по  селам  и
деревням в качестве бочарей, кузнецов,  кожевников,  сапожников  и  других
ремесленников,  побросали  свои  молоты,  шила,  наковальни  и  дратву   и
пустились все пропивать в надежде на скорую войну. Хлопы на панских дворах
стали угрюмее, неподатливее; за это их больше секли и били палками, а  они
еще сильнее ожесточались на своих мучителей.
     Богдан жил в Чигирине, часто уезжал куда-то  и  подолгу  совещался  с
посещавшими его казаками.
     Был морозный вечер. Дочери Богдана  ушли  колядовать  с  дивчатами  в
село. Дома оставались только Богдан и Тимош. Богдан рано лег спать,  Тимош
обошел двор, из предосторожности заглянул  в  сараи,  посмотрел,  спят  ли
работник и работница; но их не оказалось дома.
     - Колядовать ушли! - проговорил Тимош.
     Он взошел на крыльцо, запер щеколду у двери и тоже лег. Вдруг  сквозь
сон он услышал на дворе шаги. Он подошел к  маленькому  окошку  мазанки  и
заметил несколько шагов на снегу.
     - Что за притча! - подумал он, хватаясь за саблю и выходя на крыльцо.
     В ту же минуту на него бросилось несколько человек, заткнули ему  рот
тряпицею, связали по рукам и ногам и кинули на снег. Тимош видел, как  изо
всех углов повыскакивали люди, перед ним мелькнуло лицо  пана  Дачевского.
Все они бросились к крыльцу, он же бессильно метался связанный  и  не  мог
предупредить отца.  Сонного,  безоружного  Богдана  вывели  на  крыльцо  с
завязанным ртом, с опутанными руками и ногами. Крепко-накрепко приторочили
его к седлу коня и повезли куда-то. Тимош все это видел и  не  мог  помочь
отцу. Его освободили только сестры, когда под утро  вернулись  с  колядок.
Работник и работница исчезли; очевидно они были  подкуплены  Чаплинским  и
впустили его людей.
     Тимош сейчас  же  бросился  на  розыски  и  узнал,  что  отец  его  у
Чаплинского, за ним зорко  смотрят,  и  нет  возможности  его  освободить.
Бросился Тимош к старосте, но  его  не  приняли.  На  возвратном  пути  на
площади он столкнулся с Комаровским. Комаровский ехал с небольшим  отрядом
жолнеров. Тимош схватил его коня за повода и гневно проговорил:
     - Злодеи, за что вы схватили моего отца? Мало вам, что вы все  у  нас
отняли?
     - Прочь, хлоп! - замахнулся на него плетью Комаровский.
     - Вот я тебе покажу хлопа! - прокричал Тимош и собрался  его  ударить
саблей.
     Но в эту минуту жолнеры, соскочив с коней, окружили молодого казака и
обезоружили его.
     - Гей, батагов сюда! - крикнул Комаровский.
     Откуда-то явились батоги и  Тимоша  при  собравшемся  народе  жестоко
наказали палками, после чего Комаровский приказал отнести его домой.
     - С этого щенка достаточно! - проговорил пан, - позабудет заступаться
за отца.
     Богдан, между тем, сидел в темном сыром погребе за  крепким  железным
запором и никто, по-видимому, не мог к нему пробраться. Пани Марина ходила
сама не своя; она знала обо всем случившемся и ей каждую минуту  казалось,
что вот-вот выведут Богдана на двор и отрубят у нее на глазах  его  буйную
голову. Изобретательный ум ее на этот раз  отупел,  ничего  не  могла  она
придумать и понимала только одно, что если Богдана казнят, ей и  самой  не
жить, так он стал ей теперь дорог. Она знала, что сидит в темном  подвале,
где его морят голодом, и это ее более  тревожило.  Вдруг  у  нее  блеснула
мысль: Саип был  всегда  верным  слугой  Богдана,  он  ловкий,  маленький,
изворотливый, он должен найти путь к своему господину.
     - Саип, а Саип! - поманила она его, улучшив минуту.
     - Что, пани?
     - Любил ли ты своего прежнего господина?
     Татарченок недоверчиво скосил глаза в сторону.
