моего короля, - отвечал гетман.
     - Да ты ослеп, алла  послал  помрачение  на  ум  твой...  Зачем  тебе
король, ты сам можешь овладеть всей Польшей...
     - Я подданный короля и не хочу выходить из его воли.
     Мурза только пожимал плечами.
     Всех больше волновался Чорнота.
     - Забражничался наш гетман, - кричал он, - стал он поблажать полякам,
обманет он нас, отдаст в руки  панов...  С  такой  силой,  как  у  нас,  и
отступать... Отступать, после того, как мы забрали и войско, и гетманов...
Он совсем с ума сошел...
     Шляхтичи же, окружавшие Хмельницкого, радовались, что дело  кончается
миром, и восхваляли гетмана до небес. Богдан чувствовал свою силу, ему  не
страшна была теперь воркотня казаков. Он не обращал  внимания  на  угрюмые
лица и распоряжался отступлением. Оно состоялось через пять дней.
     Король прислал ему новых послов с бунчуком и булавой  и  этим  совсем
растрогал  Хмельницкого.  Он  издал  универсалы  к  полковникам,  приказал
загонам прекратить набеги, а народу возвратиться домой.
     - И пан гетман полагает, что может потушить  восстание?  -  спрашивал
Выговский.
     - Полагаю, пан писарь!
     - Пан гетман рассчитывает на милость короля, думает, что мирным путем
получит все привилегии?
     - И рассчитываю, и думаю, пан писарь!
     -  Напрасно!  Пусть  поверит  мне,  что  паны  его  обманут.  Гораздо
благоразумнее подчиниться московскому царю. Уж если подчиняться,  так,  по
крайне мере, действительной власти, а не мнимой, какова  власть  короля  в
Польше.
     - Пан писарь берет на себя слишком  большую  смелость!  -  запальчиво
остановил его Хмельницкий. - Я не спрашиваю его советов и сам  знаю,  кому
мне подчиниться, московскому царю или королю польскому.
     Выговский  замолчал,  он  знал,   что   возражать   гетману   опасно:
Хмельницкий совсем  не  выносил  противоречий,  на  него  иногда  находили
припадки бешенства, особенно после горилки.
     - Позвать ко мне чаровницу!
     - Которую прикажете, пан гетман? - спросил Выговский.
     - Марушу!
     Через несколько  минут  вошла  в  палатку  Маруша,  высокая,  полная,
молодая еще женщина, смуглолицая, с  черными  бровями  дугой  и  вьющимися
черными волосами, распущенными по плечам. Ярко-алая атласная  плахта  была
подвязана запаской золотистого  цвета  с  причудливыми  узорами,  вышитыми
шелками. В ушах блестели дорогие серьги, а богатое самисто из  самоцветных
каменьев опутывало шею в несколько рядов. На белой рубахе тоже  был  вышит
прихотливый рисунок из каких-то переплетавшихся змей; на голове, несколько
на бок, была надета небольшая шапочка с кистью из жемчугов, перемешанных с
бирюзой. Парчовый пояс,  осыпанный  драгоценными  каменьями  и  щегольские
черевичкм на серебряных подковах довершали ее дорогой наряд. На одно плечо
была наброшена свита,  крытая  зеленым  бархатом  и  опушенная  прекрасным
собольим мехом. Всего более в Маруше поражали ее  глаза.  Это  были  глаза
хамелеона: каждую минуту они меняли и цвет, и выражение и  придавали  лицу
то кроткий, то гневный, то мягкий,  то  хищный,  то  веселый,  то  угрюмый
оттенок. Пытливый блеск этих глаз  заставлял  нередко  потупляться  самого
гетмана. Из всех колдуний только одна Маруша могла говорить ему правду, не
опасаясь его вспыльчивого нрава.
     - Пан гетман звал меня? - проговорила она почтительно целуя его руку.
     - Погадай мне, Маруша, - ласково проговорил Богдан. - Что-то сердце у
меня неспокойно.
     Колдунья быстро окинула его  взглядом  своих  проницательных  глаз  и
сказала:
     - Здесь гадать неудобно: много народу к пану гетману ходит, помешают.
Я знаю одно местечко, пойдем,  проведу,  там  все,  как  на  ладони,  пану
выложу.
     - Где же это местечко? - спросил Богдан.
     - Да тут недалеко, у старой мельницы.
     - Пойдем! - согласился Богдан.
