лужанка  уже
бросила в угол охапку соломы, чтобы путники могли растянуться на покой. Но
многие посетители еще сидели за столами и, громко чавкая, пожирали вареные
яйца и пшеничные лепешки, какие пекут  в  этой  стране,  или  наслаждались
вином. Это были по большей части бедно одетые люди, отправившиеся в путь в
поисках заработка и в той ненасытной жажде перемены мест, какой отличаются
бедняки. В таверне стоял гул голосов, каждый хотел перекричать другого,  а
спорили здесь по всякому пустому поводу -  то  о  какой-то  не  уплаченной
вовремя драхме, то из-за некоей девчонки. Она где-то  жила  там,  напевала
глупую песенку, смотрелась в крошечное зеркальце  или  в  воду  городского
бассейна, а вот ее юные прелести волновали серьезных, бородатых торговцев.
   Я прилег на соломе и  уже  готовился  отойти  ко  сну,  как  вдруг  мое
внимание привлек разговор путников, сидевших  в  углу  за  кривым  круглым
столом. Они с  напряженным  вниманием  слушали  чернобородого  человека  в
дорожном сером  плаще  с  куколем.  Незнакомец  с  опасением  озирался  по
сторонам и говорил тихим голосом, но я отлично все мог слышать, разлегшись
на куче соломы поблизости  от  стола.  Запомнилось,  что  у  чернобородого
человека брови были высоко подняты, как бы в вечном изумлении,  а  сообщал
он такие вещи, какие совсем не  походили  на  разговоры  бродяг,  щипавших
служанку, которая охотно садилась к  мужчинам  на  колени,  и  непрестанно
требовавших вина и побольше чесноку.
   Устремив глаза к небесам, чернобородый говорил:
   - События уже при дверях. Мир создан  в  шесть  дней  и  в  шесть  дней
погибнет. И се приближается конец шестого дня, ибо тысяча лет для  бога  -
один день. Не сказано ли в писании: "Тысяча лет в моих глазах как  вчера"!
Слушайте! Рим есть одно из царств апокалипсиса, четвертое царство в  книге
Даниила.  Настанет  час,  и  римское  государство  распадется  на   десять
демократий. Тогда в мире  родится  антихрист,  будет  великое  волнение  в
городах и селениях, и во время бедствий погибнут все нечестивые, и  только
праведники спасутся...
   Один из слушателей, судя по его  жалкому  одеянию  и  нечесаной  бороде
погонщик ослов, вздохнул, как дитя. Прочие оглянулись  со  страхом.  Но  в
помещении стоял такой шум, что никто из посторонних их не слышал.  Подошел
хозяин, толстый человек в засаленной тунике и кожаном переднике,  поставил
на стол кувшин вина и глиняные  плоские  чаши,  бросил  несколько  головок
чеснока, которые он достал откуда-то из-за пазухи, и удалился, очистив тут
же нос при помощи двух пальцев и получив причитающуюся ему плату.
   - Мы живем в страшное время! Все погибнет, и спасутся  только  те,  кто
поклоняется змее как  образу,  -  доносился  до  меня  гнусавый  голос.  -
Благодарите бога, что для вас открыта тайна! Царство божие внутри нас, как
неоценимое сокровище, как закваска в мере пшеничной муки... Вы  стоите  на
верном пути. Это вас звал голос после потопа, и лестница  на  небеса,  что
видел Иаков по дороге в страну Ур, тоже была воздвигнута для вас...
   Я с удивлением слушал непонятные для меня слова. Страна Ур! Я не  знал,
где она расположена, и никогда не подозревал, что бывают лестницы, ведущие
на небо. Но незнакомец продолжал свою вдохновенную речь:
   - Запаситесь терпением, друзья мои! Еще не настал  час  поднять  оружие
против римлян, но время  работает  на  нас,  и  скоро  на  земле  настанет
царствие небесное, в котором не будет ни богатых, ни бедных...
   Увы, мои глаза слипались от усталости после целого дня пути, но  сквозь
сон я слышал голос, обещавший людям осуществление всех чаяний. Видно было,
что этим доверчивым беднякам тяжко жилось на свете. Но  я  не  мог  толком
разобрать, в чем тут дело, и  решил,  что  при  случае  расспрошу  знающих
людей.
   Вскоре я уснул, а когда проснулся, в таверне уже никого не  было,  и  я
тоже поспешил выйти  на  дорогу.  У  ворот  стояли  тот  же  чернобородый,
окруженный своими прежними слушателями, и погонщик.
