но все-таки хотя часть
отряда будет спасена.
     - Храбрые воины! - крикнул он  своим  жолнерам,  -  нечего  теперь  и
думать о спасении обоза, пробьем  себе  дорогу,  слушайтесь  только  меня,
теперь я ваш гетман. Гей, кто за мной?
     - Пан Корецкий нас погубит! - крикнул  Калиновский,  слышавший  слова
пана.
     - Ни с места! - кричал ему Потоцкий.
     - Поздно теперь давать приказания, - ответил Корецкий. - За  мной!  -
обратился он к жолнерам.
     Две тысячи воинов мигом опрокинули возы, прорвали  четырехугольник  и
ускакали, преследуемые татарами. Казаки, между тем, не дремали.  Передовые
тотчас же объявили своим товарищам о пробитой бреши, и  не  успели  поляки
поднять опрокинутые возы, как уже сотни казаков одни за другими  ворвались
в середину  обоза.  Сабли  казаков  засвистели  над  головами  оторопевших
жолнеров, приклады казацких самопалов  разбивали  черепа,  кровь  полилась
ручьями.
     - Вправо! - командовал Потоцкий, думая обойти лес.
     - Влево! - кричал Калиновский.
     Все смешалось; кони, люди, возы  двигались,  перегоняли  друг  друга,
давили один другого. Достигнувшие спуска летели в овраг, где казаки вырыли
глубокий ров. Задние теснили  передних,  а  с  другой  стороны  оврага,  с
возвышенности громили их пушки. Те, кто больше  доверяли  Калиновскому,  с
правого фланга спешили на  левый,  не  заботясь  о  том,  что  делается  с
остальными.
     Казаки и татары дружно гнали беглецов к спуску,  а  из-за  срубленных
деревьев выскакивали кучки корсунцев. Потоцкий со своей пехотой застрял  в
болоте. Карета стала, лошади не  шли  дальше,  казаки  окружили  коронного
гетмана, и он  сдался  безо  всякого  сопротивления;  сопровождавшие  пана
Потоцкого последовали его примеру.
     Не так легко было справиться  с  Калиновским.  Выйдя  из  кареты,  он
вскочил на первого попавшегося коня, увлекая за собой наиболее храбрых. За
каждым деревом, за каждым кустом наталкивались они на казаков,  но  храбро
отбивались  от  них.  Калиновский  горячился,  кричал,  старался   собрать
метавшихся между деревьями всадников и пехоту, побросавшую ружья, но скоро
конь его пал, пронзенный татарскими стрелами и казацкими пиками. Скакавшие
за ним  шляхтичи  и  жолнеры  почти  все  полегли  и  сдались  казакам,  а
Калиновский все еще рвался вперед  с  саблей  наголо,  несмотря  на  рану,
полученную в локоть.
     - Экий неугомонный! - говорили казаки, окружившие  его.  -  Сдавайся,
пане, живого или мертвого, а все возьмем тебя.
     - Не хочется пану татарской юшки попробовать, - сострил другой.
     Кто-то нанес гетману еще две раны в шею.
     - Возьмите меня мертвого, изменники! - кричал он, размахивая саблей и
нанося удары направо и налево. Но понемногу  силы  его  оставили,  раненая
рука повисла, и волей-неволей  он  очутился  в  руках  казаков.  Раны  его
присыпали порохом, перевязали тряпицами и повели  к  остальным  пленникам.
Всю ночь до рассвета длилось преследование. Откуда-то взялись спрятавшиеся
хлопы; с косами, с топорами повылезли они из ущелий, повыбрались из  ям  и
оврагов и помогали казакам добивать панов.
     Корецкий потерял  почти  половину  своих  жолнеров,  но  благополучно
добрался до Киева, там он  пробыл  только  несколько  дней  и  поторопился
уехать в свое имение.
     На другой день  Хмельницкий  пошел  осматривать  пленников  и  увидев
Потоцкого, сказал ему:  -  Мы  поменялись  ролями  с  паном  гетманом.  Он
собирался взять меня в плен, но вместо того сам сделался моим пленником.
     - Презренный хлоп! - гордо отвечал Потоцкий, подняв глаза. - Не  тебе
с твоей разбойничьей шайкой удалось полонить меня, этой победой ты  обязан
храброму татарскому воинству. Чем ты заплатишь ему?
     - Тобою, тобою, пан гетман, - с насмешкой отвечал  Хмельницкий,  -  и
храбрым польским рыцарством. Все вы пойдете в татарскую неволю.
