внука
Элагабала, сына Соэмиды. Маммея, вероятно,  по-прежнему  читала  по  ночам
увлекательные книги. А мы с Вергилианом в это время тряслись на повозке по
Аррабонской дороге!
   В римском мире происходило много важных и пустяковых событий. Император
мечтал о завоевании торговых путей в Индию, а по городам  Сирии  скиталась
бродячая труппа комедиантов, в которой  роль  Елены  Прекрасной  исполняла
танцовщица Делия. Потом она перебралась в Рим вместе с  глупым  Парисом  и
дешевыми театральными одеяниями в фальшивых золотых звездах, и  там  Делию
нашел в каком-то кабачке торговец погребальными урнами Аквилин. Так  Делия
очутилась на просцениуме театра Помпея. Когда она  плясала,  полунагая,  с
таинственной улыбкой на устах, зрители - менялы и владельцы рыбных  лавок,
смотрители акведуков и центурионы - вздыхали, любуясь ее  красотой,  и  на
некоторое время забывали о своих скучных женах. И  все  это  сплеталось  с
моей жизнью в один запутанный клубок.
   Возле легата на земле, на кожаной попоне, мерцал  бронзовый  светильник
со многими фитилями; тут же находилась золотая чернильница с  изображением
Геркулеса, разрывающего пасть немейскому льву. Эту изящную  вещицу  легату
подарила Юлия Домна, и Цессий  Лонг  очень  дорожил  подарком  как  знаком
благорасположения "матери лагерей". Когда раб поднимал полу  шатра,  пламя
светильника билось на сквозняке и чадило, и в его трепетном сиянии в  углу
поблескивали серебряные легионные орлы.  У  входа  в  шатер  стояли  среди
ночной мглы два рыжеусых батава.
   Цессий Лонг, в  тунике  с  широкой  красной  полосой,  присвоенной  его
сенаторскому званию, хотя он ни одного раза не заседал в курии, только что
совершил трапезу, с удовольствием поев солдатской похлебки  из  свинины  с
горохом, прибавив к этому кусок колбасы в четыре пальца, несколько вареных
яиц, кусок козьего сыра и лепешку  с  творогом.  Обычно,  даже  в  походе,
легатские повара готовили более изысканные блюда, но  в  тот  вечер  легат
должен был удовольствоваться такой скромной едой. На войне  не  приходится
быть прихотливыми даже военачальникам. Сопровождавшие Цессия Лонга лица, в
том числе и мы с Вергилианом, уже поужинали в соседнем шатре, и теперь нам
ничего не оставалось, как созерцать легата за едой, хотя надо сказать, что
особенного удовольствия это зрелище нам не доставило: легат громко чавкал,
даже рыгал и неопрятно обсасывал пальцы.
   После трапезы Цессий Лонг изволил разговаривать  с  нами,  вернее  -  с
Вергилианом, но и беседа особым интересом не отличалась. Привыкнув  уже  к
высоким темам антиохийских разговоров, я удивлялся незначительности мыслей
легата. Так, относительно дождя он высказал  мнение,  что  хорошая  погода
лучше плохой, а в ответ на жалобу поэта на усталость, заявил, что  человек
устает, когда много работает или длительное  время  находится  в  пути.  А
между тем видно было по всему, что он хорошо знает свое военное дело.
   Потом Лонг потребовал эпистолярия. Его не оказалось.  Тогда  он  вызвал
легионного скрибу и стал диктовать  письмо  для  Макретиана  с  отчетом  о
происходящих событиях. Вергилиан хотел удалиться, но  хозяин  попросил  не
покидать его. Мы остались.
   Скриба оказался человеком в преклонных летах,  с  коротко  остриженной,
как у простых воинов, седой головой. Легат диктовал  скучное  донесение  о
числе людей и количестве оружия в легионе, о конях  и  мулах,  повозках  и
онаграх. Римляне чрезвычайно любят такие отчеты,  так  как  с  их  помощью
возможно проверять деятельность магистратов в отдаленных провинциях.
   Руки у скрибы дрожали, и по всему было  видно,  что  бедняга  устал  до
крайности и с усилием макает тростник в чернильницу. Лонг пожелал прочесть
написанное и протянул  руку  за  папирусом.  Он  поморщился,  взглянув  на
список:
   - Как неразборчиво ты пишешь, приятель!
   Скриба молчал, с тревогой глядя на легата.
   - Позови Бульбия, - приказал Цессий Лонг рабу.
   Явился эпистолярий, то есть тот, кто ведал перепиской легата.