     Они вышли. Вечер стоял тихий. Легкий мороз чуть-чуть веял в  воздухе,
делая  его  совершенно  прозрачным.  Ярко  горели  звезды  на  небе,  луна
металлическим блеском освещала окрестности. В лагере уже все спали; только
изредка слышались окрики сторожевых казаков.  Выйдя  из  лагеря,  колдунья
взяла вправо к овражку и по крутой тропинке спустилась  вниз,  оглядываясь
по  временам  на  своего  спутника.  Богдана  охватило  какое-то  странное
чувство: не страх, но неопределенность ожидания, какая-то смутная тоска...
Если бы не стыд перед  женщиной,  он  непременно  вернулся  бы  к  себе  в
палатку. Маруша точно угадывала его настроение.  Блеснув  на  него  своими
темными глазами, она тихо усмехнулась про себя и что-то забормотала.
     - Что ты бормочешь? - угрюмо окликнул ее гетман.
     - Читаю заклинание, вельможный пане, время теперь полуночное.
     - А далеко еще до твоей мельницы?
     - Вот тут сейчас за пригорком.
     Они поднялись на пригорок. Внизу перед  ними  была  котловина.  Среди
густой  сухой  травы  и  голых  кустарников  с  шумом   протекала   речка,
ниспадавшая с пригорка. Несколько тощих, высохших  деревьев  стояли  подле
старой заброшенной мельницы. Речка текла быстро, осенние дожди взмутили ее
волны,  она  клубилась  и  пенилась  около  поломанных  мельничных  колес,
покачивавшихся с каким-то жалобным визгом и  треском.  Дверь  сорвалась  с
петель и лежала на земле, а внутри белым силуэтом, точно мертвец в саване,
обрисовывался жернов со столбом, освещенные луной. Из ветхой крыши торчали
пучки соломы; при легком колебании ветра они таинственно шуршали. Засохшие
ветви деревьев раскинулись над мельницей и густые тени их перебегали,  как
призраки, по струям кипевшей воды.
     Маруша подвела Богдана к самому колесу и велела смотреть на блестящие
струйки воды, а сама стала читать какие-то заклинания.
     Прошло несколько минут, много или мало, Богдан не мог бы определить с
точностью. Вдруг ему показалось,  что  вода  зашумела  сильнее,  и  колесо
несколько раз медленно повернулось.
     - Идет! - тихо шепнула колдунья  Богдану,  схватив  его  за  руку.  -
Теперь спрашивай!
     - Будет  ли  мне  удача  в  бою?  -  проговорил  Богдан,  со  страхом
посматривая на качавшееся колесо.
     - Будет, если сам не сплошаешь, - отвечал глухой голос.
     Хмельницкому показалось, что  голос  этот  выходил  из-под  воды.  Он
почувствовал, как мурашки пробежали у него по спине, хотел было  отступить
назад, но колдунья крепко держала его руку.
     - Спрашивай дальше! - шептала она.
     - Что же мне делать? - нерешительно спрашивал гетман.
     - Татары твоя погибель, а великий царь -  твое  спасение!  -  отвечал
голос.
     - Что ждет меня? - спросил Богдан.
     - Не все будет тебе удача, много крови казацкой прольется.
     - Что же мне делать? - повторил Хмельницкий.
     - Что бы ты ни делал, судьба твоя над тобой, одному не  сразить  тебе
ляхов...
     Колесо опять зашумело. Маруша с  горящими  глазами,  протянув  вперед
руку стала говорить:
     - Смотри, смотри, вот едет твой свадебный  поезд...  А  там  кровь...
много крови... Вот татарин схватил тебя... А вот ты стоишь  над  убитым...
Ох, горько тебе!.. Смотри, лях к тебе подкрадывается, бойся этого  ляха...
в нем смерть твоя сидит...
     Богдан в ужасе смотрел на воду, ему казалось - какие-то неясные  тени
плывут в волнах. Колдунья взглянула в воду еще  раз,  дико  вскрикнула  и,
толкая от себя Богдана, прошептала:
     - Беги, беги! Не оглядывайся!
     Суеверный страх  наполнил  сердце  гетмана,  он  пустился  бежать  по
тропинке и ему казалось, что сзади с воем и свистом за ним  несется  целый
сонм приведений, а колдунья хохочет ему  вслед.  Он  пришел  в  себя  лишь
тогда, когда завидел казацкий табор.
     Колдунья,  действительно,  хохотала  над  убегавшим  гетманом.  Когда
Богдан скрылся из виду, она повернулась к  двери  и,  продолжая  смеяться,
проговорила:
     - Вылезай, пан писарь, утек наш гетман!
