идании высоких гостей собирались приглашенные и
члены городского совета.
   Пиршественный  зал,  расписанный  двумя  греческими  художниками,   был
гордостью Виктора. Город, по рассказам, весьма пострадал  от  маркоманских
войн, но в царствование  Септимия  Севера  пережил  некоторый  расцвет,  и
торговля доставила Виктору значительные  средства.  Благодаря  им  он  мог
построить новый дом. Художники,  выписанные  из  Антиохии,  изобразили  на
стенах охоту Артемиды. Богиня метала стрелы,  и  короткая  розовая  туника
небесной  охотницы  развевалась  на  ветру,  обнажая  не   только   тонкие
щиколотки, перевитые красными ремешками обуви, но и  божественные  колени.
Богиня смотрела большими серыми глазами и улыбалась, и  вдоль  стены,  под
сенью невиданных на севере деревьев, бежали грациозные  козули,  клыкастые
вепри в щетине, пушистые лисы, и псы преследовали  их,  раскрывая  ужасные
пасти. Над купами миртов и лавров поднимался серебряный узкий  серп  луны.
На синем потолке были изображены небесные созвездия  и  плывущие  по  морю
корабли. Когда я посмотрел на Артемиду, я подумал, что на  нее,  вероятно,
похожа та девушка,  которую  мы  видели  утром  на  террасе.  Может  быть,
антиохийский художник вдохновлялся ее юной прелестью, когда писал красками
богиню?
   Стол был составлен в виде греческой буквы "пи". Рабы в желтых туниках с
черной каймой суетились вокруг него, расставляя стеклянные чаши и подливая
благовонное масло в высокие  бронзовые  светильники.  Распоряжался  рабами
домоуправитель-вольноотпущенник,  старик  с  совершенно  лысой  головой  и
хорошо побритым морщинистым  лицом.  Мы  уже  знали,  что  Виктор  не  мог
нахвалиться его усердием.
   К своему удивлению, я тоже оказался в числе гостей. Виктор  укоризненно
развел руками, когда Вергилиан в ответ на приглашение попросил  позвать  и
меня. Торговец, склонив голову, недоверчиво посмотрел  на  мое  безбородое
лицо, но, вероятно, вспомнил, что в Риме, где ко всему привыкли, даже юнцы
посещают пиры. Он ответил:
   - Жду вас обоих.
   Мне же было любопытно побывать на таком ужине, и  Вергилиан  смеялся  в
ответ на мои наивные расспросы. Вот каким  образом  я  очутился  на  пиру.
Смеха ради Вергилиан потребовал, чтобы  я  облачился  в  римскую  тогу,  в
широких складках которой я путался с непривычки, как заяц в тенетах. Ее мы
приобрели в одной из городских лавок, и поэт  очень  забавлялся,  когда  я
примерял это довольно нелепое на мой взгляд одеяние.
   Но вот прибежал раб и сообщил  о  прибытии  Цессия  Лонга  с  друзьями.
Виктор заволновался, покинул нас и поспешил встретить почетного гостя.
   Цессий Лонг явился не в тоге, как было принято в подобных случаях, а  в
красном плаще,  очевидно  принимая  во  внимание  обстоятельства  военного
времени.  Плащ  был  застегнут  на  правом  плече  драгоценной  пряжкой  с
изумрудом. На шее легата, под бородой, блестело ожерелье из золотых зерен.
Подражая ему, некоторые трибуны тоже были в плащах -  красных,  белых  или
синих.
   Виктор бросился к легату:
   - Благодарю тебя, достопочтенный, за то, что ты посетил мою хижину!
   Я слышал, как Бульбий, эпистолярий, большой насмешник, как я  уже  имел
случай убедиться, шепнул поэту:
   - Эта "хижина" обошлась ему по меньшей мере в  миллион  сестерциев.  Но
теперь бедняга готов продать дом за полцены.
   - Почему?
   - Кажется, на Дунае  надолго  наступили  беспокойные  времена.  Того  и
гляди, что варвары предадут Карнунт пожару и разграблению.
   - Недавняя блистательная победа... - начал  было  как  всегда  вежливый
Вергилиан.
   Бульбий усмехнулся:
   - Победа! Само собой разумеется, мы так и написали в Антиохию.  А  чего
же ты хочешь еще? Но ведь  это  были  всего  только  передовые  сарматские
отряды. Никто не знает, что будет завтра.
   - Дом превосходный, - сказал тонким голосом стоявший  рядом  незнакомец
со стекловидными глазами и лицом как у скопца. - Не говоря уже о  росписи,
статуях и прочем. Однако, в самом деле, как люди не боятся строить  дворцы
в такой близости от варваров?
