сюда за сарай. За сараем стражи не  было,
и если казак может как-нибудь перелезть через стену, то конь уже там  ждет
его в овраге. Он еще заранее, пока не расставили стражу, выпустил  его  за
ворота и привязал  к  пню.  Затем  татарченок  вытащил  флягу  с  вином  и
маленький сверток с порохом.
     - Это я тоже тебе, урус! Утащил вон там у мертвого, - сказал он.
     Иваш взял на ладонь щепотку пороха, велел татарченку налить  горилки,
размещал и выпил. Остальной порох он  бережно  сунул  в  карман,  а  флягу
положил за пазуху. Он  чувствовал  порядочную  слабость,  но  обыкновенное
запорожское лекарство оживило его, а желание спастись возвратило энергию и
бодрость. С помощью мальчика он  поднялся  на  ноги,  прошел  за  сарай  и
осторожно перелез через стену, цепляясь  за  выдававшиеся  камни.  Мальчик
кивнул ему на прощанье головой и побежал, подпрыгивая,  в  кухню,  а  Иваш
спустился  в  овраг,  отвязал  бурка  и  поскакал  в   Чигирин   известить
Хмельницкого. Он чувствовал боль в голове;  глаза  застилало  туманом,  но
несколько глотков  горилки  во  время  пути  поддержали  его  силы,  и  он
благополучно добрался до корчмы, где остановился Богдан.
     Хмельницкий сидел  в  светелке  корчмы  за  жбаном  браги  и,  угрюмо
облокотясь на руку, курил свою люльку. Когда Иваш вошел к нему  бледный  с
перевязкою на голове, он сразу все понял.
     - Не говори, не говори! - остановил он Довгуна, - вижу, что враг  мой
на этот раз одолел меня. Но мы с ним еще потягаемся.
     - Был ты, батько, у пана старосты? - спросил Ивашко.
     - Был и вчера, и сегодня, да не  застал  его,  пан  уехал  на  охоту,
только завтра вернется. А что Марина? - отрывисто спросил Богдан.
     - Угощает подстаросту, - повторил Ивашко слова татарченка.
     - Эх! - проговорил Богдан и махнул рукой.
     Он больше ничего не спрашивал, уложил Иваша в постель,  дал  ему  еще
порцию горилки  с  порохом,  перевязал  и  осмотрел  рану;  она  оказалась
довольно легкой; а сам лег на лавку, подостлав под себя кожух. Но  ему  не
спалось: тысячи дум роились у него в голове, тысячи предложений  и  планов
возникали и заменялись новыми, ни за один он не мог  ухватиться,  все  они
уплывали, стирались. Одно только было ясно, что если он ни в  суде,  ни  у
старосты не найдет защиты, то будет сам себя защищать. Ему  казалось,  что
он разрывает связь с прошедшим, начинает что-то новое, неиспытанное. В эту
минуту душевной борьбы борьбы невольно всплыли воспоминания: то  он  видел
себя в бурсе, прилежно сидящим за латынью или  устраивающим  с  товарищами
побоище, то он видел себя в схватке с татарами рядом  со  стариком  отцом,
старым воином,  закаленным  в  битвах,  то  он  был  в  плену  у  татар  и
пользовался милостивым вниманием хана, то войсковым  писарем  в  почете  у
панов; вспоминалось ему и свидание с королем, и теперь невольно пришло  на
ум, что, может быть, и в этом его частном  деле  король,  столь  милостиво
относившейся к нему, окажет ему помощь.
     - Если здесь не найду управы, - проговорил он, - отправлюсь в Варшаву
на сейм.
     Под утро он наконец заснул; но едва забрезжил свет, он уже вскочил на
ноги и подошел посмотреть на раненого. Ивашко спал крепко и во сне  что-то
бормотал. Богдан задумчиво смотрел на это молодое бледное лицо,  на  этого
юношу, второй раз спасшегося от смерти.
     - Да, - проговорил он тихо, - кому суждено жить, тому не умереть.
     На обширном дворе пана Конецпольского толпились  доезжачие,  егеря  и
слухи. Пан только что приехал с  охоты,  все  заняты  были  расседлыванием
лошадей,  сортировкой   дичи   и   веселыми   рассказами   об   охотничьих
приключениях.
     Богдан медленно взошел на крыльцо и велел дворецкому доложить о  себе
пану старосте. Дворецкий высокомерно оглядел его  с  головы  до  ног  и  с
расстановкою проговорил:
     - Не думаю, чтобы ясновельможный пан мог принять  теперь;  он  только
что вернулся с охоты и изволит завтракать.
