и народ поднимают.
     Однако, гетман колебался; он ясно сознавал, что власть его теперь  не
та, что была до Берестечка.  Богун  совсем  не  слушался  его  приказаний;
Гаркуша и Жданович, бившиеся с Радзивиллом под Киевом, тоже действовали на
свой страх, а хан и не думал присылать ему  подмоги.  Шпионы  Хмельницкого
доносили ему, что хан только хитрит  и  вовсе  не  желает  вести  войну  с
ляхами. У самого же Богдана не было и шести тысяч войска, а с такой  силой
нельзя было двинуться даже на коронного гетмана.
     - Послушайте моего совета, - нашептывал ему Выговский, - помиритесь с
панами хоть для виду на время, а там будем думать о Московии.
     Хмельницкий долго колебался, но  наконец  решился  послать  к  Киселю
послов с просьбой походатайствовать за него в польском лагере.  Посланному
было  вручено  письмо  коронному  гетману.  В  этом   письме   Хмельницкий
оправдывал свои действия, намекал на то, что военное счастье  переменчиво,
просил посоветовать королю помириться с  казаками.  Заканчивал  он  письмо
свое так: "Мы не подвигаемся с  нашим  войском,  будем  ждать  милостивого
вашего решения и надеемся получить его в понедельник".
     Потоцкий долго совещался  с  киселем.  Прочитав  письмо  гетмана,  он
сказал:
     - Этот казак  в  самом  деле  воображает,  что  мы  его  вассалы,  мы
одерживаем победы за  победами,  а  он  осмеливается  присылать  нам  свои
приказания!
     -  Согласитесь,  пан  воевода,  -  заметил  Кисель,  победы  наши  не
слишком-то значительны. Сам Хмельницкий нам не страшен, тем более, что и у
казаков он нынче не в особенной чести, не  страшен  самый  народ  русский,
страшны эти хлопы, ожесточенные до того, что они готовы лезть с  ножом  на
каждого пана... Я не говорю уж о мужчинах, даже  женщины  идут  на  нас  с
косами и кольями. Того и гляди придут к казакам турки на помощь  или,  еще
того хуже, подымется на нас  Московский  царь,  и  тогда  Хмельницкого  не
уговоришь заключить мир. А войско наше? Оно больше терпит от голода  и  от
всяких недостатков, чем от неприятеля... Вот уж у нас  появились  болезни,
мор на людей... это хуже борьбы с казаками...
     Потоцкий в душе соглашался  с  доводами  Киселя,  но  по  врожденному
упрямству хотел, по крайней мере, дать почувствовать послам  унижение.  Он
приказал их провести по всему обширному польскому  лагерю  как  раз  в  то
время, когда войско готовилась к выступлению. Разбранил их, затопал на них
ногами, чтобы они выдали ему Хмельницкого,  перевязали  татарских  мурз  и
перебили всех татар, находящихся в их лагере.
     - Вот увидите, - говорил он им, -  завтра  я  соединюсь  с  литовским
гетманом и тогда мы ударим на вас так, что от вашего  табора  и  следа  не
останется.
     Одного из послов он оставил заложником, другого отпустил к казакам  с
паном Маховским, назначенным им комисаром от польского войска.
     Хмельницкий со своим войском стоял в то время под Рокитной. Польского
комисара встретили с честью, стреляли из пушек  и  ружей  и,  прежде,  чем
приступить к делу, пригласили посла на банкет.  Шумно  было  в  просторном
шатре Хмельницкого на этом банкете; собрались все полковники и в дружеской
беседе разговорились о Берестечке.
     Пан Маховский, умный обходительный аристократ, сразу расположил  всех
к себе своими мягкими манерами и непринужденным тоном.
     - Всему виной этот злодей хан! - говорил полковник Богун. -  Если  бы
не он, мы бы вас опять побили.
     - Да, - прибавил Хмельницкий, -  этот  бессовестный  басурман  славно
меня обманул. Он клялся и Аллахом,  и  Мухаммедом,  что  вернется,  а  как
заманил меня подальше, и взял с собой.
     - Это потому,  что  казаки  завели  дружбу  с  неверными,  -  отвечал
Маховский, - теперь они сами видят, насколько можно полагаться на татар.
     - Ну, теперь довольно повоевали, - сказал Хмельницкий,  -  пора  дать
народу и отдых.
     - Совершенно верно изволил заметить пан гетман, - ответил Маховский и
подал Хмельницкому королевское письмо.