   В это время в поле моего зрения появилось толстогубое,  обрюзгшее  лицо
Цессия Лонга. Рядом с ним шествовал  легат  XIV  легиона  Лициний  Салерн,
человек совсем другой породы, с холеной бородой, как у Септимия Севера,  с
тонким,  хотя  и  несимметричным,  лицом  типичного  представителя  старой
сенаторской фамилии. Позади  шли  квестор  Руфин  Флор,  не  уступавший  в
дородности Цессию Лонгу, Корнелин и другие  трибуны,  которых  называл  по
именам словоохотливый Бульбий.
   - Корнелина ты  знаешь,  поэт?  Достойный  человек.  Но,  сам  того  не
замечая, комедиант. Разыгрывает из себя какого-то квирита  времен  Катона.
За ним трибуны Салюстий и Аврелий. Они - чистокровные германцы.  Им  место
на цирковой  арене,  среди  пантер  и  леопардов...  А  вот  Аций,  верный
служитель Рима. Этот готов исполнить любое приказание.  Какое  -  ему  все
равно... Клавдий Тиберий... Пьяница, каких можно  встретить  только  среди
скифов. Рядом с ним Валерий Проб. Тоже трибун. Проиграл в Аквилее в  кости
все  свое  имущество  и  трех  рабов...  Вадобан,   пылкий   сын   Аравии.
Легкомысленный и развратник... Да и сам Лициний хорош. О его пороках знает
вся Паннония. Взгляни на эту улыбочку, на эти  плотоядные  глаза.  Орлиный
нос, а изнежен, как женщина. Впрочем, образованный человек...
   Когда группа почетных  гостей  входила  в  пиршественный  зал,  Лициний
окинул взглядом роспись. Он тоже впервые был в  этом  недавно  построенном
доме.
   - Скажи, Виктор, кто расписывал стены?
   Наш амфитрион приблизился, почтительно сжимая одну руку в другой, и  не
без гордости ответил:
   - Эрастобул и Пимий из Антиохии.
   - Пимий?  Тот  самый  художник,  что  украшал  термы  Антонина?  Нашего
благочестивого августа?
   - Он пробыл здесь некоторое время в  ссылке,  и  я  воспользовался  его
искусной кистью.
   - Это я знаю. А как очутился здесь Эрастобул?
   - Пимий вызвал его из Антиохии.
   Легат задержал на некоторое время взгляд на стройных  ногах  богини  и,
видимо, остался доволен работой художников.
   - Исполнено превосходно.
   - С большим вкусом, - тотчас поддержал его квестор.
   Цессий Лонг равнодушно окинул  взором  стены,  пожевал  губами,  но  по
своему обыкновению промолчал.
   Теперь необходимо было расположить гостей за столом так,  чтобы  каждый
возлежал на подобающем ему месте. Этим занялся  сам  хозяин  и  с  помощью
Бульбия благополучно справился с трудной  задачей.  Эпистолярий,  приложив
палец к губам, озирал свободное ложе, потом  пробегал  взглядом  по  лицам
приглашенных, ожидавших в некоторой  растерянности  своего  места,  что-то
обдумывал, очевидно, положение гостя на лестнице общественных  отличий,  и
уверенно указывал, где ему возлечь. Как, вероятно, часто бывает в подобных
случаях, не обошлось и без смешных недоразумений, к большому  удовольствию
Вергилиана, которого забавляли такие проявления человеческой гордыни. Но в
конце концов все разместились - с шутками,  нетерпеливым  покашливанием  и
соответствующими цитатами из классических авторов, хотя кое-кто и ворчал.
   Ужин оказался обильным, и обиды скоро были забыты. Рабы приносили  одно
за другим вкусные яства. Сначала  подали  раковые,  черепаховые  и  рыбные
супы, рубленое  мясо,  фазанов  и  шафранной  подливкой,  вареные  яйца  в
гарнире, налимью печенку, фаршированных яблоками и  оливками  диких  уток,
странное кушанье из сырых яиц, меда, кусочков рыбы  и  нарубленных  кишок,
посыпанное  специями,  которое  весьма  одобряли  возлежавшие  за   столом
римляне, а я не стал есть. Потом принесли жареных гусей, пироги с куриными
потрохами, мясо молодого козленка. Когда же в зал был внесен  на  огромном
глиняном блюде вепрь, украшенный колбасами и розовыми ломтиками арбуза,  к
нему подали еще одну подливку, заправленную уксусом и  перцем.  За  вепрем
последовали медвежатина, сыры и кампанийский виноград в корзинах.