     - Эх, Потоцкий, Потоцкий!  -  смеялись  казаки.  -  Разум-то  у  тебя
жиноцкий (женский), не годился ты гетмановати, за се треба було тебя  пану
Хмельницкому отдати.
     Вечером все казачество  пировало  победу  над  поляками.  Хмельницкий
задал обед  старшинам  и  мурзам  и  пригласил  на  этот  обед  знатнейших
пленников. Казаки во время обеда палили из пушек, стреляли из самопалов  и
пили горилку. Им  выкатили  двадцать  пять  бочек.  Хмельницкий,  завладев
панским обозом, сразу разбогател и мог теперь отдохнуть от трудов, так как
польское войско было уничтожено. Его  только  смущало  большое  количество
пленников, он не знал, что с ними делать, они стесняли его в походе.
     Рада предложила отдать всех пленников Тугай-бею, за исключением  тех,
которые в состоянии были дать за себя хороший выкуп.
     Так и сделал Хмельницкий, прибавив к этим  пленникам  и  отправленных
раньше в Чигирин. В Сечь Хмельницкий послал много подарков,  между  прочим
клейноты панов гетманов. На  пиво  дал  тысячу  червонцев  да  на  церковь
триста. У самого Хмельницкого набралось  целых  тринадцать  возов  добычи.
Обоз казацкий увеличился втрое и  двинулся  теперь  к  Белой  Церкви,  где
казаки возвели укрепления. Там  Хмельницкий  остановился  и,  несмотря  на
требования казаков, не пошел дальше.



                                16. ГУЩА

                                             Ой почувайте и повiдайте
                                             Що на Вкраинi повстало -
                                             Множество ляхiв пропало.
                                             Од нас казакiв, од нас юнакiв
                                             Нi один ляшок не скрився.

     Воскресенье. В селении Гуща, резиденции Киселя, воеводы Брацлавского,
было необычайное оживление. Все спешили в церковь  и  передавали  на  пути
друг другу самые свежие новости.
     - Слыхали, хлопцы, как полковник Остап отделал пана Четвертинского? -
говорил один из крестьян. - Отрубил ему голову, всех детей его изрубил,  а
с женой, знатной пани, сам обвенчался.  Как-то  она  будет  растирать  ему
табак да подливать горилки?
     - Привыкнет! - отвечал другой. - А в Ладыжане всех евреев перерезали:
и старых, и малых.
     - Так им и надо, собакам! - заметил третий.
     - А правда это, - спрашивала одна из женщин, - что атаман Половьян  у
каждой панны и у каждой жидовки,  что  встретится  ему  на  пути,  сдирает
полосу кожи с шеи и говорит, что дарит ей алую ленту?
     - Не знаю, - отвечал хлоп, - Половьян страшный гайдамак,  но  есть  и
страшнее Половьяна.
     - Кто такой? - с любопытством спрашивала баба.
     - Да хоть бы Кривонос; его, говорят, никакая пуля не берет...
     - Что Кривонос! - заметил другой. - А вот  не  дай  Бог  с  Шолудивым
Буняком встретиться, этот уже совсем  колдун.  Он,  говорят,  и  не  живой
человек, а мертвец, только лицо у него человеческое. Мяса  на  нем  совсем
нет, а сквозь кожу гнилые кости светятся. -  Как  страшно!  -  проговорили
женщины.
     - И убить его нельзя, - продолжал рассказчик, -  всякая  пуля  сквозь
него пройдет, вреда ему не сделает.
     Все примолкли и поторопились в церковь.
     В другой группе шел разговор о Иеремии Вишневецком.
     - Слыхали, хлопцы, Ерема, говорят, поднялся. Идет на казаков.
     - А княгиню куда же он денет?
     - Отправит в Вишневец, теперь уже не до женщин, не такое время.
     - Ой, жарко достанется казакам, если Ереме попадут в лапы.
     - Ну, ведь и Хмель не простак, один другого стоит.
     - А все же Ерема может их побить: он такое слово  знает.  Как  скажет
это слово, никто ничего с ним  поделать  не  может,  не  можно  тогда  его
победить... А слово это сказала ему одна колдунья...
     - Пустяки все это, бабьи россказни, - усомнился кто-то, -  а  храбрый
он воин, вот что, никого не боится...
     - У Хмеля-то тоже, говорят, колдуньи есть, да не одна, а  целых  три,
так по очереди ему и гадают.
     - Врут они ему! - опять усомнился тот же неверующий.