   - Бульбий, где ты пропадаешь? Я сам должен писать отчет?  Взгляни!  Как
послать такое в Рим?!
   Этот  сутуловатый  человек,  почти  горбун,  стал  оправдываться,   что
задержался по делу у префекта лагеря.
   - Разве это работа? - негодовал легат и совал Бульбию папирус.
   Эпистолярий стал переводить взгляд с  папируса  на  скрибу  и  обратно.
Писец неожиданно уронил тростник из рук.
   - Я стар, и пальцы уже не слушаются меня.
   Не знаю, чем бы все это кончилось, но Вергилиан, по мягкости и  доброте
своего характера пожалевший старика, попытался найти выход из положения:
   - Достопочтенный Цессий,  мой  друг  весьма  искусен  в  каллиграфии  и
неоднократно переписывал мои стихи. Если ты пожелаешь, он с  удовольствием
напишет твое послание.
   И поэт вопросительно посмотрел на меня. Краснея от смущения, я  выразил
согласие.
   Во взгляде  легата  можно  было  прочитать  недоумение.  Казалось,  его
удивляло, что друзья Вергилиана занимаются подобными вещами.
   - Оказывается, ты каллиграф? Посмотрим твое искусство.
   Лонг  стал  диктовать  другое  письмо,  предназначенное  для  того   же
Макретиана, но вполне частного содержания. Я старательно писал.
   - "По причине неблагоприятной погоды и усталости  людей  и  животных  я
остановил орлы..."
   Приблизительно так начиналось письмо. Тростник  в  моей  руке  проворно
бегал по папирусу. Я старался придать буквам четкий и красивый вид.
   - Прибавь: "крайней усталости  людей".  Теперь  дальше.  "Настроение  в
легионе великолепное. Воины жаждут сразиться с  врагом  и  заслужить  твою
лестную похвалу..."
   Когда письмо было окончено, легат посмотрел на мою  работу.  Из-за  его
плеча выглядывало длинное лицо Бульбия.
   - Изрядно написано, - одобрил легат.
   Эпистолярий тотчас рассыпался в похвалах:
   - Превосходно! Никогда я еще  не  видел,  достопочтенный  легат,  столь
искусно написанных букв!
   За мокрой парусиной шатра уже стояла ночь.  Лагерь  готовился  ко  сну.
Издалека доносились крики, песни, ржание чем-то взволнованной лошади.
   Вдруг около шатра послышалась грубая и замысловатая брань.
   Легат, все еще лежавший на шкуре, прислушался не без удовольствия.
   - Кто это? Собрал в одну клоаку всех богов...
   Бульбий тоже приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.
   - Это центурион Альвуций. Из первой когорты.
   Легат больше ничего не сказал и продолжал перебирать листки папируса.
   Приподнимая полу шатра над курчавой головой, вошел врач Александр, грек
из  Антиохии.  В  руке  он  держал  плоскую  серебряную  чашу  с  каким-то
снадобьем. Легат страдал застарелой болезнью печени и по привычке протянул
руку за лекарством. Но с отвращением понюхал вонючую жидкость.
   - Может быть, не принимать? Припадок миновал.
   Врач был неумолим:
   - Убедительно прошу тебя - прими, и да ниспошлет тебе Эскулап здоровье.
   Судя по запаху, в лекарство входили оливковое масло и  натертая  черная
редька.
   У  легата  Цессия  Лонга  от  юношеских  лет  остались  вкусы  простого
поселянина. Например, он любил жирную пищу  -  гусятину,  вареные  яйца  и
колбасы, но чревоугодие плохо отражалось на его здоровье, и толстяка часто
мучили огненная изжога и боли  под  ложечкой.  Александр  взялся  излечить
легата от недуга по способу греческого врачевательного искусства.
   Вслед за врачом в шатер явился  по  вызову  префект  легионной  конницы
Аций, родом скиф. Этот коренастый, светловолосый, но уже  остриженный  под
римлянина воин доложил, что трое из его всадников исчезли вместе с  конями
и оружием - вероятно, выпили лишнее и отстали от своей когорты.
   Легат произнес брезгливо:
   - Это уже не первый случай с твоими людьми.  Когда  они  возвратятся  в
ряды, пусть каждый из них получит по двадцати ударов лозой! И чтобы они не
говорили, как это было в прошлый раз, что их околдовала хозяйка таверны  и
превратила на некоторое время в козлов.
   Аций изобразил на лице страх перед непостижимым.
