-  тебе  казаки  и  так
доверяют.
     -  Доверяют,  это  так,  -  отвечал  Богдан,  -  но   одних   казаков
недостаточно, надо и  хана  поднять  на  ноги,  а  с  этими  татарами  без
доказательства ничего не сделаешь.
     - Ну, так  торопись  и  доставай  грамоту.  На  днях  я  слышал,  как
Чаплинский хвалился упечь тебя туда, где ты и света не увидишь.  Ведь,  ты
знаешь, - прибавил он еще тише, - никто не чует, что я тебе друг, при  них
я тебя еще больше их браню. Все несчастия скликаю вместе с  ними  на  твою
голову, - прибавил он, смеясь.
     - Спасибо, пан, спасибо! - проговорил Хмельницкий, пожимая ему  руку,
- зато и я надеюсь на тебя, как на каменную стену. Если  же  удадутся  все
наши замыслы, - прибавил он, - так вот тебе рука и крепкое казацкое слово,
мы все разделим по-братски, пополам.
     В глазах Кречовского блеснул огонек.
     - Обошли меня паны... - проговорил он. - Как я  им  служил,  из  кожи
лез, ничего не добился. Ну, и полно же теперь, больше они от  меня  службы
не увидят. Послужу хлопам, все равно двум смертям не бывать,  а  одной  не
миновать.
     Последние  слова  Кречовского,  видимо,  неприятно  подействовали  на
Хмельницкого, он наморщил лоб и вперил в пана не то неприязненный,  не  то
насмешливый взор.
     - Да, - сказал он как-то загадочно, - хлопы честнее  панов  и  службу
твою оценить сумеют.
     Затем он сразу переменил разговор и беспечно проговорил:
     - В день Николая Чудотворца, 6-го  декабря,  милости  прошу  пана  до
моего двора.
     - Что так? - спросил Кречовский. - Пир затеваешь?
     - Пир не пир, а маленькую вечеринку. Где нам,  бедным  казакам,  пиры
затевать.
     -  И  Чаплинский  у  тебя  будет?  -  спросил  Кречовский  с  видимым
любопытством.
     - Обещал, отчего ему не быть? - небрежно проговорил Богдан.
     - Вот еще что, пан Богдан, - проговорил Кречовский,  как-бы  вспомнив
что-то. - Берегись ты своего джуры Дачевского. Я его несколько раз видел у
Чаплинского, не за добром он туда ходит.
     - У Чаплинского? - с удивлением спросил Богдан. - Ты думаешь, что  он
шпионит за мной?
     - Не думаю, а почти уверен в этом, - отвечал Кречовский.
     Богдан, видимо, что-то соображал.
     - Да, да! - в раздумье говорил он,  -  это  очень  возможно.  Спасибо
тебе, друже! Это я приму к сведению.
     Поговорив еще о том, о сем, Хмельницкий встал и при прощании  заметил
хозяину:
     - А слышал ты, что татарский загон появился?
     - Нет, ничего не слыхал, - ответил Кречовский.
     - Мне на днях казак сказывал. Надвигаются, говорят, через Дикие поля.
Надо бы разузнать.
     - Ну, брат, как бы тебя не послали, - проговорил  Кречовский.  -  Наш
пан староста тоже начинает на тебя зубы точить. Недавно вспоминал на пиру,
как ты тогда его отцу про крепость ответил.
     - Это про Кодак-то? - заметил Хмельницкий. - Что ж и теперь  повторю:
"Что руки человеческие созидают, то руками и разрушается". И разрушим, Бог
даст, и разрушим! - гордо проговорил Хмельницкий.
     - Бог даст, разрушим! - повторил Кречовский, - но и  осторожность  не
мешает.
     - Так, что же про меня говорил пан староста? - переспросил Богдан.
     - Он рассказывал, как его  отец  уже  на  смертном  одре  жалел,  что
оставил твою буйную голову у тебя на плечах.
