ечал:
     - Это писано давно, с тех пор многое переменилось;  пан  Адам  желает
помочь гетману в его затруднениях с  сеймом,  и  если  только  пан  Богдан
отошлет татар, он надеется успеть в этом.
     - Пусть будет по-вашему, - сказал Хмельницкий, подумав, -  но  сам  я
ничего не могу решить. Завтра созову раду, прочту  письмо  казакам...  Как
решат, так и будет...
     На другой день Хмельницкий прочел казакам письмо Киселя; но толпа  не
хотела и дослушать до конца.
     - Что с ляхами переговоры вести! - кричали они, - бить их  надо  так,
чтобы ни одного ляха на Украине не осталось.
     Хмельницкий дал казакам вдоволь накричаться  и  нашуметься,  и  тогда
начал свою речь:
     - Как хотите, братья казаки, - говорил он, - так и будет; только Адам
Кисель совсем не лях; он такой же православной веры, как и мы,  и  написал
нам письмо от чистого сердца... Если он будет  стоять  за  нас  на  сейме,
нашего дела от этого не убудет. Мой  совет  таков:  попробовать  сперва  с
панами мирным путем, а не послушают, тогда уж их вина...
     - Что правда, то правда! - согласились старшины. - Если  Адам  Кисель
не хитрит и не обманывает нас, то отчего нам и  не  принять  его  услуг...
Только пусть он сам приедет на Украину для переговоров.
     - Вот теперь я могу дать пану Киселю утвердительный ответ,  -  сказал
Богдан Петронию, возвратясь с рады.
     Он позвал Выговского.
     - Будущий пан писарь, вот тебе для начала поручение: составь письмо к
общему нашему приятелю, Адаму Киселю, да только смотри  в  самых  отборных
выражениях; пан Адам сам знаменитый ритор, как раз осудит.
     В коротких словах  он  передал  ему  содержание  письма  и  к  вечеру
Выговский принес черновик.
     -  Ничего,  для  начала  недурно!  -   сказал   Богдан,   с   видимым
удовольствием перечитав составленное. - Пускай пан  Адам  думает,  что  мы
готовы раздружиться с татарами, помириться с Речью Посполитой,  а  мы  тем
временем постараемся собрать побольше  полков.  Пойдут  паны  на  мировую,
полки не помешают, а заупрямится, мы на них с этими полками нагрянем.
     Прошли июнь и июль. Казаки  ожидали  возвращения  своих  депутатов  с
сейма; но о них не было ни слуху, ни духу. Стали  поговаривать,  что  паны
посадили их на кол. Пришло и  достоверное  известие,  что  поляки  собрали
тридцатишеститысячное войско и избрали троих вождей: Доминика Заславского,
Александра Конецпольского и Николая Остророга.
     - Ну, уж и отличились ляхи, - смеялся Хмельницкий,  -  не  нашли  они
воинов получше, выбрали перину,  детину  да  датину.  Будет  Доминик,  что
перина, с боку на бок переворачиваться, пан староста, что дитя  малое,  во
всякую опасность очертя голову бросаться, а  уж  латина  чем  им  поможет,
этого я и придумать не могу: в библии он только знает, зато в ратном  деле
ничего не смыслит. Да они, я думаю, тотчас  перессорятся  друг  с  другом,
всякий  захочет  быть  старшим,  а  уж  где  старших  много,  там   войско
нездорово...
     - Что ж, батько, долго будем мы стоять здесь на месте?  -  спрашивали
казаки. - Видишь, паны нас обманывают.
     - Вижу, вижу! Пора и нам за дело приняться! - отвечал  Хмельницкий  и
отдал приказание двигаться вперед.
     Слухи  относительно  казацких  депутатов   оказались   ложными.   Они
вернулись в табор и привели с собой панского посла с  грамотой  от  сейма.
Вслед за ними явились и послы Киселя с комисарским листом. Послы объявили,
что Кисель и сам едет в качестве комисара с несколькими другими панами.
     В собрании старшин прочли грамоту сейма и комисарский лист,  но  паны
предъявили неисполнимые условия: они требовали, чтобы казаки возвратили им
все оружие, отослали татар и казнили всех предводителей загонов.
     - Как это можно, - говорили казаки, чтобы мы сами себя отдали панам в
неволю, чтобы сами казнили лучших наших воинов, отдали ляхам  все  добытое
нами в честном бою. Не бывать этому!  -  кричали  раздраженные  казаки.  -
Богдан тоже виляет, он тянет сторону панов, он нас  нарочно  не  ведет  на
ляхов...