   - Ненадолго ли покидаешь нас, отче?
   - Не знаю, Серапион, - ответил человек с высокими бровями, - во  всяком
случае я еще вернусь к вам.
   - Куда же ты направляешь стопы?
   - Из Лаодикеи я отплыву в Фиатиду, а оттуда в Памфилию. Там  меня  тоже
ожидают верные.
   - Все может случиться в пути, - сокрушался Серапион, - и корабли  часто
тонут в пучинах.
   - Не опасайся за меня, - высокомерно улыбнулся проповедник,  -  я  буду
жить тысячу лет...
   Слушатели с удивлением посмотрели на него.
   - Говорю вам, что не умру до скончания века, пока  не  увижу  поражения
римского тирана...
   В это мгновение чернобородый заметил меня, а вслед за ним  и  остальные
стали с подозрением смотреть на незнакомого юнца, явно подслушивавшего  их
разговор. Я поспешил отойти, прочитав в глазах Серапиона немую угрозу.  Но
мне было жаль, что я не услышал дальнейшего. Впрочем, мне показалось,  что
человек, возвещавший подобные  несуразности,  обманщик,  и,  думая  уже  о
другом, я бодро направился по Селевкийской дороге.
   В те дни  Каракалла  совершал  длительное  путешествие  по  западным  и
восточным провинциям, всюду с увлечением  предавался  излюбленным  конским
ристаниям, за Дунаем воздвигнул новый защитный вал,  в  Македонии  положил
много трудов на возрождение древней фаланги, считая, что  лишь  сомкнутый,
ощетинившийся оружием  строй  мог  выдержать  натиск  варварской  конницы.
Август одерживал сомнительные победы, но сенат делал вид,  что  верит  его
велеречивым сообщениям, и подносил императору триумфальные титулы.  Только
насмешливые александрийцы  не  желали  принимать  всерьез  подвиги  нового
Александра и Гетийским называли его не  столько  в  связи  с  походами  на
гетов, сколько за убийство родного брата.
   Затем Каракалла очутился на востоке и посетил священные  холмы  Илиона.
Перепуганные жители римской колонии, прозябавшей на пепелище  бревенчатого
города Приама, окрестные поселяне и овчары с изумлением и страхом  взирали
на невиданное зрелище. На месте гомеровских  битв  воцарилось  запустение,
все  вокруг  заросло  дикими  смоковницами  и  колючим   кустарником,   но
ослепительные панцири и гребнистые шлемы  преторианцев  и  звуки  воинских
труб напоминали о подвигах Ахилла.
   Горестная родина Энея, колыбель Рима, многострадальная Троя покоилась в
забвении. От города не осталось даже развалин, и его священный пепел лежал
глубоко под землей. Колония, основанная  на  этом  месте,  влачила  жалкое
существование. Она была расположена в  стороне  от  больших  дорог,  и  ее
торговую деятельность забивали более  предприимчивые  купцы  из  соседнего
Скепсиса и Александрии Троадской. Лишь путники, совершающие  благочестивое
путешествие к святыням Эллады, на остров  Самофракию  или  по  гомеровским
местам, заезжали сюда по пути, чтобы поклониться камням алтарей, у которых
молился Приам. Но путешественников становилось  все  меньше  и  меньше,  и
владельцы местных харчевен, проводники и объяснители древностей жаловались
на плохие дела.
   Каракалла тоже посетил поле, заросшее дикими  фиговыми  деревьями,  где
некогда был лагерь ахеян, и равнину, на которой Ахилл сражался с Гектором.
На могиле героя август принес жертву. Но все  вокруг  заросло  бурьяном  и
пахучей полынью, и эти  торжественные  церемонии  походили  на  безвкусную
комедию. С воспоминаниями о страстях, что пылали  на  этих  холмах,  плохо
вязалась ничтожная жизнь соседних городков.
   В Селевкии мне без особого труда удалось  разыскать  черный  с  золотом
корабль  Вергилиана,  стоявший  у  каменного   сооружения,   воздвигнутого
римлянами, чтобы оградить эту неудобную гавань  от  бурь.  Оказалось,  что
поэт проводил время с друзьями в каком-то  кабачке,  корабельщики  медлили
поднимать парус, и только  это  обстоятельство  дало  мне  возможность  не
опоздать к отплытию. Когда пьяный Вергилиан вернулся  и  увидел  меня,  он
погладил рукой высокий лоб и сказал, точно вспоминая что-то:
   - Это ты, библиотечный писец? Я совсем забыл,  что  ведь  и  ты  должен
отправиться с нами в путь.
