходят  подобные  вещи.  По-прежнему  я
пробирался каждый вечер к тому дому, где жила  Проперция.  Но  напрасно  я
стучался в ее  дверь  и  взывал  к  высокому  окну,  умоляя  о  позволении
подняться хотя бы на одно мгновение. Жестокая не отвечала. Я уходил  домой
и снова возвращался на другое утро, чтобы подстеречь,  когда  возлюбленная
выйдет на прогулку. Увы, очевидно, в ее  доме  существовал  второй  выход,
потому что она никогда не появлялась на-пороге, и я, как голодная  собака,
снова брел к садам Мецената, где тоже не находил себе покоя.
   Однажды я стоял, прислонившись к каменной  стене,  в  том  переулке,  в
котором жила Проперция, и ждал, не появится ли, наконец,  моя  рыжеволосая
мучительница. Рядом трудился  и  стучал  молотком  башмачник,  заколачивая
гвозди в непослушную кожу. Он вышел из своей  лавки  и  с  неудовольствием
посмотрел на меня.
   - Что тебе нужно? Кого ты сторожишь здесь, молокосос?
   Я был рад поговорить о  своей  возлюбленной  хотя  бы  с  этим  простым
человеком.
   - Знаешь ли ты Проперцию?
   - С рыжими волосами? Кто же не знает эту потаскушку!
   - Проперция не потаскушка, а  женщина,  полная  высоких  достоинств!  -
вскричал я.
   Его слова возмутили меня до глубины души.  Но  кривоносый  башмачник  с
волосами, схваченными кожаным ремешком, с черными от воска  руками  весело
рассмеялся.
   - Полная высоких достоинств! Скажи лучше - добродетельная особа!
   - Не смей говорить об этой женщине дурно, башмачник, или ты пожалеешь о
своих словах!
   Кривоносый смеялся, держась за живот, и потом прибавил,  когда  немного
успокоился:
   - Ты думаешь, что если женщина назвала тебя однажды своим голубком  или
чем-нибудь в этом роде, то лучше  ее  и  на  земле  нет?  Приходи  ко  мне
сегодня, когда наступит темнота, - покажу тебе  великолепное  зрелище.  Из
моего окошка отлично видно широкое окно Проперции. Останешься доволен!
   В сердцах я обругал его ослом и  покинул  проклятый  переулок.  Однако,
когда наступил вечер, я с  нетерпением  ждал  часа,  чтобы  отправиться  к
башмачнику, и явился к нему еще до наступления ночной темноты.  Кривоносый
повернул ко мне голову, когда я поднялся, вернее - взбежал  по  бесконечно
длинной лестнице.
   - А, поклонник Проперции!
   Я окинул взглядом каморку - обычное жилье бедняка. Жалкое подобие ложа.
Глиняный кувшин на полу. Повсюду грязь и куча тряпья в углу...
   - А где же твоя жена, дети? - полюбопытствовал я.
   - Жена давно умерла, а детей взяла к себе ее  мать.  И  никакая  другая
женщина не имеет желания войти в это прекрасное жилище. Но  ты,  вероятно,
хочешь посмотреть на свою красавицу? Тогда выгляни в окно!
   Я легко узнал комнату Проперции. Все так же озарял  ее  стены  памятный
мне  светильник,  в  который  возлюбленная  имела  обыкновение   подливать
какие-то возбуждающие благовония. Вот низкое ложе, вот  трехногий  стол  и
серебряное зеркало на нем. Вот ларь,  где  Проперция  хранит  свои  легкие
одежды... Но мои глаза уже привыкли к тусклому освещению,  и  я  увидел...
Впрочем, для кого интересно все то,  что  я  увидел,  и  то,  что  пережил
тогда?..
   - Кто этот злодей?
   - Возница Арпат, - ответил башмачник.
   Как безумный, я  спустился  с  лестницы,  сопровождаемый  сардоническим
смехом...
   Веспилон посвятил себя сельским занятиям и нашел в лице Прокулы  верную
подругу.
   Хозяин виллы встретил гостей как посланцев богов и одобрительно  окинул
взглядом красоту Делии, прелесть ее смуглого лица.
   Потом повел показывать свои угодья.
   - Вот мое имение, - показал он широким жестом на  каменный  дом,  стены
которого были увиты плющом, на розоватую житницу, на круглую,  как  башня,
голубятню, на другие строения, на плодовые деревья, на лозы, обвивавшие на
соседнем холме столбы  с  гибкими  перекладинами.  -  Что  еще  нужно  для
человека? Здесь я тружусь, ухаживаю за лозами и  в  свободные  часы  читаю
Плутарха. Прокула, не смейся, я знаю на своем винограднике каждую  гроздь!
Вот оливковая роща, под сенью которой я могу гулять в самый жаркий день  и
наслаждаться прохладой, да будет  благословенна  богиня!  А  вот  здесь  я
посадил салат...
   Делия к чему-то прислушивалась, склонив голову  на  плечо  и  остановив
застывший взгляд на какой-то случайной ветке.
   - Какая тишина! Слышно, как жужжат пчелы...
   - Они собирают для меня нектар с цветов.