     - Ну, так то отец, а с сыном я, кажется, лажу.
     - Много тут портит Чаплинский. Сколько раз мне случалось слышать, как
он тебя расписывает перед старостой.
     - Бог с ним! - небрежно проговорил Богдан, - еще наше не ушло. Он мне
простить не может, что я женюсь на Марине. Бог с ним, - повторил он,  -  я
ему зла не желаю. А все-таки спасибо, друже, за твои советы,  остерегаться
буду.


     Расставшись с Богданом, Иван Довгун подъехал к  шинку,  отдал  своего
коня мальчишке жиду, сыну корчмаря, и вошел в  низенькую  горницу,  битком
набитую мелким людом. Он сел к одному из столов и  стал  прислушиваться  к
разговорам. Сидевшие в корчме были уже навеселе, языки развязались и никто
не стеснялся высказывать то, что  у  него  было  на  душе.  Старый  слепой
кобзарь заунывно пел что-то, сидя в углу, но его никто не слушал.
     - Нет, вы послушайте, добрые люди, - говорил  в  одном  углу  высокий
худой хлопец резким крикливым. - Разве это так можно жить? И пашню у  тебя
возьмут на корне, и покос у тебя оттянут, и  последнюю  скотинку  из  дому
выведут, да и тебя самого, в  угоду  пана,  угонят.  Нарядят  в  дурацкую,
шутовскую одежду и ступай за паном по белу свету мыкаться. А  тут  жена  с
ребятишками голодает, да и из них жид последнее повытянет, того  гляди  на
улицу выгонит, последний хуторишко и тот отнимет...
     - Что и говорить, - вторили окружающие, - плохие времена...
     - А слыхали вы, братцы?  -  перебил  толстый  приземистый  человек  в
одежде мещанина, - говорят, опять звезда с хвостом на небе появилась.
     - Не звезда, брат, а два меча, - перебил его  другой.  -  И  мечи  те
остриями сходятся. Один меч панский, а другой казацкий. Вот и рассуди, что
это значит...
     - Что там на небе, - заговорил опять высокий крестьянин, - небо небом
а ты посмотри, что на земле-то делается. Сгрубил пану, голову  тебе  долой
или  камень  на  шею  и  в  воду.  Да,  что  я  говорю,   пану,   довольно
жиду-арендатору не понравиться, так он  тебя  одними  церковными  налогами
доймет. Крестить ли ребенка, иди жиду поклонись. Какую цену заломит, ту  и
давай. А нет у тебя денег, так и останется дитя некрещенным, оно для жида,
для нехристя, еще лучше. Ему над нами, над православными, надругаться куда
как любо. Умрет кто в доме, опять к жиду, в ноги кланяйся: "Позволь,  мол,
добродзею, похоронить!" Ни жениться, ни Святого Причастия принять,  ничего
нельзя без жидовского разрешения, и за все плати  взятки.  Спрашиваю  вас,
добрые люди, можно ли так жить? - заключил он, обводя глазами слушателей.
     - Верно, верно! - загудела толпа. - Житья нам нет от  панов,  пора  с
этим покончить!
     Довгун внимательно прислушивался к речи крестьянина,  всматривался  в
него, и странная улыбка появилась на его лице.
     - Вот так хлопец! - засмеялся он про себя. - Да ведь  это  казак  наш
Брыкалок!  Ей-ей,  это  Брыкалок.  Каким  же  манером   он   обернулся   в
крестьянина?
     Улучив минуту, когда толпа отхлынула, он подошел к высокому оратору и
дернул его за полу.
     - Гей, Брыкалко! - тихо  проговорил  он.  -  Что  ты  тут  за  чепуху
городишь? Какой ты крестьянин? Ты и земли-то пахать не умеешь!
     Брыкалок с досадою обернулся к товарищу и погрозил кулаком.