     - Не верь, пожалуй! А вот слышал ты, что с казаком Донцом  случилось?
Была у него сестра Чаровница да еще другая Солоха. Каждый раз  она  гадала
им перед битвой. Если предвидела победу, садилась верхом на коня  и  ехала
впереди всех.
     - Что же ее ляхи не пристрелили?
     - И рады бы пристрелить, да пуля  ее  не  брала,  такой  заговор  она
знала. Осадил Донец какой-то город и взял его. На выручку пришел  польский
пан с войском. Бросились казаки навстречу, а чаровницы  кричат:  "Уходите,
уходите, не сдержите!" Но казаки не послушались; всех их и перебили.
     - А что же чаровницы?
     - А чаровниц обоих паны казнили.
     - Как же ты говорил, что они против смерти заговор знали?
     - Так заговор-то был против пуль, а казнили их топором.
     Наконец все прихожане собрались  в  церковь  и  небольшой  храм  едва
вместил всех молящихся. В правом углу около алтаря было  отгорожено  место
для самого пана и его семейства.
     Вскоре  подъехал  и  панский  рыдван.  Воевода  Брацлавский,  пожилой
человек с морщинистым лицом, с большими серыми глазами, смотревшими умно и
проницательно, вышел первым. Он подал руку пани, а  за  ней  соскочила  на
землю и Катря.
     - Смотри, смотри, - говорили в толпе, - вон казачья невеста.
     Воевода Кисель был набожный ревнитель православия,  что,  однако,  не
мешало ему тянуть на сторону  панов;  но  поместьями  своими  он  управлял
благоразумно; хлопов не теснил, в дела входил сам и  не  допускал  у  себя
селиться жидам. Пани Кисель была хорошая хозяйка, прислуге  жилось  у  нее
привольно: вот почему в имениях Киселя до сих пор не было смут, тогда  как
повсюду кругом хлопы то и дело резали своих панов. У Киселя не было  детей
и, когда Ивашка обратился к нему с просьбой укрыть на время  его  невесту,
старики очень обрадовались случаю оживить немного свою однообразную жизнь.
     - Чего же лучше, - отвечал пан Адам казаку на его  просьбу.  -  Пусть
панна поживет здесь; у нас тихо, хлопы не бунтуют, а я рад услужить  моему
старому другу Хмелю.
     Однако несмотря на свою дружбу к Хмелю, на полную готовность услужить
казаку, Кисель частенько отговаривал Катрю от ее намерения выйти замуж  за
запорожца.
     - Подумай только, панна, ведь тебе придется  табак  растирать  своему
мужу; придется, пожалуй, сапоги смазывать дегтем; они, ведь, ленивые,  эти
хохлы. Катря смеялась в ответ.
     - А если бы я вышла замуж за такого пана, как Чаплинский, -  говорила
она, - разве это было бы лучше. Он бы меня, пожалуй, плетью стегал.
     - А ты думаешь, запорожец не будет? Будет, будет,  наверно  будет,  -
шутил Кисель. Катря отсмеивалась и старалась отклонять разговор  в  другую
сторону. Чутким своим умом она поняла, что Кисель уважает больше  панство,
чем казачество, и избегала столкновений по этому поводу.  Веселая,  живая,
подвижная, она сразу оживила  старинный  замок  Киселя,  сумела  внести  в
серенькую жизнь свет и радость, старики только вздыхали, когда думали, что
им придется скоро расстаться с молодой девушкой.
     В церкви  на  этот  раз  было  много  народа;  пожилой  благообразный
священник с  особым  одушевлением  сказал  проповедь  о  том,  что  каждый
христианин должен защищать свою веру  до  последней  капли  крови,  должен
бояться всякого отступничества, а так как истинная вера есть православная,
то в настоящее тяжелое время каждый  православный  должен  быть  постоянно
настороже. При этом священник часто посматривал на пана Киселя; с  ним  он
сильно расходился во мнениях по этому предмету.
     Пану Киселю проповедь, видимо,  не  нравилась;  он  несколько  раз  с
неудовольствием посматривал на проповедника, но тот не обращал внимания на
его строгие взгляды и продолжал ратовать за православие.
     По окончании обедни священник вынес пану большую просфору и поздравил
с праздником.
     - Милости прошу батюшку к нам откушать, - пригласил пан.
     Священник с почтительным поклоном принял приглашение.  Через  полчаса
все сидели  за  роскошной  закуской  со  всякими  печеньями,  соленьями  и
вареньями. Пани воеводша,  как  хорошая  хозяйка,  сама  присматривала  за
кухней.