   Как бы то ни было, однажды ночью вдали блеснул  огонь  александрийского
маяка. Хотя мы плыли недалеко от берега, но очень обрадовались этому,  ибо
всякое прибытие в порт наполняет сердца мореходов радостью.  Вскоре  стало
светать, море сделалось совсем зеленым, и в сиянии золотой зари  я  увидел
розовые или белые дома Александрии и рощи пальм, как бы сошедшие  к  самой
воде.  За  ними  величественно  возвышался  на  острове  маяк  -  огромное
сооружение в виде трех стоящих одна на другой и блистающих на солнце белых
мраморных башен. Но  на  его  вершине  уже  не  пылал  огонь,  а  медленно
поднимался к небесам черный столб дыма, видимый в море за триста  стадиев.
Никогда не забыть этих минут, и теперь кажется, что все это происходило во
сне! Вергилиан рассказал  мне,  что  раньше  на  маяке  стояло  магическое
зеркало, позволяющее видеть в отдалении корабли,  плывущие  с  враждебными
намерениями, но теперь оно исчезло...


   Как я и думал, в Александрии мне представился случай созерцать августа.
   Произошло это случайно. Едва мы прибыли в город, как  Вергилиан  сказал
мне, что умер Фаст, один из друзей императора. Поэт хорошо знал его в Риме
и, отправляясь на похороны предложил, не хочу ли и я пойти на  это  пышное
погребение. Мы отправились в легионный лагерь, куда нас охотно пропустили,
как только Вергилиан  назвал  у  ворот  имя  какого-то  важного  человека,
пригласившего поэта на церемонию, и поспешили присоединиться  к  тем,  кто
уже стоял у погребального костра.
   Он был сооружен на военном форуме, украшен гирляндами,  сплетенными  из
пальмовых  ветвей,  и  даже  венками  цветов.   Вокруг   костра   дымились
курильницы. В отдалении в стройном римском порядке стояли  воины,  но  без
вооружения. Сам император был в серебряном панцире с  изображением  медузы
на груди, с непокрытой головой.  Позади  его  почтительно  стояли  друзья,
Вергилиан шепотом называл мне их:
   - Этот тучный человек - Максим Марий, историограф. Рядом с ним  -  Дион
Кассий, тоже знаменитый историк.  Взгляни,  как  величественно  он  держит
голову. Этот с теми, у кого имения, власть, влияние в сенаторских  кругах.
С этой точки зрения он и пишет историю.
   - А старик с седою бородой?
   - Коклатин Адвент. Лучший стратег в нашем войске. Император никогда  не
расстается с ним, не очень-то надеясь на свои военные способности.
   Стоявший с нами человек средних  лет,  с  небольшой  круглой  белокурой
бородкой, пушистыми волосами, открывавшими высокий лоб,  и  очень  редкими
зубами (потом я узнал, что это  был  Гельвий  Пертинакс,  тот  самый,  что
пустил гулять по Александрии шутку о титуле "Гетийский"),  шептал  важному
толстяку в белоснежной тоге, которого поэт назвал Максимом Марием:
   - А ведь похоже на то, что несчастного Фаста отравили!
   - Что ты говоришь! - ужаснулся толстяк и схватился рукой за сердце.
   - Думаю, что  я  не  ошибаюсь,  -  продолжал  Пертинакс,  нисколько  не
стесняясь нашего присутствия.
   - Для чего?
   - Чтобы можно было удобнее сыграть  роль  Ахилла,  погребающего  своего
друга Патрокла. Видишь, как плачет? А смерть Фаста  для  него  что  гибель
мухи.
   - Твое воображение  не  знает  границ,  -  старался  замять  неприятный
разговор Максим.
   Но в это время послышался горестный голос императора:
   - Пертинакс!
   - Я здесь, благочестивый! - бросился к нему сплетник  и  подобострастно
склонился перед августом, сжимая руки якобы от необыкновенного волнения.
   - Какое горе посетило нас, Пертинакс!
   Император припал к груди лицемерного друга, пряча лицо в  складках  его
тоги, точно искал у него утешения. Пертинакс  вызывающе  повернул  лицо  в
сторону императорских спутников, и по всему  было  видно,  что  он  в  эту
минуту как бы опьянен своей неожиданной удачей. Все смотрели на счастливца
с порицанием, и  в  глазах  у  многих  можно  было  прочесть  нескрываемую
зависть.