     - А этого хочешь? - тихо, но выразительно сказал он. -  Молчи,  держи
язык за зубами и не суйся не в свое дело.
     - Э-ге! - протянул  Довгун,  -  понимаю...  Ну,  ладно!  Довольно  уж
наболтал тут, пойдем, я тебе чарку поднесу, у  тебя,  небось,  в  горле-то
пересохло.
     Они подошли к шинкарю, выпили по чарке горилки да по  кружке  меду  и
вышли на улицу.
     -  Знаешь  что,  Брыкалко,  -  сказал  Довгун,   -   сегодня,   ведь,
воскресенье, значит, у девушек вечерницы. Хочешь со мною отправиться?
     - А куда? - спросил длинный казак.
     - Да недалеко. Вот тут к Чигиринскому подстаросте в  имение.  Коня-то
мы здесь оставим, а сами пешочком и проберемся.
     - Пойдем, пожалуй, - согласился Брыкалок.
     Они вошли во двор. Ивашко о чем-то переговорил с жиденком, сунул  ему
в руку блестящую монету, и тот в несколько прыжков исчез в корчме.
     - Что там с ним, колдуешь, что ли? - спросил Брыкалок, стоя у ворот.
     - Колдую! - усмехаясь, ответил Ивашко.
     Через несколько минут жиденок вернулся с каким-то свертком в руках  и
передал его Довгуну.
     - Все ли тут? - спросил казак.
     - Все, добродзею!
     - Ты у меня смотри! - пригрозил ему Довгун. - Коли что не  так,  я  с
тебя стребую, не в последний раз видимся.
     - Смилуйтесь, пан казак! Смею ли я?
     - Что ты там у него взял? - спросил Брыкалок.
     - Да уж идем! По дороге  все  расскажу,  времени  терять  некогда,  -
торопил Ивашко, увлекая за собою товарища.


     В обширном доме Чаплинского было темно и тихо. Хозяин вернулся  домой
взбешенный, угрюмый. Все попрятались по углам. Когда пан бывал не в  духе,
у хлопа за малейшую провинность могла и голова с плеч слететь. Пан  Данило
прошел в свою опочевальню и потребовал к себе сельского фельдшера.
     В одной из задних комнат,  при  тусклом  мерцании  лучины  в  светце,
сидела черноокая панна Катря и нетерпеливо перебирала свои монисты.  Перед
нею стояла ее мамка, старая татарка Олешка. Катря  была  в  полном  смысле
красавица. Огненные черные глаза, опушенные длинными  ресницами,  смотрели
бойко, решительно, весело из-под  густых  бровей  дугою.  Черные  вьющиеся
волосы прихотливыми змейками выползали из  толстых  длинных  кос.  Смуглое
личико с ярко-алыми губками было игриво,  подвижно,  обворожительно,  хотя
немного слишком мужественно для молоденькой девушки. Худощавая,  стройная,
живая, она, казалось, ни минуты не могла посидеть на месте. "Никакое  горе
на ней не висло", - как говорила ее мамка.
     - Мальчишка ты, вот что! -  ворчала  старуха,  когда  Катря  затевала
какую-нибудь проказу, - какая ты панночка, ты на панночку и не похожа.
     - Я татарченок! - дразнила ее Катря, - ведь ты меня выкормила,  а  ты
татарка...
     - Фу, сорви-голова! - отмахивалась от нее Олешка.
     Она не  любила,  когда  ей  напоминали  ее  татарское  происхождение:
выросла она в казацкой семье и считала себя настоящею казачкою.
     - Мама пусти меня на  вечерницу,  -  упрашивала  девушка,  -  умильно
посматривая на мамку. - Ну, право, я долго не засижусь!
     - В уме ли ты? - испуганно уговаривала ее старуха. - Ты слышала,  что
пан подстароста приехал домой гневен. Ну, вдруг  спросит  тебя?  Ведь,  он
меня в живых не оставит.