     - И зачем это батюшка так уж нападает на панов, - укоризненно говорил
Кисель, - нехорошо раздражать чернь. Хлопы и  так  возбуждены:  наше  дело
сдерживать их, а не подготовлять восстание для этого мятежника.
     - Так пан воевода  считает  Богдана  Хмельницкого  мятежником,  а  не
верным  сыном  церкви,  готовым  положить  свою  жизнь  за  восстановление
православной веры, попранной и поруганной жидами?
     - Хорош верный сын церкви, вступающий в союз с татарами! - с  иронией
возразил пан Кисель.
     - Но, ведь, это только слухи, - немного смутясь, возразил священник.
     - Какие тут слухи, я имею верные известия от бояр московских, что  он
поступает в хлопство к Крымскому хану. Они советуют нам не  допускать  его
до этого. Хорошо им говорить, а  тут  повсюду  волнение,  повсюду  измена,
каждый хлоп только и смотрит, как бы бежать на Запорожье.
     Священник вздохнул и задумчиво ответил:
     - Что ж? Чудны дела Божии и неисповедимы пути Его; может быть Господь
рукой  неверных  восстановит  церковь  Свою  и  защитит  ее   от   всякого
поругания...
     - Дожидайтесь! - отвечал Кисель с досадой. -  Стоит  только  показать
татарам дорогу в страну, а уж распорядятся они в ней сами. Не рад будет  и
Хмельницкий, что навел эту саранчу на свою родину. Нет, уж прошу  батюшку,
- решительно прибавил он, - оставить эти проповеди. Будем  надеяться,  что
славное польское войско остановит мятежного казака в  его  замыслах  и  не
даст ему соединиться с неверными.
     Священник ничего не ответил и опустил голову. Он,  видимо,  не  хотел
спорить с паном воеводой, но  был  совершенно  противоположного  мнения  о
Хмельницком.
     В это время вошедший слуга доложил, что какой-то казак желает  видеть
пана.
     - Позови сюда, - проговорил Кисель.
     В комнату вошел Выговский, одетый по-казацки, в широких  шароварах  и
коротком кафтане.
     - Пана ли Ивана я вижу? - с  удивлением  проговорил  Кисель,  вставая
навстречу гостю. - Что за странный наряд? Уж не поступил ли пан на  службу
к запорожцам?
     -  Совершенно  верно  угадал  пан  воевода,  -  отвечал  с   поклоном
Выговский. - Состою на службе у  пана  гетмана  Богдана  Хмельницкого  ил,
вернее сказать, намереваюсь состоять, пока же нахожусь на испытании.
     -  Пан  Иван  шутит?  -  проговорил  Кисель,  недоверчиво   на   него
посматривая. - Богдан  Хмельницкий,  по-первых,  не  гетман,  а  мятежник;
польские войска с Божьей помощью приведут его в повиновение.
     - Польские войска? - усмехнулся Выговский. - Пан воевода, видимо,  не
знает самых свежих новостей. Могу его уверить, что польских  войск  больше
не существует, они наголову разбиты Хмельницким.
     Кисель с изумлением слушал его.
     - Пан Иван, надеюсь, не шутит? - серьезно проговорил он.
     - Нисколько, пан воевода! Я сам  участвовал  в  сражении  при  Желтых
водах, был взят в  плен  с  другими  панами  и  присутствовал  при  смерти
молодого Потоцкого.
     - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Кисель, набожно крестясь. - За что
ты прогневался на бедную Украину? И пан Иван так спокойно говорит обо всем
этом? - обратился он к Выговскому.
     - Я православный, как и пан Кисель, - отвечал Выговский.
     Кисель пожал плечами.
     -  Однако,  пан,  наверное,  сказал  в   шутку,   что   служит   пану
Хмельницкому?
     - Нет, я говорю это серьезно. Я имею намерение сделаться писарем  при
пане Богдане.
     - Ах, пан Иван, пан Иван! - укоризненно проговорил Кисель. -  Попасть
пану с ним вместе на виселицу!
     - Не думаю, пан воевода, - с лукавой усмешкой проговорил Выговский. -
Напротив, я уверен, что Хмельницкий подымется очень высоко. Во имя  старой
дружбы советую и  пану  воеводе  переменит  мнение  о  пане  Богдане.  Он,
по-видимому, доброжелатель пана Киселя, а теперь не  следует  пренебрегать
его расположением.