     - Я подожду, - спокойно ответил Хмельницкий.
     Дворецкий важно отправился докладывать пану. Через несколько минут он
вернулся и объявил Богдану, что пан его принять не может, а  просит  зайти
часа через два.
     Хмельницкий вернулся в  корчму  и  на  пороге  своей  комнаты  увидел
спасенного им татарченка Саипа.
     - Что скажешь, Саип? - спросил он тревожно, предчувствуя, что услышит
еще что-нибудь недоброе.
     У мальчика на глазах блестели слезы.
     - Худо, пан, ох как худо! - пробормотал он.
     - Что такое, говори скорее.
     - Сын твой умер сегодня утром.
     Богдан побледнел.
     - Убит? - выговорил он чуть слышно.
     - Розгами засекли за то, что сгрубил сердитому урусу.
     Богдан молча опустился на лавку и сжал голову руками.
     - А пани замуж выходит за сердитого  уруса,  -  прибавил  мальчик.  -
Завтра их будет венчать тот длинный мулла в делом, что  живет  уже  второй
день у тебя на хуторе.
     Богдан вскочил с места  и  ударил  кулаком  по  столу.  Вид  его  был
страшен, когда он гневно ухватил себя за волосы и не  то  крикнул,  не  то
заревел:
     - Месть им! Смерть им!
     Татарченок в испуге попятился  к  двери,  а  Ивашко  открыл  глаза  и
недоумевал... Богдан объяснил ему, в чем дело.  Он  уже  овладел  собою  и
продолжал расспрашивать мальчика обо всем, что происходило на хуторе.
     - Хорошо, Саип, - закончил он свой разговор. - Ступай опять  назад  и
пусть никто не знает, что ты меня видел. Смотри во все глаза, слушай  все,
что можешь услышать и, если узнаешь что важное, прибеги сказать.
     - Понимаю, - весело ответил мальчик и вприпрыжку пустился обратно.
     Через два часа Богдан снова был у пана старосты. Его ввели в кабинет,
где он увидел пана старосту, заваленного  бумагами.  Эти  дни  ему  самому
пришлось разбираться с делами, так как пан  подстароста  по  случаю  своей
свадьбы выпросил себе отпуск. Пан Конецпольский  принял  Богдана  холодно,
вежливо, указал ему рукою на стул и вопросительно посмотрел на него.
     - Ясновельможный пан староста, - начал Богдан, - я с жалобой на  пана
Чаплинского! Пан староста не откажет оказать мне защиту.
     - Что такое? - равнодушно спросил староста.
     Богдан рассказал, в чем дело.
     Пан Конецпольский  выслушал  его  с  небрежной  холодностью  и  затем
спросил:
     - Что же пану Зиновию от меня угодно?
     -  Я  надеюсь  на  защиту  и  поддержку  пана  старосты,  -  повторил
Хмельницкий.
     - Прошу извинения, - возразил староста,  -  я  не  судья  и  не  могу
разбирать тяжебных дел. Не имею  на  то  никакого  права,  -  прибавил  он
внушительно.
     - Но, ведь, пан староста лучше чем кто-либо знает, что  этот  участок
дарован отцу моему и мне, что я немало положил в него труда и что все, что
там находится, есть моя неотъемлемая собственность.
     - Я повторяю пану Хмельницкому, - с некоторым  раздражением  возразил
староста, - я тут ничего не могу сделать, пану следует обратиться в суд  и
представить свои доказательства на владение.
     - Пан староста знает, что у меня форменных документов нет.
     - Это уж не мое дело! - небрежно ответил  староста.  -  Пану  Зиновию
следовало позаботиться об этом. Мне очень жаль, - сказал  он,  вставая,  -
что пана постигла такая большая неприятность, но  опять-таки  повторяю,  я
тут ни при чем и даже не желаю вмешиваться в такое щекотливое дело.
     - Итак, все мои заслуги и заслуги отца  моего  забыты,  -  с  горечью
проговорил Хмельницкий, тоже вставая.
     - Пан Хмельницкий, - строго возразил староста,  -  пользовался  своим
хутором довольно долго и сам виноват, что не позаботился упрочить  его  за
собой еще в то время, когда ему доверяли. Теперь же  о  нем  ходят  темные
слухи, в чем конечно, виноват он сам.
     Хмельницкий оставил старосту и отправился в  земский  поветовый  суд.