     В полуразрушенной мельнице послышался легкий стук и из подполья вылез
пан Выговский.
     - Хорошо я тебе обделала дельце? - весело проговорила колдунья. -  Мы
на него такого страху напустили, что он до  утра  не  опомнится...  Я  его
знаю... В битвах он смел, нипочем ему пуля  и  сабля,  а  ночью  чертей  и
оборотней боится...
     Они вернулись в лагерь  ближней  тропинкой  и,  когда  через  полчаса
Богдан послал за писарем, тот, как ни в чем не  бывало,  тотчас  явился  к
нему.
     Богдан  отдал  ему  приказание  составить  письмо  к  пани  Марине  с
формальным  предложением  вступить  с  ним   в   законный   брак,   приняв
предварительное православие.
     - Кого  прикажет  пан  гетман  послать  с  этим  письмом?  -  спросил
Выговский.
     - Мне  все  равно,  следует  только  выбрать  расторопного  казака  и
объяснить ему, что эту грамоту он должен вручить пани в собственные руки.
     На следующее утро вошел к Богдану Ивашко и,  отвесив  низкий  поклон,
молча встал у порога.
     - Что хочет хлопец? - спросил гетман.
     - Прошу пана гетмана отпустить меня по своим делам.
     - А долго ли хлопец гулять думает? И  какие  такие  свои  дела!  -  с
неудовольствием проговорил Хмельницкий.
     - Больно стосковался, хочу Катрю повидать, я  прослышал,  что  она  в
монастыре, недалеко от Киева.
     - А не подождет ли хлопец  недельки  три:  я  и  сам  думаю  на  Киев
двинуться.
     Ивашко ничего не ответил, поклонился и вышел.
     - И что бы ему отпустить меня, - жаловался он вечером  Тимошу.  -  На
что я здесь нужен?
     - Что же ты не просился у него? - возразил Тимош.
     - Попросишься! - угрюмо отвечал Ивашко. - Он теперь не тот,  что  был
прежде... Нравный стал, слова себе наперекор не позволяет сказать,  сейчас
ногами затопает, закричит, с кулаками к тебе подступит.
     - С чего же это отец так переменился? - задумчиво спросил Тимош.
     - А с того, - нетерпеливо вскричал Ивашко, и глаза его загорелись,  -
что нас хлопов забыл, не нужна ему больше  казацкая  вольница...  Смотрит,
как бы с панами поладить... И особенно это с ним с тех  пор  сталось,  как
польская змея около него увивается...
     - Выговский? - быстро спросил Тимош.
     - Выговский! - подтвердил Ивашко. - Вкрался он в душу  его,  завладел
им  и  вертит,  как   хочет.   А   сам   втайне   с   московскими   людьми
переговаривается... Продаст он нашего батька. Его из польской службы за то
выгнали, что нечистыми делами занимался...
     - Зачем же казаки не откроют глаза отцу? - спросил Тимош.
     - Не слушает он нас; ты видел, как он ушел из-под Замостья. Ему нынче
никто не смеет перечить, он знает, что сильнее всех. Нет, уж лучше подожду
три недели; попрошу кого-нибудь грамотного написать письмо Катре.
     Вечером  Выговский  имел  долгий  разговор  с  митрополитом  Иосафом,
сопровождавшим Хмельницкого в качестве духовника и священнослужителя.
     - Советую вам, святой отец, не противиться браку пана  гетмана.  Пани
Марина - женщина умная; она поймет выгоду союза с Москвой.
     - Но она католичка! - возразил Иосаф.
     - Она примет православие!  Она  никогда  не  была  за  казаков.  Сама
природная пани, она усвоила все привычки образованного общества...
     - А как вы думаете, пан Выговский, скоро  пан  гетман  согласится  на
союз с Москвой?
     Выговский сомнительно покачал головой.
     - Думаю, что не скоро: новый король совсем вскружил ему голову своими
милостями. Вот почему я и  прошу  вас  ускорить  брак.  Если  мне  удастся
склонить на нашу сторону пани Марину, в чем я  не  сомневаюсь,  то  гетман
будет у нас в руках. Пани Марина - давнишняя его привязанность; она сумеет
настоять на своем и гетман ей покорится.
     - Предположим, что вы и правы, - отвечал Иосаф, - но что  же  дальше.
Для крепости союза с Москвой необходимо, чтобы Богдан отказался  от  своих
сношений с поляками и чтобы  он  прогнал  татар.  Его  дружба  с  мурзами,
поедающими конину, совсем уже не вяжется с православием и повредит ему  во
мнении московского царя...