     - А зачем пани знать?
     - Вот зачем, Саип, - тихо проговорила она. - Если ты  любил  его,  то
подумай только: он теперь сидит взаперти, не видит света, может быть,  ему
не дают есть. Надо к нему пробраться.
     Мальчик все еще недоверчиво смотрел на нее.
     - Пани, ведь не любит моего хозяина? Разве ей не все равно, что будет
с паном?
     - Не все равно, Саип, - ответила Марина дрожащим голосом, и  на  лице
ее выразилось столько горя, что сметливый татарченок тотчас переменил тон.
     - Кабы деньги, пани! - таинственно проговорил он. - Его стерегут  два
сторожа по очереди, и один их них любит деньги.
     Марина вздохнула.
     - Денег-то у меня нет. Разве вот что, Саип: я тебе дам  свои  дорогие
монисты, только как их продать?
     - Саип знает жида и торговаться сумеет, - отвечал мальчик.
     Марина принесла ему монисты. Он сунул  их  за  пазуху  и  скрылся.  С
нетерпением ждала она его возвращения. К вечеру Саип принес  ей  небольшую
пачку червонцев и сказал:
     - Сторожу довольно двух! Один я дам ему  сегодня  вечером,  чтобы  он
меня пропустил к хозяину, а другой останется на завтра.
     Так установились правильные сношения с узником. Саип носил ему есть и
пить и исполнял его поручения, а Марина обдумывала, как бы ей выведать  от
Чаплинского, что он затевает.  Прошло  несколько  дней.  Марина,  наконец,
решилась и пошла к своему мужу.
     - Данило! - сказала она ему. -  Зачем  ты  держишь  Хмельницкого  под
стражей? Боишься ты его, что ли? Ведь ты сам утверждаешь, что он не  имеет
никаких прав на Суботово.
     - А тебе что за дело? - возразил Чаплинский угрюмо. - Совсем тебе  не
след в эти дела мешаться...
     - Я тебе же добра хочу,  -  продолжала  Марина.  -  Послушай-ка,  что
говорят про тебя соседи. Говорят, что ты сонного схватил, что ты над  ним,
над безоружным натешился, а если б он был на воле, то ты бы и подступиться
к нему не посмел.
     - Кто это говорит? - запальчиво возразил Чаплинский. - Я не по  своей
воле посадил его в тюрьму, а по приказанию пана старосты.
     - А вот нет же! - упрямо  ответила  Марина.  -  Я  слышала,  что  пан
староста тобой очень недоволен. Если б  ты  его  схватил  не  сонного,  не
безоружного, ну, это было бы по-рыцарски; в честном бою тот  и  прав,  кто
победит... А так, никто тебя не похвалит.
     Пан Данило угрюмо слушал ее.
     - Жалко  тебе  этого  казака,  вот  ты  за  него  и  заступаешься,  -
проговорил он. - Возьму и отрублю ему голову  и  конец  будет  разговорам,
теперь он в моих руках. Что хотят, пускай тогда и говорят.
     Марина вспыхнула и гневно топнула ногой.
     - А-а, если иак, то слушай  же  ты,  пан.  Смей  только  его  пальцем
тронуть, и меня с ним вместе в живых не будет!.. Вышла я за тебя  замуж  и
буду тебе покорной женой во всем... но Хмельницкого ты  должен  выпустить.
Помни, что если завтра к вечеру он не будет свободен, не видать тебе меня,
как своих ушей... Сбегу от тебя, руки на себя наложу,  татарам  отдамся...
Тебе меня не запугать. Это ты воспитанницу свою в татарскую неволю  отдал,
а я и сама к татарам уйду...
     Чаплинский побледнел и совсем растерялся.
     -  Успокойся,  Марина,  -  проговорил  он,  -  ну,  чего  же  ты  так
расходилась... Ну, я выпущу его, что мне в нем.
     - Выпустишь, выпустишь, говоришь ты! - с радостью вскрикнула  она,  -
да ты, пожалуй, обманешь. Я хочу сама,  своими  глазами  увидеть,  как  он
отсюда уедет.