   Перечисляю подробно эти кушанья, чтобы потом уже не возвращаться к еде,
и не скрою, что я удивлялся аппетиту римлян, хотя и  варвары,  какими  еще
недавно были многие трибуны, не уступали им  в  обжорстве.  И  я  невольно
сравнивал этот пир с нашими скромными трапезами в городе  Томы,  где  люди
насыщаются одной похлебкой и куском козьего сыра с пшеничным хлебом. А  на
стене бежали олени, за ними летела стрела, не поражая свою цель, и  богиня
вынимала из колчана другую...
   После  нескольких  чаш  вина  беседа  за  столом  весьма  оживилась,  и
настроение пирующих поднялось.  Выслушав  официальную  и  скучнейшую  речь
Лициния, поднявшего первую чашу за здравие императора и  возблагодарившего
богов за его заботы о  благосостоянии  государства,  гости  могли  наконец
отвести душу в частных разговорах.
   Трибуны варварского  происхождения,  стесняясь  грамматических  ошибок,
принимать участие в беседе избегали, но зато отдавали должное и  вепрю,  и
колбасам, и пирогам, и испанскому вину. Они пожирали куски  мяса,  обильно
посыпав их солью, и опрокидывали в бездонные глотки чашу за чашей,  но  не
пьянели, а  только  наливались  кровью  и  икали,  почтительно  взирая  на
легатов.
   Цессий Лонг скрипучим голосом, время от времени  отпивая  глоток  вина,
говорил:
   - Каким должен быть воин, способный к  трудам  Марса?  Он  должен  быть
шести локтей росту, широк в плечах и с крепкими ногами. Пирожники,  ткачи,
цирюльники, кухари - плохие  воины.  Я  отдал  бы  предпочтение  кузнецам,
дровосекам и звероловам. Вот  из  кого  делаются  превосходные  легионеры,
выносливые  в  походе  и  стойкие  в  сражении.  Многого  можно,  конечно,
достигнуть упражнениями. Не упражняются ли ежедневно фокусники  и  атлеты,
чтобы потешать чернь в цирке? Кольми паче должен  укреплять  свои  мускулы
воин. Учите его наносить удары и делать прыжки!  И  никогда  не  забывайте
повторять, что колоть выгоднее, чем рубить!
   Клавдий Тиберий, возлежавший рядом с легатом и уже смотревший  на  всех
осоловелыми глазами, спросил:
   - Позволено мне будет сказать?
   - Говори!
   - Необходимо также,  -  заявил  трибун,  -  чтобы  у  центурионов  были
увесистые кулаки.
   Некоторые из возлежавших рассмеялись.
   Затем обратился к Цессию Лонгу за разрешением говорить Корнелин.
   - Кто будет оспаривать справедливость твоих слов?  Наши  воины  покрыли
себя славой в бесчисленных сражениях, легион являет собой пример  римского
гения, и его необходимо беречь как зеницу ока. Ведь где мы найдем подобную
стойкость, соответствие всех частей, составляющих целое? Легат возглавляет
воинов, префект заботится о построении лагеря, о пище для людей  и  соломе
для вьючных животных, трибуны  отвечают  за  свои  когорты,  и  центурионы
поддерживают порядок в рядах, когда воины, сложив щиты и копья под орлами,
берутся за лопаты, чтобы возвести укрепления. Каждый знает  свое  место  и
обязанности. Но не следует забывать, что ныне все большую роль  играет  на
полях сражений конница, а следовательно, все больше становится варваров  в
наших рядах, так как римляне охотнее имеют дело с волами,  чем  с  конями.
Конница  же  нам  нужна  потому,  что  легионы  утеряли  прежнюю  легкость
маневрирования, и потому, что все чаще и чаще  мы  имеем  дело  с  конными
варварскими  ордами.  Вот  почему  я  считаю,  что  необходимо  еще  более
увеличить число всадников в легионах и усовершенствовать  онагры,  мечущие
огненные стрелы. Никакой самый талантливый  военачальник  не  в  состоянии
одержать победу, если в  его  распоряжении  нет  соответствующих  воинских
средств.
   Цессий  Лонг  слушал  трибуна,  нахмурив  брови.  Ему   не   понравился
критический тон этой речи.
   - Мужи... - перебил легат Корнелина, который в недоумении умолк.