     - Не все так скоро делается,  как  хочется,  -  отвечал  Выговский  с
улыбкой. - Верю, что православному пастырю не могут быть приятны татары, а
на мой взгляд, это самый покладистый  народ.  Что  касается  до  дружбы  с
поляками, то она вовсе не прочна. Гетман  хитер  и  увертывается  от  Речи
Посполитой, как лисица. Стоит только королю не исполнить его требований, и
вся приязнь рушится. Для меня гораздо опаснее казаки, окружающие его. Один
Чорнота чего стоит, а там еще Вешняк, Богун да Ивашко, да мало ли их...
     - Да! - со вздохом  отвечал  Иосаф,  -  трудно  укротить  этих  сынов
степей, они и моих пастырских внушений не слушают. Когда гетман  пирует  с
казаками, мне и самому приходится только держаться в стороне.
     Выговский двусмысленно улыбнулся и молча раскланялся с митрополитом.



                         21. КОРОЛЕВСКИЕ ПОСЛЫ

                                      Бог святий знае, Бог святий и вiдае,
                                      Що Хмельницький думае-гадае.

     Было ясное морозное январское утро. Обширные предместья Киева  кишели
народом, постоянно прибывавшим со всех сторон. Ждали торжественного въезда
казацкого гетмана, остановившегося в нескольких верстах  от  Киева.  В  то
время предместья были обширнее  нынешних  и  тянулись  вплоть  до  Золотых
ворот. Они захватывали весь Подол и всю  ту  часть  нынешнего  Киева,  где
находится здание университета. Самый город  имел  скромный  вид  с  узкими
улицами  и  небольшими  двухэтажными  деревянными  домами.  Только   храмы
выделялись своим великолепием, но они были почти все повреждены, а  многие
и совсем разрушены; некоторые из них оставались в совершенном запустении.
     Самая густая масса толпилась у Ярославских ворот, представлявших одни
развалины; на них  живописно  расположились  уличные  мальчишки.  В  толпе
пробирались бурсаки со своим ректором; им пришлось раздать  много  пинков,
пока они добрались до собора св. Софии, где стояло городское духовенство с
митрополитом во главе.
     Около десяти часов показалась торжественная  процессия.  Хмельницкий,
окруженный казацкими полковниками, въехал в  предместье,  и  толпы  народа
встретили его радостными криками.
     Богдан ехал в богатой  одежде,  блестевшей  разноцветными  каменьями;
гетманская мантия красиво ниспадала с  его  плеч,  а  в  руке  красовалась
золотая булава. Перед ним несли польские хоругви, везли  польское  оружие,
военную  добычу.  На  казацких  полковниках  блестело  польское  золото  и
серебро, пестрели богатые польские  кунтуши,  опушенные  дорогими  мехами.
Оруженосцы гетмана бросали народу мелкую монету,  а  народ  кричал  долгие
лета  победителю,  спасителю  Украины,  грозе  панов,  защитнику  казацкой
свободе.
     Гетман был,  видимо,  взволнован  и,  когда  подъехал  к  Ярославским
воротам, слезы полились у него из глаз. Он  набожно  перекрестился  и  при
громком колокольном звоне проследовал в собор св. Софии.  Ректор  академии
приветствовал  его  длинной  витиеватой   речью,   называл   его   Моисеем
православной веры, новым Маккавеем.  Богдан  слушал  его  почтительно,  но
искусственное красноречие не произвело на него никакого  впечатления;  все
эти приемы и обороты хорошо были  ему  известны,  он  и  сам  умел  подчас
блеснут ими. Довольно спокойно выслушал он и речь митрополита,  осенившего
его  крестом,  приветствовавшего  его  в  стенах  попранной  и  поруганной
святыни, теперь восстановленной геройскими подвигами истинно Богом данного
гетмана. Но когда ученики бурсы запели малорусскую думу, сложенную в честь
Богдана, гетман не выдержал, вторично прослезился и воскликнул:
     - О, Украина, мати моя! Пусть не будет в  тебе  ни  одного  жида,  ни
одного ляха!
     Торжественно отслужили молебен в стенах древнейшего  русского  храма.
Гетман усердно  молился  перед  образом  Богоматери;  потом  отправился  к
Иерусалимскому патриарху Паисию, собиравшемуся ехать в Москву.