   - А между тем, достопочтенный легат, подобные вещи случаются на свете.
   - Какие?
   - Превращения. Конечно, воины тогда врали, как непотребные женщины.  Но
вот хотя бы наш префект легионных кузнецов...
   - Что случилось с префектом? Этого толстопузого глупца тоже  превратили
в козла?
   - Нет, достопочтенный, его никто не околдовывал. Но он рассказывал мне,
- а Ферапонт богобоязненный человек, и ему  вполне  можно  верить,  -  как
волшебница превратила одного юношу в таракана.
   От изумления легат вытаращил глаза.
   - В таракана?
   - В  самого  обыкновенного  таракана.  Даже  удивительно,  как  его  не
раздавили ногой.
   Вергилиан  не  мог  удержаться,  чтобы  не  принять  участие  в   таком
заманчивом разговоре, и вспомнил о "Метаморфозах":
   - За примером  не  приходится  далеко  ходить.  Апулей  в  своей  книге
прекрасно описал, как другого юношу  превратили  в  осла.  У  него  тотчас
выросли ослиные уши, и в таком виде ему  пришлось  возить  повозку.  И  не
только заниматься перевозкой тяжестей, а и многими другими  делами  весьма
неприличного свойства...
   - Это очень любопытно, - заинтересовался легат. - А вкус  у  него  тоже
изменился и он стал есть траву?
   - Что касается пищи, достопочтенный  легат,  то  вкус  у  него  остался
прежний, - пояснил поэт.
   - Интересно. Как называется эта книга?
   - "Метаморфозы".
   - Непременно прочту при случае. Бульбий, запиши название.
   - А как превратили юношу в таракана? - полюбопытствовал Вергилиан.
   Из страха перед тайнами магии Аций понизил голос:
   - Свидетелем этому был мой друг Ферапонт, начальник легионных кузнецов,
почтенный человек. Однажды он застал жену в  объятиях  молодого  воина.  И
можете себе представить, жена, оказывается,  была  тут  ни  при  чем.  Она
услышала, как черный таракан  на  поварне  заговорил  с  ней  человеческим
голосом и просил взять его к себе. Несчастного  околдовала  волшебница,  и
только тепло женской постели помогло возвратить ему прежний облик.
   Вергилиан был в восторге от этой истории.
   - И жена Ферапонта пожалела его?
   - Она была доброй женщиной. Так многие о ней говорили.
   - Охотно верю. Как же поступил почтенный префект легионных кузнецов?
   - Он весьма изумлялся силе волшебных чар.
   Но легат одним движением нависших бровей прекратил пустые разговоры.
   - Аций, довольно про таракана. Готов ли гонец, чтобы отвезти послание?
   - Готов.
   Цессий Лонг сам запечатал свернутое в трубочку письмо, приложив к воску
печатку своего перстня, и передал свиток скифу со словами:
   - Отправить немедленно! И позови ко мне трибуна Корнелина.
   Я  уже  успел  рассмотреть  камень.  На  нем  было  вырезано  несколько
крошечных овечек, готовых разбрестись по зеленой лужайке, если  бы  их  не
сдерживала ограда - золотой ободок. Так описал подобную  работу  Лукреций,
римский поэт. Вероятно, это кольцо, судя по  мирному  сюжету  геммы,  мало
подходящему для убеленного сединой воина, досталось Лонгу в  числе  прочей
военной добычи после какого-нибудь сражения.
   Явился  Корнелин,  который  должен  был  впоследствии   сыграть   такую
некрасивую роль в моей судьбе. Это был  мужественный  и  малоразговорчивый
человек, невысокого  роста,  но  атлетического  телосложения,  исполнявший
обязанность легионного префекта. Черную бороду трибун коротко  подстригал;
его обветренное и покрытое здоровым загаром лицо с орлиным носом,  темными
выразительными глазами и плотно сжатым ртом, было лицом римлянина, как  их
представляют себе варвары.
   Трибун вошел в шатер в мокром от дождя шерстяном плаще и сделал краткий
доклад. Он сообщил, что в третьей когорте некоторые  легионеры  натерли  в
походе ноги, так как эта часть почти целиком состояла из молодых воинов.
   - В чьей центурии? - спросил легат.
   - У Виктора Юста.
   - Скажи старику, что стыдно допускать подобные  неисправности.  У  него
два отличия за британскую войну.
   - Еще что прикажешь?
   - Пусть сегодня ночью особенно тщательно проверяется стража.