   Обводя взглядом собрание, Цессий Лонг возгласил:
   - Не лучше ли нам поговорить о достоинствах сего поистине великолепного
вепря? Клянусь Геркулесом, он огромен, как бык!
   Теперь разговоры приняли несколько иное направление. На том краю стола,
где возлежали Руфин Флор и Бульбий, большие любители покушать, и  рядом  с
ними Вергилиан и я, зашла речь о легкомысленных  вещах.  Молодые  люди  из
сопровождения  легатов  вспоминали  свои  веселые   приключения.   Смуглый
пальмирец Вадобан, повеса и забияка,  отправленный  августом  из  Рима  за
связь  с  женой  какого-то  почтенного  сенатора  в   далекую   провинцию,
рассказывал, сверкая зубами, о прелестях своей любовницы:
   - Понимаете? Ее грудь похожа  на  опрокинутую  чашу!  Подобная  знойной
пустыне, жаждущей орошения! Благоуханная распускающаяся роза! Не лиши нас,
богиня, счастья обладать такой!
   - Ах! - не выдержал квестор.
   - Когда я  целовал  мою  Хариту,  -  продолжал  Вадобан,  взволнованный
воспоминаниями, - я лобзал ее уста, как верблюд пьет воду в пустыне.
   - Где же она теперь, эта прелестная красавица? - полюбопытствовал Руфин
Флор.
   - Ее отняли у меня.
   - С кем же ты утешился?
   - И другую похитил у меня в расцвете лет Плутон.
   Легкомысленная  беседа  овладела  всем  столом.  Даже  Цессий  Лонг   с
приличным его возрасту и положению спокойствием  принял  участие  в  общем
разговоре о женщинах, так как подобные речи были безопаснее рассуждений  о
преобразовании римского военного строя, о чем должен думать сам август.
   У меня краска заливала лицо от этих  разговоров.  Но  Вергилиан  сказал
мне:
   - Относись снисходительно к человеческим слабостям. Они часто уживаются
рядом с величием духа.
   Квестор Руфин Флор, глубоко  образованный  человек  и  автор  известной
книги "О человеческом сомнении", почитатель Митры, улыбался  и,  не  то  в
смущении, не то  скорбя  о  своей  тучности  и  старости,  издавал  губами
какие-то нечленораздельные звуки.
   Среди шума голосов я мог  разобрать  только  обрывки  разговоров.  Рабы
сбились с ног, наполняя испанским вином  -  увы,  уже  не  столетним,  как
первоначально, а похуже, - плоские серебряные чаши.
   Двое воинов, - они были трибуны, судя по красной полосе на их  туниках,
и, по-видимому, варвары, давно состоявшие на службе у римлян, - не поделив
чего-то, вступили с пьяных глаз в перебранку.  У  одного  через  всю  щеку
розовел шрам от меча, другой лишился в какой-то схватке левого уха.  Ссора
разгоралась. Слышались уже ругательства.
   - Непотребная девка!
   Сосед отвечал ему не менее крепкими словами.
   - Да приключится с тобой несчастье в первом же бою!
   - Убью, как щенка! И пусть матери твоей...
   В конце концов на споривших обратил внимание Цессий Лонг:
   - Тише! Вы не на конюшне!
   Трибуны угомонились и вновь взялись за чаши, косясь со злобой  друг  на
друга. Оба носили звучные римские имена: одного звали Салюстий, другого  -
Аврелий.
   - Надо еще более усовершенствовать баллисты Арриана... - доносилось  до
меня с дальнего конца стола.
   - Придумать новые, более мощные зажигательные снаряды...
   - Отравлять города серным дымом...
   - Подумайте только, каких средств стоит императору содержать легионы  и
бесчисленное количество вспомогательных когорт! Трудно  представить  себе,
что будет с нами, если число врагов увеличится на наших  границах.  Откуда
мы возьмем средства, чтобы сдерживать натиск варваров?
   Последнюю тираду произнес  Корнелин.  У  некоторых  из  возлежавших  за
столом от таких разговоров не лез кусок в горло. Они привыкли беседовать с
добродетельными супругами о  солении  впрок  овощей  или  о  благочестивом
намерении соседа совершить паломничество в прославленный исцелениями  храм
Эскулапа.
   Но были и другие предметы для разговора. Я услышал справа от себя:
   - Прекрасное постигается зрением или слухом. Мы  находим  также  его  в
некоторых словосочетаниях. Наконец, поднимаясь в абстрактные  сферы,  -  в
поступках добродетельных людей.