     Он не пожелал, чтобы его  сопровождал  кто-либо  из  приближенных,  и
Ивашко, воспользовавшись случайным отпуском, бросился наводить  справки  о
Катре. Оказалось, что она с пани Кисель все еще  живет  в  том  монастыре,
куда они скрылись после разгрома Гущи.  До  монастыря  было  слишком  день
пути, и Тимош посоветовал  Ивашку  подождать  возвращения  гетмана,  чтобы
испросить у него формальный отпуск.
     - Ну, уж нет, ждать его больше не буду! Еще какое-нибудь дело даст да
задержит, а у меня ни одна косточка на месте не сидит.
     - Да, ведь, он на тебя осерчает, - говорил Тимош.
     - А пусть серчает, - беспечно отозвался Ивашко,  вскочив  на  коня  и
усаживаясь в седле.
     Поздно вечером Ивашко подъехал к воротам монастыря и едва достучался.
При  виде  казака  весь  монастырь  переполошился,  побежали   докладывать
матери-игуменье и долго продержали Ивашка за воротами,  расспрашивая  его,
зачем он приехал, по какому делу, как его зовут; и  только  когда  слух  о
казаке дошел до Катри, она сама побежала к игуменье.
     - Да точно ли это тот казак, дитя  мое?  -  недоверчиво  спросила  ее
старуха. - Откуда он взялся в такую ночную  пору?  Быть  может  обман,  мы
отворим ворота, а тут где-нибудь в засаде гайдамаки.
     Но Катря не отставала со своими просьбами и мать игуменья  послала  с
ней одну из старших монахинь, строго наказав Катре, посмотреть сначала тот
ли это казак и нет ли какого обмана.
     Через несколько минут Ивашко уже сидел в  скромной  келье  и  передал
свежие новости пани Кисель и своей невесте. Решено было, что он отвезет их
в  Киев,  где  пани  Кисель  будет  дожидаться  своего  мужа.  Пану  Адаму
предлагали Киевское воеводство на место старого Тышкевича.
     - Я боюсь только одного, - говорила пани, - ваш гетман слишком  часто
пирует с казаками и тогда, сказывают, с ним нет никакого сладу. Я и прежде
не слишком-то любила его, а теперь, по рассказам, он совсем зазнался.
     - Ничего, с ним можно ладить, только не надо перечить ему! -  отвечал
Ивашко.
     - Я слышала, он скоро женится? - спросила Катря.
     - Да, через месяц, а может быть, и раньше.
     Разговорились о свадьбе Катри, рассчитывали сыграть ее тоже до поста.
Катря после свадьбы решила остаться в семействе Киселя, так как ни за  что
не хотела расставаться с пани Кисель.
     Мать-игуменья пожелала видеть жениха Катри, долго расспрашивала  его,
что делается на Украине, и советовала ему после  свадьбы  оставить  боевую
жизнь и уехать куда-нибудь подальше в спокойный уголок.
     - Довольно тебе проливать кровь, - говорила она, - Бог посылает  тебе
такую хорошую жену не за тем, чтобы ты ее бросил на произвол судьбы; я  ее
полюбила, как дочь родную, и буду  за  вас  молить  Бога,  чтобы  вы  были
счастливы.
     Ивашко низко поклонился доброй старушке и отвечал на ее увещания:
     На все воля Божья, а гетмана я оставить не могу, он мне жизнь спас, я
должен ему служить до самой смерти.
     На другой день Ивашко  с  пани  и  панной  приехали  в  Киев.  Гетман
встретил их милостиво и даже просил пани Кисель быть  посаженной  матерью.
Приготовления к свадьбе гетмана заняли около двух недель и только в  конце
января гетман мог отправиться в Переяславль, где уже ждала его невеста.
     С многочисленной свитой поехал гетман к пани Марине. Она ждала его  в
богатой атласной  плахте,  вся  в  жемчугах  и  драгоценных  камнях,  тоже
окруженная свитой самых знатных казачек; между ними были и шляхтянки.
     - Вот и привел Бог свидеться, - сказал  Богдан,  -  отвешивая  Марине
низкий поклон. - Надеюсь, пани не жалеет, что спасла изгнанника?
     - Пан гетман хорошо знает, что сердце мое всегда принадлежало ему,  -
кокетливо ответила Марина, подавая руку.
     Она дружески поцеловала Катрю и немного свысока поздоровалась с  пани
Кисель.
     - Пани воеводша думает  жить  в  Киеве,  пан  воевода  полагает,  что
поладит с казаками?
     - Отчего же ему и не ладить? - отвечала пани.
     - Оттого, что двум господам служить не можно, пани.
     Пани Кисель ничего