Там за большим столом заседал  судья,  а  за  другим  поменьше  сидел  его
помощник подсудок, в светлом  кафтане,  опоясанном  широким  кушаком  и  в
длинном алом кунтуше с заброшенными за  спину  рукавами.  Хмельницкого  не
сразу впустили к этим двум  вершителям  судеб,  а  сперва  он  должен  был
обратиться к земскому писарю.  Писарь  внимательно  выслушал  его  дело  и
отправился с докладом. Через несколько времени Хмельницкого  пригласили  к
судье, и тот, уже знакомый  с  делом  из  доклада  писаря,  предложил  ему
вопросы. Он тоже поставил ему на вид, что без форменных документов вряд ли
удастся ему сохранить свои права на владение хутором.
     - Ведь, пан Хмельницкий говорит, что хутор дарован не ему, а его отцу
и притом не нынешним старостой, а его предшественником, который уже  умер.
Следовательно,  в  этом  деле  невозможно  и   личное   подтверждение.   В
благоприятном случае, если  этим  хутором  не  овладеет  его  соперник,  -
прибавил судья с улыбкой, - он отойдет к владениям пана старосты. Впрочем,
- прибавил он, - прошу пана зайти завтра, мы рассмотрим его дело  и  дадим
окончательный ответ.
     - Если нужны письменные  доказательства  моих  прав,  -  нерешительно
прибавил Хмельницкий, - у меня  есть  свидетельство  за  подписью  гетмана
Конецпольского на владение этим поместьем.
     - Может быть, такое свидетельство и значило бы что-нибудь  прежде,  -
важно заметил судья, - но по нынешним постановлениям оно  не  имеет  ровно
никакой силы. Оно должно  быть  форменное,  записанное  в  земских  книгах
воеводства. По простым актам, не записанным в книгах, мы не можем начинать
процесса.
     - Но самому наияснейшему королю известно,  что  Суботово  принадлежит
мне, - пытался возразить Хмельницкий.
     - Это уже до нас совсем не касается, - холодно отвечал судья. -  Если
ваши права известны королю, то отправляйтесь в Варшаву и подавайте просьбу
в сейм.
     Хмельницкий зашел в суд и на другой день. Писарь подал ему письменное
решение этого дела. Оно заключало в  себе  полный  отказ,  и  ему  же  еще
пришлось заплатить порядочный процент за это решение и судье, и  подсудку,
и  писарю.  Эти  должностные  лица  не  получали  жалования  от  казны,  а
пользовались определенными доходами с дел.



                           8. ПОЕДИНОК. ТЮРЬМА

                                      Ой я ляхiв, ой я панiв не боюся;
                                      Бо я з ними ище по-лицарськи побьюся

     Во время наезда на Суботово ни Тимоша, ни дочерей Богдана с маленьким
шестилетним Юрием не было на хуторе. Тимош ездил с письмами отца, а дочери
с младшим братом  гостили  у  одного  из  соседей.  Надо  было  как-нибудь
устроить их. В Чигирине Хмельницкий обратился к старому  жиду-фактору,  не
раз помогавшему ему  в  затруднениях.  Жид  подыскал  маленький  домик  на
окраине города. Хмельницкий нанял его за сходную плату, дал знать детям  и
приказал им скорее приехать в Чигирин.  Невеселое  это  свидание:  девушки
плакали, а Тимош грозно сдвигал брови и хватался за рукоять сабли.
     - Батюшка, - говорил он, - я соберу казаков и отниму Суботово.
     - Погоди, Тимош, - успокаивал его отец, - еще наше не  ушло,  а  быть
может нам присудят Суботово и законным путем. С  врагом  же  своим  я  сам
разделаюсь за оскорбление; сегодня посылаю ему вызов и буду с  ним  биться
на поединке.
     В тот же день Хмельницкий послал сказать Чаплинскому, что он  требует
от него удовлетворения чести и назавтра назначает ему поединок в  лесу,  у
оврага, где три тополя. Чаплинский тотчас же призвал к себе своего зятя  и
долго  совещался  с  ним  о  чем-то  при  запертых  дверях.  Под  вечер  к
Хмельницкому прибежал запыхавшийся Саип.
     - Сердитый урус хочет извести тебя, пан, - передал он. -  Сегодня  он
говорил с другим урусом, а я незаметно пробрался в их комнату и  спрятался
за шкафом. Я все слышал, о чем они говорили. Ты хочешь с ним драться, а он
боится, что один не победит тебя. Он возьмет с собой троих  слуг,  спрячет
их в овраге, и по знаку его они нападут на тебя и убьют тебя.
     - Спасибо, Саип! - отвечал Хмельницкий, - вот тебе за услугу, - и  он
дал ему золотую монету.