     Гетман торопливо  пробежал  королевскую  грамоту,  сильно  побледнел,
потом вспыхнув, нахмурился и гневно проговорил:
     - Милостивые паны коронные  гетманы  лишают  меня  моего  гетманского
титула, дарованного мне королем.
     - Не хорошо это, панове! - заметил Джеджалык. -  Не  хорошо  отнимать
честь от нашего батька.
     - Ясновельможные паны и не думали оскорблять пана  гетмана,  -  мягко
отвечал посол. - Но панам казакам известно, что милостивый король  изволит
гневаться на пана Хмельницкого и не приказал признавать за ним гетманского
достоинства. Будьте уверены, - поспешил  он  прибавить,  встретив  мрачный
взгляд  Хмельницкого  и  замечая  тайные  знаки  Выговского,  -  все   это
переменится, если только пану благоугодно будет разорвать союз с  ордой  и
прекратить всякие сношения с татарами.
     - Дружба моя с татарами совсем не  мешает  панам,  -  резко  возразил
Богдан. - Если я не велю, татары не будут вредить ляхам, а, напротив,  еще
могут принести им пользу. Я их поведу на турок и  водружу  свое  знамя  на
стенах Цареграда.
     Какие доводы не приводил польский посол, Хмельницкий упорно стоял  на
своем. Наконец, Маховский не выдержал и с сердцем сказал:
     - Вижу, что мне не переубедить пана гетмана,  присутствие  мое  здесь
бесполезно, прошу позволения уехать.
     Он холодно раскланялся и  уходил  уже  из  двери,  когда  Хмельницкий
крикнул ему вслед:
     - Прошу  пана  Маховского  посоветовать  панам  утвердить  Зборовский
трактат!
     Выговский поспешно вышел за послом.
     - Пан Маховский, - сказал он ему вполголоса, - проиграет, если  уедет
теперь.
     Маховский уже садился  в  повозку,  но,  увидав  гетманского  писаря,
остановился.
     - Если пан Выговский окажет мне помощь, то я ручаюсь  ему  за  особую
королевскую милость.
     Выговский вернулся в гетманский шатер.
     - Пан гетман  поступает  неблагоразумно,  -  шептал  он  наклонясь  к
захмелевшему Богдану,  -  можно  дать  обещание  послу,  а  затем  его  не
исполнить.
     - Не твое дело! - грозно крикнул Хмельницкий. - Знай свою чернильницу
и не суйся с советами, когда их не спрашивают.
     - Я говорю на пользу пана гетмана! - настаивал шляхтич вспыхнув.
     - А я тебе говорю, что ты там стакнулся с этим поляком и хочешь  меня
поддеть.
     - Пан гетман всегда может обидеть своего верного слугу, -  проговорил
Выговский, принимая смиренный вид.
     - Не лезь, когда не спрашивают, - резко оборвал его гетман. -  Ступай
прочь!
     По расстроенному виду его Маховский сразу понял, что дело проиграно.
     - Нет надежды? - спросил посол.
     - Подождите еще! - отвечал  писарь.  -  У  него  всегда  так:  сперва
прогонит, а потом пришлет за мной и согласится. Прошу пана в мою палатку.
     Действительно,  не  прошло  и  часа,  как  Выговского  потребовали  к
гетману. Долго они совещались. Наконец, писарь вернулся.
     - Ну, что? - спросил Маховский.
     - Хмельницкого-то я убедил, - отвечал писарь, - он со  своей  стороны
согласен; но с полковниками не так легко  сговориться;  они  твердят,  что
чернь взбунтуется, что татары нас не послушают и нас же будут грабить.  Не
лучше ли пана гетмана пригласить в польский лагерь! - заметил Выговский. -
Там с ним легче сговориться, а тут всякое  решение  тотчас  же  дойдет  до
черни и может нам дорого обойтись.
     - Так пойдемте к пану гетману, - сказал Маховский.
     Они вошли в гетманский шатер.
     - А, пан посол еще не уехал? - весело проговорил Хмельницкий.
     -  Прошу  пана  гетмана,  -  низко  кланяясь,  сказал  Маховский,   -
пожаловать в наш обоз.
     - Что скажешь, пан писарь, - обратился к  Выговскому  Хмельницкий,  -
ехать мне в гости к панам?
     - Полагаю, что пан гетман хорошо сделает, если примет приглашение,  -
отвечал писарь.
     - Не бывать этому! - крикнул Джеджалык, стукнув кулаком по  столу.  -
Что вьешься, как змея, около гетмана?