     Хмельницкий слышал этот глухой ропот  и  понял,  что  медлить  дольше
опасно.
     - Вижу сам, панове казаки, - говорил он, - что Речь Посполитая  и  не
думает идти с нами на мировую; они собираются заманить нас в свои сети,  а
потом поступят с нами так, как поступили с Павлюком.
     Он двинулся вперед и дошел до  Случи,  границы  казацкой  Украины,  а
затем пошел к Константинову. Каждый день  к  нему  стекались  предводители
загонов  со  своими  ватагами.  Городки  и  села  сдавались  без   всякого
сопротивления. Там, где паны хотели остановить движение, хлопы  восставали
на господ и убивали их.
     Кисель, по окончании сейма, отправился в  Киев,  где  он  рассчитывал
встретиться с Хмельницким. Оказалось, однако, что  путешествие  по  Волыни
было далеко не безопасно: всюду бродили шайки гайдамаков и панам комисарам
каждую минуту приходилось дрожать за свою  жизнь.  Кисель  думал  по  пути
заехать в свое имение и повидаться с женой; но верстах в десяти от Гущи  к
нему привели одного из его хлопов в растерзанной одежде, облитого  кровью.
Пан Адам побледнел, увидев его.
     - Говори, говори скорее, что случилось? - дрожащим голосом спросил он
его.
     - Все погибло, пан воевода, камня на камне не осталось!
     - А пани? - едва мог выговорить Кисель.
     - Пани с панною пропали, как в воду канули, - отвечал тот.
     Кисель опустился на лавку и схватился за голову. Несколько  минут  он
сидел молча, наконец вскочил и не своим голосом прокричал:
     - Коня!
     В сопровождении двух своих ретаров, он поскакал туда, где недавно еще
стоял его замок. Ехать пришлось час с слишком, так как  кони  притомились,
да и местность была болотистая, они вязли  по  колено  в  жидкой  грязи  и
отказывались  идти  далее.  Киселю  это   путешествие   показалось   целой
вечностью. Наконец, вот и замок... Но что это? Вместо  горделивых  высоких
башен с причудливыми зубцами и украшениями, вместо  массивного  старинного
дедовского  здания  лежала  на  пустынном  поле   только   груда   камней,
перемешанных с пеплом и мусором. Повсюду валялись трупы изувеченных людей;
все хаты  окрестных  деревень  тоже  были  пожжены,  а  их  обитатели  или
зарезаны, или повешены. Воевода придержал коня и в недоумении осматривался
кругом. Сердце его сжалось какой-то тупой болью, в глазах  помутилось,  он
смотрел и не видел, не понимал, ему казалось, что он  ошибся,  заблудился,
приехал не туда...
     - Боже мой, Боже мой! - простонал он, озираясь,  камня  на  камне  не
осталось!.. Все, что предки наши копили веками,  все,  что  мы  берегли  и
хранили, как дедовское наследие, все, все погибло...  А  жена?  Неужели  я
остался одиноким?..
     В отчаянии Кисель горько зарыдал, слез с коня и, ведя его  в  поводу,
долго бродил между трупами, всматривался в лица и содрогался при  мысли  -
вот-вот  увидеть  лицо  мертвой  своей   жены.   Так   достиг   он   одной
полуразрушенной хаты. Вместо сломанной крыши торчали  обгорелые  балки,  а
вместо окон чернелись какие-то дыры, и ветер со свистом врывался в них. За
дверью послышались громкие всхлипывания.
     - Кто там плачет? - сказал Кисель, обращаясь к  своим  провожатым,  -
надо посмотреть...
     Но добраться до двери оказалось делом не легким: остатки обвалившихся
стен загораживали вход и нужно было отодвинуть в  сторону  тяжелые  балки.
Кисель бросил поводья коня и  с  помощью  рейтаров  стал  прочищать  путь.
Наконец, он добрался до двери, висевшей на одной петле, толкнул ее ногой и
вошел в горницу.  Страшная  картина  представилась  ему:  на  полу  лежало
несколько трупов обезглавленных, изуродованных, искрошенных в куски,  а  в
обгорелом углу копошился девятилетний мальчик с ожогами на руках и  ногах.
Его-то плач и услышал пан Адам. Рассмотрев его поближе, Кисель узнал в нем
Гриця, внука старого дворецкого Петра.
     - Бедный Гриць! - с участием проговорил Адам. - Жив ли кто-нибудь  из
твоих?