     Кисель угрюмо молчал.
     - Собственно говоря, я к пану Киселю по делу, - меняя тон, проговорил
Выговский и недоверчиво посмотрел на священника.
     - Если это дело касается  пана  Хмельницкого,  -  с  иронией  отвечал
Кисель, - то пан будущий писарь смело может  его  изложить  в  присутствии
отца Василия: он тоже один из почитателей этого казака.
     - Пан Хмельницкий послал меня в Чигирин с некоторыми поручениями, при
чем велел заехать и к пану  воеводе.  Ему  известно,  что  пан  в  хороших
отношениях с московскими соседями, поэтому он  просит  пана  обратиться  к
знакомым воеводам и расположить их к казацкому дело.
     - Вот чего захотел пан Хмельницкий, - проговорил Кисель. - Он  желает
союза с Москвой? А если московские люди не захотят  иметь  с  ним  дело  и
дадут помощь панам?
     - Пан Богдан надеется на влияние пана воеводы, - отвечал Выговский.
     Кисель задумался; казалось он что-то соображал.
     - И пан Иван говорит, что у Богдана много войска? - спросил он.
     - У него  несметное  войско!  -  подтвердил  Выговский.  -  Известный
татарский богатырь Тугай-бей  заключил  с  ним  вечный  союз,  да  и  хана
Крымского с минуты на минуту ожидают с его ордой.
     - Не говорил ли я отцу Василию?!.. - воскликнул Кисель,  обращаясь  к
священнику. - Я подумаю, пан Выговский, - ответил он посланному, - и тогда
пришлю ответ пану Богдану. Это дело слишком  серьезно,  чтобы  решить  его
поспешно. Оно тем более серьезно для меня, так как я сразу могу  встать  в
дурные отношения с благородным шляхетством, а как православному, мне уже и
без того не оказывают большого доверия.
     Пан Выговский стал откланиваться.
     - Желаю пану всего хорошего на  его  новом  поприще,  -  с  некоторым
оттенком иронии сказал Кисель, провожая гостя.
     В тот же вечер  пан  воевода  написал  два  письма:  одно  к  воеводе
Севскому, другое в Москву, к одному из  бояр.  Воеводу  он  просил  подать
помощь против мятежного казака, не  допустить  его  при  содействии  татар
разгромить Украину и Польшу, а  также  просил  передать  об  этом  воеводе
Хотмышскому.  В  Москву  он  сообщил  узнанные  им  новости  и  благодарил
московских бояр за готовность подать помощь  против  мятежника.  Затем  он
велел просить к себе монаха Петрония Ляшко и имел с ним долгое  совещание.
Он сообщил ему все новости, услышанные от Выговского, и прибавил:
     - Как ты полагаешь, Петроний, что мне теперь делать?
     - Полагаю, не следует показывать и вида, что пан воевода не  одобряет
действий Хмельницкого. Надо отвести ему глаза,  постараться  подействовать
на него своим красноречием, упирая особенно на то, что и пан воевода также
предан православной вере, умолять его послать депутацию на сейм и  обещать
ему свое содействие для примирения с панами...
     - Я и сам так думал, - отвечал пан воевода,  -  и,  конечно,  мог  бы
как-нибудь примирить Хмельницкого с сеймом... Я знаю, что  этот  казак  не
прочь дружить с панами, но меня смущает одно:  дружба  его  с  татарами...
Разве убедить его отослать орду, по крайней мере, на время переговоров?
     - О, пан воевода, конечно, сумеет  ему  написать  самое  убедительное
послание! - не без лести проговорил поверенный пана.
     - А ты, отец Петроний, будешь  моим  посланным,  только,  смотри,  не
проговорись о чем-нибудь, чего ему знать не  следует...  Пусть  он  вполне
доверяет нам и надеется на нашу дружбу.
     На следующее утро Петроний Ляшко собрался в путь  и  распростился  со
своими домашними.
     - Отец Петроний, - застенчиво проговорила Катря, -  провожая  его  за
ворота, где ожидал его конь. - Когда ты будешь в  казацком  таборе,  отыщи
там запорожца Ивашка Довгуна, передай ему от меня поклон и  скажи,  что  я
здорова и что мне здесь очень хорошо живется.
     - А письмеца не будет? - лукаво спросил отец Петроний.
     - Ивашко не умеет читать! - закрасневшись, отвечала панна, - а  я  не
хочу, чтобы мое письмо читал кто-нибудь другой.
     - Эх, пана Катря, - проговорил Петрон