     - Не пустим мы батька! - заговорили бывшие  в  ставке  полковники.  -
Только не хватало, чтобы и он остался в польском лагере.
     - Старшины будут договариваться в польском лагере, - возразил  Богун.
- А как мы поладим с чернью?
     - Довольно мы натерпелись под Берестечком, - добавил Довгун. -  Пусть
паны комисары  приезжают  к  нам.  -  Что  дело,  то  дело!  -  подтвердил
Хмельницкий. - Пусть паны назначат комисаров, а я передвину свое войско  в
Белую церковь, там в замке и договоримся.
     -  Пан  гетман  всегда  найдет  благоразумный  исход!  -   проговорил
Выговский. - Ничего лучшего нельзя и придумать: в Белой церкви паны  будут
вполне безопасны от черни.
     Маховский нетерпеливо передернул плечами.
     - Это недоверие! - сказал он. - Его величество  дарует  мир,  а  паны
полковники не хотят отпустить своего гетмана  на  несколько  часов  в  наш
лагерь. Это оскорбительно для чести его величества.
     -  На  коленях  умоляю  принять  эти  условия!  -  сказал  Выговский,
опускаясь на одно колено перед послом и незаметно делая ему знаки глазами.
- Невозможно вести переговоры на глазах у черни и у  татар.  Клянусь,  что
паны будут безопасны!
     Маховский уехал, а Хмельницкий перевел лагерь под Белую Церковь.
     - Пан Кисель, я к вам с поклоном, - говорил Потоцкий старику-воеводе,
пригласив его в свою палатку, - не откажите опять ехать комисаром к  этому
вздорному казаку; быть может, на этот раз вам удастся склонить его на наши
предложения.
     - С удовольствием, пан гетман! - отвечал Кисель. - Только  пусть  пан
гетман мне самому позволит выбрать остальных сотоварищей.
     - Пан воевода может выбрать, кого ему угодно. Я  вперед  одобряю  его
выбор. Два полка проводят пана до Белой Церкви,  пятьсот  отборных  драгун
останутся при пане воеводе в качестве почетной стражи.
     Пан Кисель выбрал троих товарищей и отправился  в  лагерь  Тамерлана,
как все еще называл Хмельницкого.
     Только что они отпустили провожавшие их полки и остались  с  почетной
стражей, толпа казаков и татар окружила их. Возы и арбы так плотно сдавили
их экипажи, что они не могли сдвинуться с места.
     - Долой ляхов! - кричала толпа. - Отнять у них коней! В петлю  их!  В
воду их, в воду их! - кричали разъяренные хлопы, со свистом толпясь  около
них.
     - Пан воевода, конец наш пришел! - в страхе шептали другие паны.
     - Ничего, не беспокойтесь! - отвечал Кисель, - я тотчас укрощу их.
     Он высунул голову из экипажа и проговорил самым мягким голосом:
     - О чем вы шумите, друзья мои? Мы не ляхи, я русский, у меня такие же
русские кости, как у вас.
     - Кости-то у тебя русские, да мясом-то обросли  ляшским,  -  отвечали
ему из толпы. - Да что с ними толковать, вздернуть их на дерево!
     Несколько своевольных рук уже потянулись к экипажу, другие  бросились
отпрягать коней, драгун совсем оттерли, они  ничего  не  могли  сделать...
Вдруг  отворились  ворота  замка  и  гетман  в  сопровождении   писаря   и
полковников поспешно поскакал навстречу почетных гостей.
     - Не сметь трогать послов! - грозно закричал гетман.
     Толпа сразу отхлынула; казаки быстро окружили экипаж, торопя  возницу
въезжать в замок.
     - Паны комисары не поставят нам это в вину, - извинялся Хмельницкий.
     В толпе, бежавшей за экипажем, слышались  грозные  крики:  "Гетман  с
ляхами братается! Гей, пане гетмане, не доброе ты дело затеял!"
     Как раз в это  время  в  ворота  замка  въезжали  возы  со  съестными
припасами.
     - Смотрите, смотрите! - крикнул один казак,  -  это  мы  будем  ляхам
подати платить...
     Но он не успел докончить своей остроты,  Богун  саблей  разрубил  ему
голову.
     Энергичный  поступок  полковника  немного  образумил   чернь,   толпа
отхлынула, и паны комисары благополучно въехали в ворота замка.
     Гетман торопился скорее окончить переговоры; его беспокоило  народное
волнение; всегдашняя находчивость покинула его; он сам  был  не  рад,  что
призвал послов.