     Гриць испуганно посмотрел на пана, он не сразу признал его; но  через
минуту стал радостно целовать его руки, обливая их горючими слезами.
     - Ах, вельможный пане, это вы!  -  Никого,  никого  они  в  живых  не
оставили: и мать убили, и  отца  изрубили  в  куски,  и  деда  старого  не
пожалели... А уж как я просил их за него. Они схватили меня  и  бросили  в
огонь... Ах, зачем я не сгорел? Зачем огонь пожалел меня?  -  в  отчаянии,
рыдая, воскликнул мальчик.
     - Спасся ли еще кто, кроме тебя? - спросил Адам.
     - Мало спаслись. Я ходил сегодня смотреть убитых, много, много, почти
все  перерезаны  и  перевешаны...  Только  пани  с  панной  спаслись...  -
проговорил он в раздумье, - им теперь  хорошо  в  монастыре,  если  бы  не
болели у меня ноги и руки, и я туда пробрался бы...
     - Спаслись, говоришь ты? - встрепенулся Адам. - Да правда ли  это?  -
усомнился он. - Почем ты знаешь?
     - Я сам приводил им лошадей, дедушка Петро спас их,  провел  потайным
ходом...
     - Где же они теперь? Говори, говори! - торопил Кисель.
     - Они в монастыре, - отвечал мальчик.
     Кисель не долго думая, подхватил ребенка на руки, бережно посадил его
на заводного коня, вскочил на другого и по обугленным трупам и  развалинам
помчался в монастырь.



                         18. НОВЫЕ УДАЧИ КАЗАКОВ

                                                  Тодi тиш ляхи як стояли,
                                                  Так и пропали...

     Ерема идет, Ерема идет! - кричали все в маленьком местечке Погребище,
в одном из многочисленных имений князя Вишневецкого.
     Мирное селение  представляло  теперь  чрезвычайно  воинственный  вид.
Около низеньких покосившихся хат на улице толпился народ и свой, и  чужой,
пришедший из соседних деревень. У всех у них блестели доморощенные сабли и
ножи, перекованные из кос и серпов. У многих были и самопалы, а кое у кого
виднелись и пистолеты. Очевидно, жители сельца составили свой  гайдамацкий
загон и, наверное, не испугались бы никакого войска, но Ерема  нагонял  на
них панический страх. И старый, и малый  спешили  к  низенькой  деревянной
церкви, где на паперти стояла группа сельских священников.
     Один из них, высокий худощавый старик с суровыми чертами лица  держал
в руках крест и осенял им  торопливо  подходивший  народ.  Он  только  что
кончил длинную речь, хотел еще сказать несколько слов, как вдруг  пронесся
откуда-то крик: "Ерема  идет!",  и  все  гайдамаки  бросились  под  защиту
креста.
     И, действительно, не прошло и десяти минут,  как  отовсюду  нахлынули
жолнеры, драгуны,  загромыхала  артиллерия,  и  над  всем  этим  воинством
возвышалась  фигура  невысокого,   худощавого   всадника,   с   блестящими
проницательными глазами и  решительными  быстрыми  движениями.  Он  быстро
окинул взором всю толпу гайдамаков и отдал  приказание.  Артиллерия  ловко
заняла центр, жолнеры - одно  крыло,  драгуны  -  другое,  и  в  несколько
мгновений  этот  железный  отряд  охватил  кольцом  и   сжал   оторопевших
столпившихся   хлопов.   Чувство    самосохранения    придало    храбрость
защищавшимся, они стойко выдержали  первый  натиск;  но  железное  кольцо,
раздвинувшись  немного,  снова  сжалось  и  при  втором  натиске   сломило
беспорядочную толпу, не успевшую даже выстроиться.  Жолнеры  Вишневецкого,
прекрасные фехтовальщики, ловкими привычными движениями повыбивали из  рук
противников сабли и стали наносить меткие удары направо и налево.  Большая
часть легла на  месте,  но  многих  взяли  в  плен,  в  числе  их  были  и
священники.
     Князь Иеремия приказал всех пленников вывести на поле за селом.
     - Ставить  колья,  разжечь  костры,  приготовить  буравы!  -  коротко
приказал князь.