   - Меня утешает только  одно  соображение,  благочестивый,  -  вкрадчиво
сказал Пертинакс, позволив  себе  даже  погладить  императору  плечо,  чем
окончательно вывел из себя своих завистников.
   - Что тебя утешает? -  Каракалла  поднял  голову,  так  как  знал,  что
Пертинакс всегда найдет возможность сказать что-нибудь приятное.
   - Эта сцена так  напоминает  погребение  Ахиллом  Патрокла,  что  можно
теперь ждать нового расцвета республики.
   - Почему?
   - Я уверен, что мы все увидим вскоре второго  Гомера,  который  воспоет
твою славу.
   - Ты великий льстец, - усмехнулся Каракалла.
   Август оставил Пертинакса и рассеянно оглядел стоявших  у  костра.  Его
взгляд случайно упал на Вергилиана. Слова о новом Гомере еще звучали в его
ушах. Он улыбнулся поэту и поманил его пальцем. Вергилиан выступил вперед,
прижимая руку к сердцу, и все поспешно давали ему дорогу.
   - И ты здесь? Рад видеть тебя, - сказал Каракалла, и его рот стал снова
брезгливым. - Опиши в звучных стихах смерть любезного моему сердцу Фаста.
   Вергилиан склонился в почтительном поклоне.
   - Не премину это сделать.
   - Да пошлют тебе музы вдохновение, - произнес август и  отпустил  поэта
кивком головы.
   Однако приблизился час возжигания погребального  костра.  Отвернувшись,
как это положено по римскому обычаю, и закрыв лицо краем пурпурного плаща,
накинутого на плечи, невзирая на жаркое александрийское солнце,  император
торжественным жестом поднес факел к костру.  Благовонные  смолы,  которыми
были политы куски кипарисового дерева, вспыхнули и пахнули  на  нас  жаром
почти невидимого при солнечном  свете  пламени.  Где-то  там,  среди  этой
погребальной пышности, в  море  огня,  лежал  жалкий,  разлагающийся  труп
нового Патрокла.
   Я слышал, как  Дион  Кассий,  к  которому  с  такой  иронией  относился
Вергилиан, сказал Марию, все так  же  надменно  держа  красивую  голову  и
показывая глазами на Каракаллу:
   - И мы еще должны благодарить судьбу, что такое  ничтожество  управляет
судьбами республики!
   Марий даже побледнел от страха.
   - Что ты говоришь! Его планы обширны  и  дальновидны.  Возьми  хотя  бы
дарование  римского  гражданства  всем  провинциям.  Или  его  помыслы  об
Индии...
   - Все это совершается в ходе самой истории. Всякий другой  поступил  бы
так же.
   - Не говори, - вмешался в  разговор  Вергилиан,  может  быть  несколько
польщенный вниманием августа. - Очевидно,  кто-то  должен  носить  пурпур,
чтобы наша жизнь текла  размеренно  и  мы  могли  спокойно  спать.  И  вот
император меняет коня на повозку, переносит все трудности военной жизни  и
водит  дружбу  с  грубыми  воинами.  К  пурпуру  жадно  протягивают   руки
честолюбцы, но, в конце концов, они выполняют  ответственные  обязанности.
Огромная колесница, которая называется государством,  требует  для  своего
хода неимоверных усилий. Может быть, август хотел провести время  в  кругу
близких или  посвятить  час  отдохновения  беседе  с  другом,  но  вестник
приносит тревожное сообщение с парфянской границы, и надо лететь туда,  не
высыпаясь на коротких остановках, страдая от неимоверной тряски или дурной
погоды. Уверяю тебя, Дион, что это далеко не  завидная  участь.  Иногда  я
спрашиваю себя, почему безумцы так цепляются за власть...
   - Ты забываешь, - вздохнул Дион, - что власть не только  удовлетворение
тщеславия, но и служение людям.
   Марий  остановил  его  предостерегающим  взглядом.  К  нам  приближался
Макрин, всесильный префект претория и наушник императора. Друзья  умолкли,
стараясь изобразить на своих лицах интерес к погребению. Но Макрин даже не
посмотрел  в  нашу  сторону,  а  обратился  к  префекту  Египта   и   стал
выговаривать ему за  то,  что  в  последнее  время  корабли  с  египетской
пшеницей приходят в Остию с большим запозданием, и это нарушает  снабжение
Рима хлебом. Об этом написали сенаторы, в отсутствие  августа  надзиравшие
за порядком в Италии, и, стуча  пальцем  по  письму,  Макрин  требовал  от
префекта принятия строгих мер. Вытирая платком  струившийся  с  лица  пот,
может быть, от крайнего волнения, толстый префект уверял,  что  немедленно
же сделает  все  необходимые  распоряжения,  и  обещал  примерно  наказать
нерадивых исполнителей императорских повелений.