     - Зачем ему обо мне спрашивать? Я тихонько уйду, никто не увидит.
     - И что тебе дались эти вечерницы? - ворчала мамка. - Панское ли  это
дело с сельскими дивчатами песни распевать?
     -  Весело,  мамуля,  страх  как  весело!   -   притоптывая   цветными
черевичками, сказала Катря.
     От одного воспоминания у нее у нее уже глаза разгорелись.
     Мамка с любовью на нее посмотрела.
     - Ну, уж иди, что с тобою  делать,  -  согласилась  она.  -  Я  огонь
потушу, а если спросит, скажу: голова разболелась, спать легла.
     Девушка бросилась старухе на шею.
     - Ах, мамуся! Ты  моя  кралечка,  торбочка,  бубличек,  колобочек!  -
кричала она, целуя старуху.
     Мамка отмахивалась от нее обеими руками.
     - Да ну уж, полно! Иди, что ли!
     Девушка живо собралась. Надела тонкую рубаху с  расшивным  воротом  и
рукавами, обмотала  ярко-синюю  шелковую  плахту,  подвязала  ее  красивым
кушаком с вышитыми  концами,  обвила  косы  вокруг  головы,  а  поверх  их
положила алую ленту. Взяла она было атласный жупан, обшитый дорогим мехом,
но сейчас же отложила его в сторону и обратилась к мамке:
     - Дай мне, мамуся, твою свиту и шапку; боюсь, чтобы кто не узнал.
     - Черевики-то  промочишь,  смотри,  снег  какой,  -  говорила  мамка,
подавая свиту.
     - И то правда, дай лучше чоботы.
     В один миг Катря  переменила  свои  красные  черевики  с  серебряными
подковами на черные чоботы и побежала из дому в  одну  из  ближайших  хат,
кутаясь в длинную свиту и подбирая на ходу рукава. Катря знала, что Довгун
должен был приехать  из  Сечи;  не  раз  она  уже  видела  его  прежде  на
вечерницах и теперь рассчитывала, что, может быть, он догадается зайти  на
село.
     В хате было и дымно, и душно от множества  горевших  лучин,  но  зато
неудержимое веселье так и  разливалось,  так  и  шумело,  словно  весенний
поток. Множество девушек сидело рядышком на лавках около стены хаты. Перед
каждою стоял  поставец  с  лучиною  и  прялка:  все  они  прилежно  пряли,
перекидываясь остротами  и  шутками  с  паробками.  В  углу  сидел  старый
бандурист с длинными седыми усами, в высокой  бараньей  шапке,  в  длинной
суконной свите и лычаных лаптях. Он рассеянно  перебирал  струны  и  молча
посматривал на девушек из-под нахлобученной шапки. Посреди комнаты в толпе
паробков стоял высокий, худой крестьянин. Катря его в первый  раз  видела.
Она поспешно оглядела всю избу: Ивашка не было.  Девушки  обрадовались  ее
приходу, многие повскакали с мест, усаживая ее, и все голосили:
     - Панночка, панночка пришла!
     В эту минута хозяйка, высокая, плотная женщина  с  дородным,  но  еще
красивым лицом, принесла целую груду пряников в большой деревянной чашке и
поставила ее на стол. Девушки принялись  за  лакомство.  Катря  подошла  к
столу и взяла для приличия один пряник. Старый бандурист ударил по струнам
и хриплым дребезжащим старческим голосом запел  какую-то  песню.  На  него
мало кто обращал внимание и в углу, где он сидел, не горела лучина.
     - Панночка, а панночка, ясные оченьки! - проговорил он тихим  хриплым
голосом, - подойди поближе, не бойся старика, я тебе поворожу.
     Катря засмеялась и подошла.
     Старик говорил вполголоса и никто из девушек не слыхал его  слов.  Он
грянул по струнам и из-за звуков бандуры Катря услыхала голос Ивашка:
     - Или не узнала меня, сердце мое?