   Прокула  обнимала  Делию,  довольная,  что  сегодня  ей  будет  с   кем
поговорить о женских делах. А я подумал, что  Веспилон  точно  разыгрывает
заученную роль, рассказывая о прелестях сельского существования.
   Хозяин не переставал хвастать своим богатством:
   - Но главное мое сокровище - книги. Полюбуйтесь! Кое-что  я  получил  в
наследство от отца, многое сам приобрел у Прокопия. Еще жив старик?
   Вергилиан стал рассказывать о посетителях либрарии  и  о  всех  римских
событиях за  последнее  время,  хотя  в  них  не  было  ничего  достойного
внимания. Веспилон увлек нас в то помещение, где хранились свитки.
   - Взгляни, Вергилиан! Ты оценишь  этот  список  Марциала!  Может  быть,
современный поэту. И даже тот самый, о котором он упоминает в эпиграмме  к
Луперку... Какая каллиграфия! А это Плутарх...
   Я с особенным волнением смотрел  на  побледневшие  буквы  марциаловских
стихов, написанные с большим искусством чьей-то опытной рукой. Поэта и его
скрибы давно уже не было в живых.
   - А это что?
   - Фукидид. Божественный Фукидид, Вергилиан.
   Веспилон переходил от полки к  полке,  выискивая  в  бронзовых  сосудах
редкие книги.
   - Вергилиан, смотри! Список Филона  Александрийского.  Прокопий  уверял
меня, что он принадлежал самому Марку  Аврелию.  Вот  трактат  Арриана  "О
людях экватора"... Вот прекрасная копия "Размышлений", облаченная в пурпур
переплета...
   Но мой друг горько улыбнулся.
   - Марк Аврелий предпочитал пурпуру простой плащ.
   Вергилиан дольше других держал в руках  эту  книгу,  в  которой  иногда
пытался найти утешение, и положил ее  на  стол  со  вздохом,  может  быть,
вспомнив о немощной плоти. Веспилон даже  обеспокоился,  видя  нахмуренное
чело поэта:
   - Не болит ли у тебя живот?
   Но, видимо, поэт  не  мог  самому  себе  объяснить  причину  невольного
вздоха. У него был такой вид, точно он  стоял  над  бездной  и  смотрел  с
замиранием сердца в ее черные глубины.  Сегодня  мне  стало  это  особенно
ясно. Я понял, что еще недавно у Вергилиана оставались  какие-то  надежды,
возможность найти покой  на  лоне  природы.  Сейчас  он  увидел  в  глазах
Веспилона  те  же  тревожные  мысли,  только  скрытые  самодовольством   и
счастливым сознанием обладания вещами. Но это было только желание  во  что
бы то ни стало обмануть себя.
   Веспилон убеждал Делию:
   - Ничего не может быть приятнее  сельской  жизни.  Легкий  для  дыхания
воздух, благостная тишина, здоровая пища, взращенная  своими  собственными
руками...
   Но я видел, что и у него в глазах возникала порой неуловимая тревога.
   Вечером, когда медленно угасала заря, снаружи послышался  глухой  ропот
голосов. Вергилиан подошел к окну, и я тоже посмотрел во двор,  где  пахло
навозом. Надзирающий над работами  раздавал  рабам  хлеб  после  окончания
трудового дня, и проголодавшиеся люди, толкая друг  друга,  протягивали  к
нему руки. Управляющий брал из корзины ячменный хлеб  небольших  размеров,
преломлял его пополам и совал по половине в корявые руки старых и  молодых
рабов.
   - Люций, это тебе! А это тебе, Олимпий!
   Рабы сравнивали, кося глаза на долю товарища, величину своего  куска  с
чужим, с ворчаньем отходили в сторону, запихивая хлеб в рот.
   Другой надсмотрщик держал на привязи огромную собаку ужасного  вида,  с
желтыми свирепыми глазами, с мощной шеей, как бы вырывавшейся из ошейника,
с твердыми, как железо, когтями. Рабы смотрели на нее с опаской.  Один  из
них, старик, спросил жалобным голосом:
   - А как же похлебка?
   Но надсмотрщик не обратил большого внимания  на  его  слова,  рыгнул  и
погрозил пальцем.
   - Похлебку сварят для вас завтра. А пока получил хлеб - и довольствуйся
малым. И поворачиваться у меня живее! Пора уже запирать на ночь эргастул.
   Так по старине называли здесь помещение для рабов.
   Веспилон пояснил:
   - Это происходит раздача пищи работающим на винограднике. Рабы живут  у
меня превосходно и очень  довольны  своей  участью,  а  некоторых  я  даже
устроил на земле, дал им по участку и обложил оброком.  Так  безопаснее  и
выгоднее для меня.
   - Ты думаешь?
   - Суди сам, Вергилиан. Рабы  нерадивы  на  господской  земле,  небрежно
обращаются со скотом и ломают земледельческие орудия. Приходится мастерить
плуги особенно грубыми, иначе они разбивают их во  время  работ,  объясняя
поломку каменистой почвой или какими-нибудь другими нелепыми причинами. Их
наказывают за это. Но ведь плуг-то уже никуда не годится!
   Вергилиан развернул свиток "Размышлений" и прочел: "Всегда вспоминай  о
том, сколько умерло врачей, хмуривших чело над ложем болящего..."
   Умирают одинаков