   - Я распорядился, чтобы люди спали, не расставаясь с оружием.  А  когда
подъем?
   - С окончанием третьей стражи.
   Корнелин ушел. Вергилиан зевал во весь рот, хотя  и  прикрывая  его  из
приличия рукою. Он надышался сегодня свежим воздухом,  и  его  клонило  ко
сну. Я же  не  переставал  наблюдать.  Мне  казалось,  что  музы  особенно
благоприятствуют  бедному  скрибе,  предоставив  ему  возможность,  как  в
огромном театре, созерцать римскую жизнь.
   Вслед за  Корнелиным  и  другие  покинули  шатер.  Цессий  Лонг  лежал,
подпирая рукой голову, и о чем-то думал, морща лоб. Видимо, он  чувствовал
к Вергилиану полное доверие, а меня просто  не  замечал.  Как  бы  отвечая
собственным мыслям, легат вздохнул:
   - Теперь каждый воин носит перстень и считает,  что  делает  одолжение,
служа под орлами.
   Вергилиан решил, что наступил момент спросить Лонга о самом важном  для
нас.
   - Не считаешь ли ты, достопочтенный, что Карнунту угрожает опасность со
стороны варваров?
   Легат пожевал толстыми губами.
   -  Ничего  определенного  тебе  сказать  не  могу.  Еще  не   вернулись
лазутчики, посланные на левый берег Дуная. Но  думаю,  что  ты  можешь  не
опасаться за кожи.
   О Цессии Лонге я узнал кое-что от своего друга. Хотя  легат  не  изучал
эллинской  философии  и  не  читал  сочинений  Сенеки,  размышлявшего   об
искусстве разумно и с  достоинством  жить  на  земле,  но  нюхом  простого
человека и честолюбца он постиг, как надо  держать  себя,  чтобы  добиться
успеха. Прислушиваясь к словам людей, говоривших,  сопровождая  свою  речь
красивыми  движениями  рук,  легат  понял,  что  лучше  помалкивать  в  их
присутствии: так было меньше опасности высказать какую-нибудь  глупость  и
вызвать смех. Но считал себя не глупее этих болтунов и был убежден, что на
его век хватит и денег, и вкусных яств, и всякого благополучия.
   Сын римского ветерана в Дакии, Лонг в  юности  ухаживал  за  отцовскими
лозами и ходил за плугом. А когда однажды  были  проданы  за  неуплаченный
долг волы, сильный и  крепконогий  юноша  поступил  на  легионную  службу.
Однако никогда бы он, как житель полуварварской провинции, не поднялся  по
лестнице воинских отличий выше центуриона, если бы в битве под  Лугдунумом
не спас императора. В самый критический момент сражения Септимия Севера  с
узурпатором  Альбином,  когда  император  уже  срывал  с  себя  пурпуровый
палудамент, чтобы не быть узнанным врагами, Цессий Лонг с центурией  таких
же волопасов и дровосеков, как и он сам, решил исход сражения.  Легат  Лет
тоже спешил на помощь к императору и проявил чудеса храбрости, и  все-таки
его послали потом на смерть. Этот независимый  человек  посмел  посмотреть
насмешливыми глазами на августа, когда тот трясущейся рукой снимал с  себя
пышный пурпур. А Цессий Лонг, с малых лет привыкший хитрить,  не  говорить
лишнего и обманывать сборщика налогов, сделал вид, что ничего не заметил -
ни  искаженного  от  страха  лица  благочестивого  августа,  ни  сцены   с
палудаментом;  он  мужественно  сражался,  был  отличен,  получил   звание
военного трибуна, а во время британской войны возведен в  звание  префекта
легиона; позднее Лонг стал  легатом  и  тем  самым  получил  право  носить
сенаторскую латиклаву, то есть тунику  с  широкой  красной  полосой.  Ныне
императоры предпочитали доверять легионы людям, поднявшимся из ничтожества
и не имеющим связей в Риме, но знающим военное дело. Тит Цессий Лонг  стал
легатом XV легиона, а когда на престол взошел Каракалла, его положение еще
более упрочилось.
   Каракалла обратил внимание на распорядительность  Цессия  Лонга,  когда
наводили  гати  через  Каледонские  болота.   Легат   сопровождал   нового
императора в Рим, куда Антонин повез урну со священным прахом отца,  может
быть, погибшего от его руки. Лонг на всю жизнь запомнил  это  путешествие,
грандиозные  триумфальные  арки,  клики  толпы,  приветствовавшей   нового
августа. Солдат и сын земледельца. Цессий Лонг  впервые  побывал  тогда  в
царственном городе, так как  почти  всю  свою  жизнь  провел  в  легионных
лагерях - сначала на востоке, а в последние годы в Британии.