     Саип даже обиделся: он сердито сверкнул своими косыми глазенками.
     - Я пану не из-за денег  служу,  -  гордо  проговорил  он,  оттолкнув
червонец.
     Хмельницкий улыбнулся.
     - А свадьба пани была? - спросил Богдан.
     - Была, - ответил мальчик. - Сам длинновязый  мулла  и  повенчал  их.
Паны съехались. Много пили, много бранили тебя, пан.
     Хмельницкий отпустил Саипа и позвал сына.
     - Слушай,  Тимош,  -  сказал  он  ему,  -  я  буду  завтра  биться  с
чаплинским, но он замышляет измену, хочет спрятать слуг и напасть на меня.
До сих пор Бог хранил меня от его злодейств, надеюсь и на этот раз  с  ним
управиться. Но если он меня одолеет, помни, что тогда наступит твой  черед
отомстить ему.
     - Батюшка, я пойду с тобой! - проговорил Тимош взволнованно.
     - Нет, сын мой, это поединок чести, мы должны выйти один на один.  Не
хочу,  чтобы  сказали,  будто  Богдан   Хмельницкий   струсил   врага,   а
предосторожности приму, надену под платье панцирь.
     На другой день, под вечер,  Хмельницкий  подъехал  на  своем  статном
белом коне к трем тополям, где его уже ждал противник.  Чаплинский  явился
вооруженный с головы до ног, а Богдана же в руках была только сабля.
     - Однако, - насмешливо сказал Богдан, осматривая своего противника  с
головы до ног, - пан на меня ополчился точно на меня, только  рогатины  не
хватает. А может  быть  и  рогатина  где-нибудь  в  овраге  припасена  на
случай?..
     Пан Чаплинский вспыхнул и вскинул плечами, но ничего не ответил.
     - Полагаю, что мы будем драться на саблях, пан Данило.  Я  казак,  да
вдобавок и бесприютный по вашей милости, вся моя надежда на мою саблю.
     - Как угодно пану Богдана.
     Чаплинский неохотно отмотал кобуры с пистолетами от пояса, положил их
под дерево, туда же положил и нож и наконец отвязал тяжелый палаш.
     - Вот так-то лучше, - подсмеивался  Богдан,  -  налегке  биться  куда
удобнее.
     Они встали у самого оврага и зоркий глаз Богдана  тотчас  различил  в
овраге, у деревьев, что-то шевелящееся.
     -  Гей,  гей!  Прошу  пана  подождать,  -  крикнул  он   подстаросте,
размахивая саблей и соскакивая в овраг. - Никак я и в самом деле  на  след
зверя напал.
     За деревьями стояли трое слуг с обнаженными  саблями.  Они  бросились
было к Богдану, но он ловким движением вышиб саблю  из  рук  у  первого  и
могучим ударом отрубил ему голову. Один из слуг напал  на  Богдана  сзади,
нанес ему удар, но сабля скользнула по панцирю и даже не  погнула  крепкой
стали. Богдан быстро обернулся и нанес ему удар в лицо. Обливаясь  кровью,
хлоп бросился  бежать  вдоль  оврага.  Чаплинского  в  первый  момент  так
ошеломила неожиданность, что он стоял неподвижно, колеблясь, броситься  ли
ему на помощь хлопам или утекать  от  разъяренного  Хмельницкого.  Увидев,
однако, что второй слуга нанес ему удар в спину,  и  полагая,  что  Богдан
ранен, пан подстароста храбро соскочил в овраг.
     - Гей,  изменник!  -  закричал  Богдан,  высоко  поднимая  саблю  над
головой. - Не подступайся. "Маю саблю  в  руцi:  ище  казацька  не  умерла
мати!" (У меня в руках сабля, еще не умерла казацкая мать, т.е. Сечь).
     Но Чаплинский, увидав разгоряченного воина и взглянув в  его  гневные
сверкающие глаза, уже и не думал наступать. Он быстро повернул назад,  при
громком хохоте Богдана, цепляясь и карабкаясь выполз из  оврага,  поспешно
отвязал коня, вскочил  на  него  и  даже  забыл  захватить  с  собой  свое
многочисленное оружие. Третий хлоп упал на колени и молил Богдана:
     - Прошу пана смилостивиться, я хлоп, делаю, что прикажут.
     Богдан махнул рукой и проговорил:
     - Убирайся по добру по здорову!
     Хлоп не заставил повторить себе приказание и пустился бежать во  весь
дух. Богдан, подобрав саблю Чаплинского и все его оружие, проговорил:
     - Вот-то добре! - Это нам пригодится.