     - Лучше бы было ехать в польский  лагерь!  -  вполголоса  заметил  он
Выговскому.
     - Пану гетману не угодно было слушать советов своего верного слугу!
     Условия мира клонились к тому, чтобы ослабить  казацкую  силу:  число
регистровых ограничено только двадцатью  тысячами;  казакам  предоставлено
жить лишь в Киевском воеводстве, коронные же войска имели  право  занимать
всю Украину; с татарами Хмельницкий должен был разорвать союз  и,  если  б
потребовалось, обратить на них свое оружие.
     Переговоры кончились. Настала самая критическая минута. Условия  надо
было объявить народу.
     Гетман вышел с полковниками из замка. Толпа  сразу  так  стихла,  что
можно было слышать, как шуршала бумага в  дрожащей  руках  гетмана.  Хлопы
слушали сначала внимательно, но чтение не дошло до половины, как  в  толпе
поднялся шум.
     - Значит, мы опять будем служить ляхам? Так-то пан  гетман  с  ляхами
договорился; от орды хочет отступиться. Себя-то, небось, не забыл, а нас и
знать не хочет, отдает нас опять  под  палки  и  батоги,  на  колы  да  на
виселицы... Не бывать этому, - кричала яростная чернь, - сам ты здесь свою
голову сложишь, и ни один лях отсюда живым не выйдет.
     Послышалось  несколько  выстрелов;  две,  три  пули  пролетели  около
гетмана. Гетман порывался крикнуть на толпу,  но  Выговский  и  полковники
силой увлекли его в замок.
     Народ обступил замок со всех сторон и готов был взять его штурмом.
     - Паны комисары теперь видят, как трудно совладать с чернью.  Охраняя
вас, мы сами пропадем; но только по нашим трупам  они  дойдут  до  вас,  -
сказал Выговский.
     В этот момент раздался страшный рев снаружи замка.  В  окна  полетели
каменья, несколько стрел просвистело над головами панов комисаров.
     - Пустите меня, - закричал Хмельницкий.
     Схватив обеими руками тяжелую булаву, он вырвался из рук полковников,
выбежал за ворота, размахивая булавой направо и налево.
     - Вот я вас! - кричал он. - Изрублю, как капусту, прежде, чем  вы  до
моей головы доберетесь!
     Выговский  старался  усовестить  толпившихся  около  гетмана  хлопов,
грозивших саблями и дубинами.
     - Злодеи! - кричал он. - За что вы обижаете панов! Разве послов можно
трогать; разве они в чем-нибудь виноваты? Послы везде безопасны,  их  даже
нехристи не трогают...
     Более благоразумные поддерживали Выговского.
     - Что правда, то правда! Эти послы не ляхи, паны знали кого  послать.
Кисель русский, другие литовцы, литовцы же нам никогда обид не делали.
     Волнение поутихло. Хмельницкий воротился  в  замок;  но  ни  ему,  ни
полковникам не пришлось спать  в  эту  ночь.  Толпа  несколько  раз  вновь
собиралась, грозила сломать ворота, и они оставались  до  самого  утра  на
страже.
     Весь следующий день паны не решались вернуться в  лагерь.  Только  на
третий день,  когда  казалось,  что  народ  поуспокоился,  выехали  они  в
сопровождении Хмельницкого и старшин.  Табор  проехали  благополучно.  Но,
когда гетман распрощался с ними, хлопы и татары напали на  них,  принудили
выйти из экипажей и обобрали у них все, что при них нашлось, даже перстни.
Те, кому ничего не досталось, срывали обивку карет, рвали ее на лоскуты  и
кричали: "Вот и у нас есть ляшская добыча".
     - Панове казаки, за что вы нас обижаете?  Ведь,  мы  ваши  братья.  Я
такой же русский, как вы, - уговаривал толпу пан Кисель.
     А татары кричали:
     - Ляшка братка, а лоша не братка и сукманка не братка! (Ляхи  братья,
а лошади и сукно - не братья).
     Комисары благословляли Бога, что целы  и  невредимы  прибыли  в  свой
лагерь, и никак не могли сказать Потоцкому, заключили ли они  мир  или  не
заключили.
     - С гетманом как-будто и заключили, и на этот  раз  грозный  Тамерлан
был особенно милостив... Но чернь, это звери,  а  не  люди,  они  чуть  не
разорвали нас в клочья, - говорили послы.
     Через несколько часов прибыли в польский лагерь казацкие полковники и
от имени Хмельницкого изъявили согласие подписать мирный договор.