   Шел пятый год с того дня, как облачился в пурпур Марк Аврелий  Антонин,
прозванный Каракаллой, и  теперь  пришло  время  рассказать  о  нем  более
подробно.
   Этот император, которого при рождении назвали Бассианом, увидел свет  в
Галлии, в городе Лугдунуме,  где  Семптимий  Север  был  тогда  правителем
провинции.  Через  год  родился  Гета.  Рассказывают,  что  в   тот   день
лугдунумская курица снесла необыкновенное яйцо - пурпурового  цвета.  Дитя
Бассиан разбил яйцо, эту странную причуду  природы,  и  Юлия  Домна  якобы
сказала со смехом: "Ты убил своего брата!" Но возможно, что такую  историю
придумали уже  после  трагической  смерти  Геты,  Между  прочим  Тертулиан
утверждает, что Каракаллу вскормила своим  молоком  христианка.  Откуда  у
него такие сведения, мне неизвестно.
   Бассиану позднее дали имя Антонин, чтобы тем  самым  приблизить  его  к
угасшей антониновской  династии.  Сам  Север  намекал,  ссылаясь  на  свою
бороду, похожую на ту, какую носил Марк Аврелий, что он незаконнорожденный
сын этого императора.
   Антонин вырос сильным, коротконогим  и  приземистым  юношей,  и,  может
быть, вечное раздражение цезаря отчасти объяснялось тем,  что  природа  не
наделила  его  высоким  ростом.  У  него  были  жесткие  курчавые  волосы,
нахмуренные брови и презрительно оттопыренная нижняя губа.
   В Риме они вели с братом Гетой распущенную жизнь золотой  молодежи.  Их
юность наполняли ночные приключения, подозрительные  знакомства  в  цирке,
романы с  комедиантками,  игра  в  кости,  попойки.  Антонин  приставал  с
гнусными предложениями к весталкам, и если те отказывались  отдаться  ему,
обвинял этих девственниц в  разврате,  и  их,  согласно  древнему  обычаю,
безжалостно закапывали в  землю  живыми.  Именно  такая  участь  постигла,
например, весталку Клавдию Лоту.
   Но с малых лет братьев  разделяла  непонятная  вражда.  Она  проявилась
первоначально во время петушиных боев, а потом расцвела пышным  цветом  на
цирковых ристалищах, где Антонин неизменно правил  колесницей  голубых,  а
Гета - зеленых. Что нравилось одному, то было  ненавистно  другому.  Когда
они возвращались после смерти отца из  Британии,  то  ночевали  в  пути  в
разных гостиницах, опасаясь друг друга.
   Чтобы найти какой-то выход из  создавшегося  положения,  братья  решили
разделить империю на две  части.  Гета  должен  был  получить  Антиохию  и
Восток, Антонин - Рим и Запад. Но Юлия Домна воспротивилась.  Приводят  ее
слова: "Землю вы можете разделить, но как вы поделите свою мать?"
   Когда Антонин убил брата на коленях у матери, он поспешил к солдатам, с
которыми, по примеру отца, умел ладить,  и  объявил,  что  милостью  богов
только что спасся от козней Геты. Так как воинам тут  же  стали  раздавать
деньги, то они охотно поверили его заявлениям. В конце концов, им было все
равно, кто носит пурпур, лишь бы этот человек был щедр на подачки.  Однако
сенат не спешил проявить по этому  поводу  свои  восторги.  Тогда  Антонин
обратился к известному юристу Папиниану, префекту претория, с требованием,
чтобы тот написал апологию  братоубийства.  Когда  префект,  это  "убежище
справедливости", как называли Папиниана  в  Риме,  отказался  предоставить
свое красноречие  на  службу  ужасному  преступлению,  солдаты  немедленно
расправились с ним. Антипатр, учитель Антонина, осмелился  написать  юному
цезарю увещевательное  письмо  и  тоже  едва  уберег  голову.  Но  многие,
дружески относившиеся к Гете, погибли, и среди них даже дочь Марка Аврелия
Луцилла. Говорят, сама Юлия Домна, обагренная сыновней кровью,  заставляла
себя из страха перед убийцей смеяться и выражать притворную радость, чтобы
сохранить свою жизнь.
   Когда Антонин сделался единоличным императором, он, помня заветы  отца,
всяч