     Девушка с испуга чуть не вскрикнула, но в ту  же  минуту  зажала  рот
рукой. Она взглянула в глаза бандуристу и тихо засмеялась.
     -  Экий  ты  шальной,  Ивашко,  напугал  меня  до  смерти,  я  думала
оборотень. Как тебе в голову пришло так нарядиться?
     - Это мне моя панночка в прошлый раз приказала, - усмехнулся Ивашко.
     - А я-ж тебе не приказывала! - удивилась Катря.
     - Не ходи, говорила часто, не садись близко. Узнает опекун, обоих нас
со свету сживет. Ну, вот я и умудрился.
     В это время к ним  подошли  девушки  и  Катря  от  души  пожелала  им
провалиться. Но делать было нечего; девушки увели ее с собою петь песни  и
прясть лен.
     Старик-бандурист через некоторое время незаметно исчез из избы. Когда
его хватились, чтобы сыграть плясовую, его уже не было.
     - Ишь ты, старый дид, - ворчали паробки, - утек.
     Катря стала собираться домой.
     - Куда так рано, панночка?  -  уговаривали  ее  девушки.  -  Подожди,
сейчас плясать будем. Вон длинный хлоп обещается достать бандуру у соседа.
     Брыкалок, действительно, боясь, чтобы не  стали  разыскивать  Ивашка,
обещал скорехонько добыть инструмент и скрылся за дверью.
     - Нет, сердыньки, пустите, - вырывалась от подруг Катря, - боюсь, как
бы не хватились дома.
     - Как же ты  одна  пойдешь?  -  уговаривали  ее.  -  Еще  упырь  либо
оборотень встретится.
     - Здесь недалеко! -  весело  крикнула  им  Катря  на  прощание,  -  а
оборотней я не очень-то боюсь.
     На дворе навстречу Катри попался Брыкалок с бандурой.
     - Ступай, панночка, влево, - шепнул он ей.  -  За  второй  избой,  на
пустыре, твой бандурист тебя дожидается.
     Катря удивленно взглянула на хлопа, но, тотчас же  сообразив,  в  чем
дело, кивнула головой и побежала на пустырь, где ждал ее Довгун.
     Молодые люди передали друг другу все, что случилось  с  ними  за  это
время. Ивашко не видал Катрю уже с месяц. Когда Катря узнала  о  постигшей
Довгуна опасности, она разразилась гневными восклицаниями на пана Данила.
     - Злодей он, кровопийца, больше ничего! - говорила она. -  Кабы  воля
моя, - сейчас бы от него ушла.
     - Потерпим, сердце, - отвечал  Ивашко.  -  Будет  и  на  нашей  улице
праздник.



                                 3. ПИР

                                     Тогдi Хмельницкiй ключи одбирав,
                                     Чуру свого до города Черкаса посилав;
                                     Велiв ключи пани Барабашевой подати,
                                     Листiв королевських питати.

     В большой просторной комнате Суботовского хутора все  было  готово  к
прибытию гостей. Три длинные  стола,  поставленные  покоем,  были  покрыты
тремя  тонкими  прекрасными  скатертями,   лежавшими   одна   на   другой.
Серебряные, вызолоченные тарелки, мисы, блюда так  и  блестели  при  ярком
свете люстр и  шандалов  с  восковыми  свечами.  На  каждой  тарелке  была
небольшая салфетка и ложка. В углу комнаты, вместо буфета, стоял стол.  На
нем  возвышались  груды  тарелок,  чаш  и  мис.  В   другом   конце   зала
расположилось несколько музыкантов и  песенников.  При  входе  в  столовую
стоял роскошный серебряный рукомойник с таким же тазом, и висело  расшитое
широкое полотенце локтя в три длиною. На  особом  столе  стояло  множество
бутылок и кувшинов с винами, медом и брагою.