     Работа быстро закипела. Жолнеры  обтесали  толстые  колья,  натаскали
хвороста  и  дров  для  костров,  принесли   буравы.   Начались   страшные
неслыханные  казни.  Князь  Иеремия  гарцевал  на  своем  коне  и  отдавал
приказания.  Прежде  всего  принялись  за  священников.  Им   буравили   и
выкалывали глаза, ломали  кости  руки  ног,  сдирали  кожу  и  измученных,
полуживых бросали на костры или обливали горячей смолой. Хлопов сажали  на
кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем. Но Иеремии и  этого
было недостаточно.
     - Мучьте, мучьте их больше! - восклицал он с ожесточением,  -  мучьте
так, чтобы они чувствовали, что умирают!
     Сотни искалеченных тел уже лежали на поле, а рассвирепевший  князь  и
не думал униматься. Он  велел  поставить  кресты  и  распинать  пленников,
распиливать их пополам,  обливать  кипятком  и  кипящим  маслом.  Наконец,
никого не осталось в живых. Голодное войско бросилось на поиски  провизии,
но в пустых хатах не нашлось ни кусочка хлеба, ни  горсточки  муки:  хлопы
все спрятали и не осталось никого в живых, кто  бы  указал,  где  спрятана
провизия. Впрочем воины  Вишневецкого  казались  вылитыми  из  стали:  они
привыкли переносить всякие лишения.
     - Что делать, панове! - говорил  Вишневецкий  собравшейся  шляхте,  -
сегодня нам придется лечь  спать  с  голодным  желудком.  Пан  Барановский
тотчас поедет в Немиров и потребует нам у немировцев продовольствия.
     Барановский  низко  поклонился  и  поскакал  исполнять   данное   ему
поручение, а Вишневецкий с отрядом двинулся к местечку Ободному.
     На другой день к полудню шляхтич вернулся, но без продовольствия.
     - Что это значит, - спросил Иеремия, - где же провиант?  -  Немировцы
ничего не дали, - отвечал Барановский.
     - Как не дали, этого не может быть! Пан,  вероятно,  не  сказал,  что
требует от моего имени?
     - Как я мог не исполнить приказания князя! Но они меня и в  город  не
впустили. Когда я стал стучать в ворота, они мне крикнули,  что  не  знают
другого пана, кроме пана Хмельницкого.
     Вишневецкий вспыхнул от злобы.
     - Презренные рабы! - крикнул он, -  я  им  покажу,  кому  они  должны
повиноваться! Седлай коней! - приказал он.
     Все  засуетились.  Жолнеры,  только  что  расположившиеся   отдыхать,
бросились к коням, торопясь исполнить приказание разгневанного начальника.
Все знали, что князь Иеремия не любит приказывать дважды.
     В полнейшем порядке отряд двинулся под Немиров и обложил город.
     Князь Иеремия скомандовал: "На приступ!"
     В городе все  закопошились,  ударили  в  набат,  взялись  за  оружие.
Священники  осеняли  осажденных  крестным  знаменем;  все   столпились   у
деревянных стен. Осаждающим удалось пробить стену и они ворвались в город.
Немировцы бились отчаянно, но  сильный  натиск  воинов  князя  сломил  их.
Большинство полегло на месте  боя,  остальные  или  сдались  в  плен,  или
попрятались, кто мог.
     - Подавайте мне изменников! - кричал  князь  горожанам,  просившим  о
помиловании.
     - Это все казаки затеяли, - отвечали они, - мы ни в чем не виноваты.
     - Хорошо, - грозно сказал князь, - пусть тогда все горожане соберутся
на площадь и укажут зачинщиков.
     На другой день  все  попрятавшиеся  жители  выползли  из  своих  нор;
испуганные  дрожащие  собрались  они  на  площади.   Каждый   хотел   себя
выгородить,  один  показывал  на  другого.  Нашлось  множество   виновных.
Вишневецкий приказал всех их схватить. Опять начались  пытки  и  казни,  а
Вишневецкий с злобной радостью смотрел, как лилась кровь  ненавистных  ему
хлопов, и успокоился лишь тогда, когда из схваченных никого не осталось  в
живых.
     На следующее утро  Вишневецкий  велел  своим  жолнерам  собрать  всех
оставшихся в живых и привести на  площадь.  Как  не  прятались  немировцы,
слуги Вишневецкого находили их везде  и  тащили  к  князю.  Никто  уже  не
надеялся  больше  на  помилование,  все  ждали  новых  казней;  но  князь,
пресыщенный местью, гордо сказал:
     - Прощаю вас. Будьте впредь верными моими слугами и  вы  узнаете  мою
милость, а теперь выдайте нам провиант и затем расходитесь!