     Чаплинский, вернувшись домой, рвал и метал от бешенства. Все ходили в
доме на цыпочках и даже пани Марина не смела подступиться к своему мужу.
     От воротившегося слуги она узнала, в чем было дело,  и  в  глазах  ее
блеснуло довольство. За ужином она спросила:
     - Пан Данило ездил на охоту?
     - Да... нет! - смешался он. - По делам...
     - А где же один из хлопов, уехавших вместе с паном? И отчего же  двое
других явились такие растерянные, а  у  одного  и  лицо  все  исковеркано;
другой прибежал без шапки, такой  испуганный,  точно  за  ним  целая  стая
волков гналась. Я думала, что пан  на  медвежий  след  напал.  Думаю,  пан
Данило такой храбрый охотник, видно, сам один на один  не  медведя  вышел,
если слуги домой прибежали. Я так за пана испугалась, что хотела на помощь
новых хлопов выслать, а тут и сам пан подъехал.
     Пан подстароста несколько раз менялся  в  лице,  наконец,  вскочил  и
нетерпеливо зашагал по комнате.
     - Марина, - сказал он, остановившись  перед  ней,  -  помни,  что  ты
теперь моя жена, и оставь твои насмешки. А тому  медведю,  на  которого  я
сегодня делал облаву, еще быть в засаде, еще быть! - в бешенстве вскрикнул
он и, хлопнув дверью, ушел в свой кабинет.
     На другое утро пан подстароста с самой подобострастной миной  дожидал
пана Конецпольского и доложил ему, что у него есть важное  дело.  Староста
удалился с ним в кабинет.
     - Что такое? - спросил он тревожно.
     - Прошу пана старосту, - проговорил Чаплинский, -  послушаться  моего
совета, заключить в тюрьму этого сорви-голову Хмельницкого. Вчера  я  ехал
по лесу с тремя слугами, как вдруг этот безумец напал на нас и  чуть  всех
нас не зарубил: одного положил на месте, другого так  изранил,  что  он  и
теперь лежит, а я с остальным слугой едва ускакал от него.
     - Да, да, - отвечал староста, с иронией посматривая на пана, -  видал
я его в битвах, такого воина поискать. Жаль, что он связался с хлопами.
     Чаплинский закусил губу.
     - Итак четверо с ним не справились? - весело спросил пан староста.
     - Он напал на нас врасплох, - со смущением отвечал Чаплинский. - Да и
притом, когда он придет в бешенство, это зверь, а не человек, потому-то  я
и предупреждаю пана старосту.
     - Чего же пан Чаплинский еще от меня хочет? - спросил Конецпольский.
     - Позволения арестовать его.
     Пан Конецпольский насмешливо посмотрел на него.
     - Пана подстаросту  я  уже  раз  просил  не  мешать  меня  в  дела  с
Хмельницким. Я лично  не  вижу  еще  причин  для  того,  чтобы  арестовать
свободного шляхтича. Нужны доказательства его виновности.
     - Доказательства у меня есть, -  поспешно  проговорил  Чаплинский.  -
Напав вчера на нас, он хвалился, что запорожская Сечь не погибла,  пока  у
казаков есть сабли в руках. Это слышал я и один из моих хлопов,  мы  можем
быть свидетелями.
     Конецпольский задумался.
     - Повторяю вам, пан подстароста, что я и сам не доверяю Хмельницкому.
Если пан рассчитывает овладеть этим казаком, я ему препятствовать не буду,
только советую взять побольше хлопов для такого  опасного  предприятия,  -
прибавил он насмешливо.
     Пан подстароста счел за лучшее сделать вид, что он не понял насмешки,
почтительно раскланялся с паном Конецпольским и уехал. Приехав  домой,  он
сейчас же отрядил одного из своих слуг, испытанного  шпиона,  высматривать
Хмельницкого.
     - Теперь уж ты не уйдешь от меня! - шептал он.
     Веселые колядки шумной волной разливались по  Украине.  В  этом  году
веселье было какое-то особенное бесшабашное, как-будто все  чуяли  грозную
тучу приближавшейся войны и торопились  насладиться  жизнью.  Бесчисленное
множество дидов-кобзарей переходило из села  в  село,  некоторых  из  этих
дидов никто никогда не видал и не знал. Они пели про подвиги  Остраницы  и
Гуни.  Воспевали  Тараса  и  Наливайко,  а  втихомолку  нашептывали,   что
народился уже новый богатырь, что  недолго  панам  тешиться  над  хлопами,
недалек день  расправы.  Все  украинские  запорожцы,  жившие