     Коронный гетман радовался своему успеху и со всем войском двинулся  к
Белой Церкви. По приходе туда в некотором расстоянии от польского  лагеря,
на кургане "Острая могила", раскинули великолепный  шатер;  в  нем  казаки
должны были принять присягу в том, что будут хранить договор ненарушимо.
     Паны комисары приняли торжественный вид и  ожидали  казацких  послов.
Наконец послышался конский топот и двенадцать  казаков  с  полковником  во
главе подъехали к шатру.
     -  Пан  Кисель,  -  с  изумлением  проговорил  Гонсевский,  один   из
комисаров, - казаки не те, другие, все незнакомые лица.
     Пан Кисель вышел из шатра.
     - Что угодно панам казакам? - обратился он к приехавшим. -  Мы  ждали
пана Выговского и полковника Москаленко, а  приехавших  панов  я  не  имею
чести знать...
     - А то ж я не Москаленко, а Одынец, -  отвечал  полковник,  слезая  с
коня, - а се мои люди!
     - Что-ж угодно пану Одынцу? - с удивлением спросил Кисель.
     Мы с поклоном от войска запорожского к вашим милостям, будьте  добры,
утвердите Зборовские статьи, и пусть войско коронное выйдет из Украины,  а
мы не перестанем сноситься с татарами, они охраняют нашу свободу.
     При этом неожиданном вступлении даже спокойный Кисель не  выдержал  и
схватился за саблю.
     - Презренные хлопы, они играют нами! - шептали другие комисары.
     Кисель, однако, тотчас же сдержал свой гнев и сказал:
     - Мы ожидали от вас присяги, а вы опять начинаете новую смуту.
     - Мы и покоримся, и присягнем, только подпишите Зборовский договор, -
настаивали казаки.
     - Опомнитесь, - усовещевал Кисель,  -  какой  Зборовский  договор?  В
Белой церкви заключен новый...
     - Ничего мы не знаем, ничего не ведаем, что у вас там  было  в  Белой
Церкви, - отвечал Одынец. - А нас войско с этим послало.
     Кисель горячился, призывал Бога в свидетели, что султан захватит всех
казаков и обратит в мусульманство, Бог накажет их за то, что они не  хотят
быть подданными христианского государя,  казаки  все  твердили  свое:  "Не
знаем мы ничего, подпишите Зборовские статьи, и мы  вам  присягнем  тотчас
же".
     Терпение комисаров истощилось.
     - Бог с вами! - сказал Кисель.  -  Вы  коварный  народ.  Мы  уезжаем.
Пеняйте сами на себя!
     - Как угодно панам! - смиренно отвечали казаки. - Коли  драться,  так
драться, мы пришлем ваших заложников невредимыми.
     Польские  заложники  возвратились  и  полякам  не  оставалось  ничего
другого, как готовиться к битве.
     Казацкий лагерь тоже принял боевой вид; но Хмельницкий засел в  своей
палатке и не хотел ничем распоряжаться.
     - Батько! - приступали к нему полковники, - начинай битву с ляхами!
     - А цурь вам, вражьи дети! Заварили кашу, сами и расхлебывайте! Я тут
ни при чем, - отвечал Хмельницкий.
     - Что ты чудишь, батько? - с досадой спрашивал его Довгун.
     - Молчи хлопец! - отвечал Богдан,  улыбаясь,  -  ты  еще  молод  меня
учить. Кабы у меня было столько войска,  как  под  Берестечком,  я  бы  ни
минуты не задумался. А теперь пускай хлопцы на свой страх идут. Удастся им
побить ляхов, мы Зборовский договор подпишем, а не  удастся,  я  в  ответе
перед панами не буду, скажу, что казаки сами на ляхов набросились. А чтобы
им не скучно было завтра ляхов бить, вели им выкатить семь бочек горилки.
     Начались стычки. Хмельницкий ловко  подсмеивался  над  панами.  Когда
казаки проигрывали, он посылал извинения, уверял, что ничего не знает, что
всю эту  смуту  затевают  хлопы.  Когда  же  поляки  требовали  присяги  и
подписания договора, он посылал на них и казаков,  и  татар.  Они  уводили
польских пленных на глазах у панов.
     Хмельницкому только нужно было выиграть время. Он  все  еще  надеялся
смягчить невыгоды Белоцерковского договора, но это ему не удалось,  поляки
стояли на своем, и 16-го сентября договор был подписан.
     - Я хочу теперь видеться с ляхами! - заявил Хмельницкий  полковникам.
- Пусть они приш