     В несколько часов  все  нужное  для  воинов  князя  было  доставлено,
немировцы торопились выпроводить грозного пана и дали ему все, что могли.
     Уезжая, Иеремия оставил в Немировке отряд в  двести  драгун,  сам  же
отправился в глубь своих владений... Через несколько переходов,  на  одном
из привалов, к  князю  явился  драгун,  израненный,  утомленный,  покрытый
густой пылью. Немировцы, по удалении князя, пригласили один из гайдамацких
загонов и с его помощью  перерезали  драгун;  ему  одному  удалось  только
случайно спастись.
     Вишневецкий тотчас же решил вернуться в  Немиров,  но  на  дороге  он
увидел скачущий навстречу ему небольшой отряд. Это  был  киевский  воевода
Тышкевич. Подъехав к Иеремии, он прерывающимся голосом проговорил ему:
     - Как я рад, как я рад, что встретил князя! Князь один  может  спасти
меня.
     - Что с вами случилось, пан воевода? - спросил его князь.
     - Кривонос напал на мою Махновку, он разорил  соседний  монастырь,  а
замком моим едва не  овладел  посредством  хитрости;  теперь  мои  жолнеры
охраняют замок, но где им устоять... Может быть  уже  и  поздно...  Прошу,
Бога ради, помочь мне...
     - Так вы говорите на ваш замок напал Кривонос? - переспросил князь. -
Это вполне сходится с моими намерениями. Я иду к нему  навстречу...  Хотел
было наказать своих мятежных хлопов, да теперь некогда с ними возиться!
     Отряд князя отправился к  Махновке  и  в  сумерках  прибыл  к  замку.
Казацкая пехота уже разрушила деревянные стены, разбила ворота и бросилась
на  жолнеров.  В  этот  момент  сзади   нее   послышались   крики   воинов
Вишневецкого. Они ударили на казаков и те очутились между двух огней.  Уже
ближайшие ряды казаков полегли; они, видимо, изнемогали, как вдруг в  тылу
отряда Вишневецкого появился Кривонос с  конницей.  Теперь  князь  Иеремия
попал в западню. Казаки дружно и с фронта, и с  тыла  ударили  на  хоругви
Вишневецкого.
     - Ага, Еремка, не уйдешь от меня! - вскричал Кривонос и  бросился  на
князя с копьем на перевес.
     Еще минута и  казак  проколол  бы  князя  насквозь,  но  тот  быстрым
движением повернул коня в сторону, сильно осадил его назад и, отбиваясь от
противника, отступил  к  драгунам.  Конница  князя,  теснимая  Кривоносом,
спешилась и, отражая удары неприятеля, шаг за  шагом  отступала...  Ночная
тьма, наконец, прекратила битву. Тышкевич, потерявший последнюю надежду на
успех, советовал воспользоваться темнотой и уйти.
     - Мы ничего не поделаем с казаками и только раздражим их,  -  говорил
он, - а войско даром погубим. Если бы  нам  удалось  занять  замок,  тогда
другое дело, теперь же об этом и думать нечего...
     Казаки оставили преследование  и  вернулись  в  Махновку.  Воевода  с
князем увидели зарево пожара: горел замок, куда ворвались казаки,  положив
на месте жолнеров. Теперь уж нечего было защищать и  с  рассветом  Иеремия
отступил, предоставив казакам грабить окрестности.
     Польское коронное войско постепенно  собиралось  под  Константиновым.
Лагерь раскинулся на  огромном  пространстве  и  казался  скорее  какой-то
ярмаркой, а не военным лагерем. Все пестрело,  переливалось  всевозможными
цветами: все было нарядно,  роскошно.  Каждый  пан  стоял,  как  маленький
царек, окруженный своими подчиненными; у  него  были  своя  конница,  своя
пехота, около него располагались  свои  шляхтичи;  бесчисленное  множество
слуг состояло при его громадном обозе. Паны рядились так богато, как будто
собирались  на  пир:  их  бархатные  кунтуши  с  дорогой  меховой  опушкой
переливали всеми  цветами  радуг;  на  кунтушах  ярко  выделялись  толстые
золотые цепи, спускаясь на груди до пояса;  на  шапках  красовались  целые
кисти драгоценных камней; сабли  блестели  дорогими  рукоятками.  Но  паны
щеголяли не одними нарядами; они привезли с собой и всю обстановку: чудный
фарфор, массивное серебро украшали их  столы;  конфеты,  варенья,  дорогие
вина подавались за их  роскошными  обедами.  Спали  паны  на  пуховиках  в
прекрасны