   Я прислушался. Вергилиан тоже приподнялся на локте. Среди разговоров  о
баллистах и лупанарах эти слова поразили нас, как соловьиное пение.  Такие
мысли  высказывал  тот  самый,  бритый  на  восточный  манер,  человек  со
стекловидными глазами, возлежавший подле Лициния.
   - Кто этот философ? - спросил Вергилиан Виктора,  который  склонился  к
нему, чтобы спросить, удовлетворен ли гость сегодняшним вечером.
   - Дионисий не философ. Он -  приближенный  Юлии  Месы.  Неужели  ты  не
знаешь его? Прибыл сюда с поручением закупать в любом количестве янтарь.
   Сам Грациан Виктор, по его словам, ужином остался доволен. Всего было в
изобилии, разговоры за столом велись такие, какие не всегда услышишь  и  в
Риме, и Лициний очень хвалил испанское вино.
   С самодовольной улыбкой на устах хозяин отправился по своим делам.
   Уставив глаза  в  далекое  пространство,  Дионисий  очаровывал  Лициния
приятной беседой:
   - Что же является причиной того, что  глаз  находит  человеческое  тело
прекрасным? Симметрия? Допустим.  Однако  какая  же  симметрия  в  красоте
золота или, например, в речи оратора? Предположим, что и в ней может  быть
гармоничное  построение  отдельных  частей.  Но  какая  же   симметрия   в
возвышенном поступке?  Наконец,  в  неправильно  распределенных  лепестках
розы? А ты вспомни о том, как содрогается  душа  и  отвращается  при  виде
безобразного, и тебе станет понятно, что  красота  какого-нибудь  предмета
есть лишь отражение красоты идеальной. Ты, конечно, читал Платона,  и  это
для тебя не является чем-то новым. Вероятно, в женских  глазах  отражается
божество. И цветок, и... - поискал он глазами на стене, - и олень, и  даже
эти псы, что бегут за оленем, - все это эманация божества. Но,  постепенно
ослабевая, она исчезает  в  мертвой  материи,  превращается  в  темноту  и
небытие...
   Дионисий, всю свою жизнь возившийся с торговыми счетами  и  расписками,
находил утешение от земной скуки в платоновской философии. Путешествия  по
поручению Юлии Месы давали ему  возможность  встречаться  с  просвещенными
людьми, находить в библиотеках редкие книги и оставляли достаточно времени
для размышлений. Очутившись случайно за столом рядом с  Лицинием,  он  был
рад, что может поговорить с ним о тонкостях александрийской школы.  Легат,
только  что  отправивший  в  рот  второй  кусок  вепря,  ковырял  в  зубах
зубочисткой и с явным удовольствием слушал Дионисия.
   - Как ты  это  прекрасно  выразил!  Поистине  красота  женских  глаз  -
отражение небес!
   Некоторые уже покинули  свои  места  за  столом.  Вергилиан  перебрался
поближе к Дионисию. Однако тот говорил теперь о другом.
   - Приходилось тебе читать книгу Валентина? - спрашивал он Лициния.
   - О чем?
   - О системе эонов?
   - Нет, не приходилось, - ответил легат с таким видом, точно жалел,  что
не попробовал какого-нибудь вкусного блюда.
   - Книга, достойная внимания! О  странных  вещах  в  ней  говорится,  но
нельзя отказать автору в гениальности.
   - Любопытно...
   - Отправляясь в Паннонию, я взял свиток с собой,  чтобы  на  остановках
сокращать время за чтением, и так увлекся книгой, что иногда  посвящал  ей
всю ночь. Я дам тебе это сочинение, если пожелаешь.
   - С превеликим  удовольствием.  Сюда  с  большим  запозданием  приходят
книги. Если позволишь, я даже хотел бы переписать это сочинение.
   В это время Цессий Лонг, председательствовавший на пиру, приподнялся на
локте и поднял руку, требуя молчания. Когда наступила тишина, он произнес:
   -  За  возлюбленного  и  благочестивого  августа  нашего,  Германского,
Гетийского...
   Слова его потонули в рукоплесканиях.
   После сего легаты удалились в сопровождении своих друзей,  а  вслед  за
ними оставили пир и многие другие, и зал опустел. Я слышал, как  Корнелин,
который весь вечер  проговорил  о  значении  конницы  на  полях  сражений,
покидая зал, сказал Бульбию:
   - Всякий раз,  когда  я  ем,  пью  вино  или  даже  беседую  на  пирах,
раскаиваюсь потом, что так бесцельно потерял  время,  предназначенное  для
общественных трудов.
   Эпистолярий икнул и ответил:
   - А я считаю, что если человека пригласили  на  ужин,