     Слуги то и дело сновали взад и вперед; одеты они были по казацки,  но
чисто, щеголевато, даже роскошно. Тут же  хлопотала  и  Марина  в  богатой
штофной плахте с дорогим ожерельем на шее и кокетливою кибалкою на голове,
прикрытою длинными  концами  тонкой  кисеи.  Кушак,  поддерживавший  яркую
шелковую запаску, весь был унизан дорогими каменьями. На ногах красовались
сафьянные черевики с богатым золотым  шитьем  и  серебряными  скобами  под
каблуками.  Марина  исполняла  в  доме  Хмельницкого  роль  экономки,   но
рассчитывала скоро стать полною  хозяйкою,  так  как  после  Рождества  он
обещал на ней жениться. Чаплинский, в свою очередь, делал ей несколько раз
предложение, но  она  постоянно  ему  отказывала  и  не  слушала  уговоров
ксендза, сулившего ей все муки ада  за  то,  что  она  хочет  стать  женою
провославного. Младший сын Богдана сидел на  крыльце  и  забавлялся  своею
прекрасною игрушечною саблею, привезенную отцом из Чигирина. Дочери - одна
невеста, другая подросток - помогали Марине по хозяйству.  Богдан  еще  не
выходил из своей комнаты: он сидел за какими-то  бумагами  и  угрюмо  грыз
перо. Перед ним стояла кружка с брагою, но  он  до  нее  не  дотрагивался:
мысли его, видимо, были далеко: может быть, у крымского хана, с которым он
думал завязать сношения, может -  у  короля  Владислава,  на  которого  он
возлагал большие надежды, а то и в Сечи с удалыми запорожцами, с понизовою
вольницею, не знавшего ни страха, ни удержи...
     К  крыльцу  подъехали  двое  всадников  и  в  комнату  Богдана  через
несколько минут вошли Довгун и Брыкалок. Они низко поклонились Богдану,  а
он ласково протянул им руку.
     - Здравствуйте, хлопцы! - проговорил он приветливо.
     - Здоров будь, батько! - отвечали казаки.
     - А вы в пору приехали, - сказал Богдан, - у  меня  сегодня  пир  или
прочуяли? Казак чует горилку за версту.
     Казаки весело засмеялись.
     - Я к тебе, батько, который час собираюсь, - сказал Брыкалок.
     - А что, орудуешь? - спросил Богдан, пытливо взглянув на него.
     - Орудую, - подтвердил казак. - По шинкам да по  корчмам  все  сапоги
избил.
     - А толк есть?
     - Как не быть! По нынешним временам уменья немного надо: народ и  так
на панов озлоблен, а здесь еще к тому же и твое имя знают, видят, как твои
сельчане живут. Всякому завидно, всякий того же хотел; у тебя-то рай, а  у
панов ад.
     Богдан улыбнулся, приосанился и заложил руки за пояс.
     - Ну, а сколько у тебя примерно? -  спросил  он,  в  упор  смотря  на
казака. - Только не лги, говори правду.
     - Да человек с сотню будет верных, таких, что и к  присяге  приводить
не нужно. А потом вот еще,  Богдан  Михайлович,  -  заговорил  он  деловым
тоном, подвигаясь ближе. - Хочет тебя повидать  поп  из  деревни  Липовец;
человек он верный, добрый, за  веру  провославную  головой  стоит.  А  еще
корчмарь из Холмиков; он хоть и жид, да больно уж паны его разобидели, вот
он и тянет на сторону хлопов.
     - Ну, жидам-то я не больно доверяю, -  поморщился  Хмельницкий.  -  С
жидом мы подождем, а попа твоего давай: если он двоих, троих  доставит,  и
то хорошо.
     - Какое троих, за ним весь приход пойдет: человек он надежный...
     - Ну, ладно об этом завтра переговорим, - прервал его Богдан. - А  вы
никак знакомы? - обратился он к Довгуну.
     - В Сечи кто не знаком, - ответил то