   Между тем костер разгорался. Люди смотрели на пламя, и каждый  думал  о
своем. Коклатин Адвент - вероятно, о том, что скоро пробьет и его смертный
час. А я лишний раз  удивлялся  своей  судьбе,  которая  дала  мне  случай
присутствовать при таких церемониях, хотя я был всего только бедным писцом
и уроженцем мало чем примечательного города.
   Потребовалось  некоторое  время  для  того,  чтобы  кипарисовое  дерево
превратилось в золу. Страдая от жары, люди  нетерпеливо  ждали,  когда  же
можно будет собрать пепел Фаста в алебастровую урну и  навсегда  покончить
со всем этим. Рабы в белых туниках с  золотой  каймой,  как  положено  для
императорских слуг, разносили  в  амфорах  вино  и  подавали  чаши,  чтобы
присутствующие могли утолить жажду. Дион Кассий сказал Марию:
   - Еще хорошо, что вина поднесли... А помнишь, в Никомедии?.. Целый день
стояли на ногах в ожидании августа, во рту пересохло, а мимо  нас  таскали
мехи с вином для стражи.
   Меня  удивляло,  что  здесь   говорят   так   свободно,   не   опасаясь
императорских соглядатаев. Потом Вергилиан открыл мне, что слишком  смелые
высказывания объясняются  раздражением  против  императора,  основывающего
свою власть на любви воинов и земледельцев, в то время как Дион  и  многие
другие владельцы крупных  поместий  являются  сторонниками  восстановления
древних привилегий сената.
   Слышал я и другого рода разговоры. Ритор Умбрий, на которого  Вергилиан
указал  мне  как  на  тайного  христианина,  шептал   другому   римлянину,
склонившему набок лысую голову:
   - Жалкие предрассудки! К чему эти пышные погребения, фимиам,  биение  в
перси? Мы собираемся почтить Фаста ристаниями, а он, может быть, уже горит
в аду.
   Костер угасал. Я вспомнил, как отец рассказывал мне, что в  его  стране
покойника опускали в могилу и рядом клали горшок с пшеницей, чтобы он  мог
насытиться пищей и по ту сторону гроба, опоясывали мертвеца мечом, если он
был воин, а потом  пили  перебродивший  мед,  плясали  и  боролись,  чтобы
показать, что жизнь на земле  не  прекращается,  даже  если  один  из  нас
покидает ее.



11

   Ни в одном городе я не наблюдал такого трудолюбия, как  в  Александрии.
Здесь все работают или  торгуют,  и  даже  безногие,  однорукие  и  слепцы
находят для себя какое-нибудь занятие, чтобы добывать пропитание.  Поэтому
среди александрийского населения много ремесленников и  беспокойных  людей
всякого рода, и власти  бдительно  смотрят  за  тем,  чтобы  в  городе  не
нарушалось спокойствие и ничто не мешало доставке пшеницы в Рим.
   Александрия ведет торговлю с далекой Индией, хотя эти торговые сношения
замирают с каждым годом. В середине лета александрийские купцы везут  свои
товары вверх по Нилу, до города Копта, на что требуется при  благоприятных
обстоятельствах двенадцать дней. Здесь тюки  перегружают  на  верблюдов  и
направляют на юго-восток до Вереники - оживленного порта на Черном море, с
удобными караван-сараями и складами. На это уходит  еще  двенадцать  дней.
Затем товары перевозят на кораблях в Индию или Эфиопию. Пользуясь ветрами,
которые  в  это  время  года  неизменно  дуют  в  сторону  Индии,  корабли
приплывают в Кану на берегу Аравии, а потом в индийский город Музирас. Там
товары распродаются и корабли вновь спешно грузятся индийскими материями и
пряностями, чтобы воспользоваться благоприятными ветрами,  превращающимися
теперь из юго-западных в северо-восточные, что позволяет кораблю доплыть к
зиме в Чермное море. Но в  Александрию  стекаются  самые  разнообразные  и
дорогие товары: из страны  эфиопов  -  золотой  песок,  слоновая  кость  и
черепахи, из Аравии - благоухания и специ