     - Ну, хорошо, хорошо! Выпускай его сама, - согласился Чаплинский,  не
зная, как ему успокоить взволнованную женщину.
     - Прикажи же сейчас его выпустить, - настаивала она.
     Чаплинский неохотно позвал слугу.
     - Позвать мне того хлопа, что сторожит Хмельницкого!
     Через несколько минут сторож явился.
     - Проводи пани Марину  к  узнику,  -  сказал  пан,  -  и  исполни  ее
приказание.
     Марина  дрожащая,  взволнованная  вошла  в   темный   подвал,   слабо
освещенный  фонарем  сторожа,  и  увидела  в  одном  из  углов  на  соломе
Хмельницкого, сидевшего с опущенной головой в глубокой задумчивости.
     - Пан Зиновий! - робко окликнула она его.
     Богдан поднял голову, но, увидя Марину,  вскочил,  как  ужаленный,  и
лицо его исказилось злобой и ненавистью.
     - Зачем ты пришла сюда? Мало вам издеваться надо мною...  Из-за  тебя
все и терплю...
     Марина стояла с опущенной головой и печально проговорила:
     - Не кори меня, пан Зиновий, прости, если в чем виновата перед тобою,
а теперь, что могла, то для  тебя  и  сделала,  вымолила  свободу,  уезжай
поскорее, пока он не одумался...
     - Что ты, шутишь, что ли? - недоверчиво проговорил Богдан.
     - Видит  Бог,  не  шучу,  -  сказала  она  и  подняла  на  него  свои
заплаканные глаза.
     Он взглянул в  ее  страдальческое  лицо  и  не  мог  не  поверить  ее
искренности.
     - Ну, коли так, прощай, Марина, и дай Бог тебе счастья с твоим мужем.
     - Какое уж мое счастье! - с горечью сказала она. - Ты-то себя береги,
теперь он  тебя  выпустил,  а,  посмотришь,  и  опять  какие-нибудь  козни
устроит.
     Она вывела его на крыльцо, велела слуге подать коня и,  когда  Богдан
сел уже в седло, поклонилась ему до земли.
     - Прощай Зиновий Михайлович! Не понимай лихом, может быть  Бог  и  не
приведет свидеться.
     - Прощай, Марина, спасибо тебе! - отвечал он,  нахлобучивая  шапку  и
подбирая поводья.
     Она вышла за ворота и долго смотрела ему вслед, пока он  не  исчез  в
темном лесу.
     - Господи Иесусе, Святая Дева Мария, храните его! - прошептала она  и
вошла в дом.



                         9. НА СЕЙМЕ И У КОРОЛЯ

                             "...Есть у вас при боках сабли, так обидчикам
                        и разорителям не поддавайтесь и кривды свои мстите
                        саблями!"
                          С.Соловьев. История России, т.Х, гл.III, стр.218

     Хмельницкий  по  возвращении  из  тюрьмы  окончательно  решил  искать
правосудия на сейме в Варшаве.
     Сейм в этом году был назначен в мае, так что Богдану пришлось прожить
в Чигирине несколько месяцев. Следом  за  Хмельницким  поехал  на  сейм  и
Чаплинский.
     В Варшаве Хмельницкий посоветовался с  опытными  законоведами,  подал
пространную жалобу и приложил к ней свидетельство, данное  ему  на  имение
гетманом Конецпольским. Кроме того, в доказательство своих прав на  хутор,
он ссылался  на  давность  владения  и  просил  удовлетворения  за  наезд,
похищение невесты и смерть сына.
     Чаплинский  в  свою  очередь  представил  выписку  из  земских   книг
воеводства, по которой было видно, что Суботово принадлежит к  Чигиринской
даче. Он оправдывался тем, что пану старосте угодно  было  пожаловать  ему
это имение в награду за  службу.  Что  же  касается  издержек,  понесенных
Хмельницким, то пан староста определил выдать ему пятьдесят флоринов.
     Дело Хмельницкого разбирали недолго и резолюция была сообщена ему  от
имени сейма. "Пусть пан Хмельницкий сам себя винит в  потере  хутора,  ему
следовало давно запастись форменным свидетельством на владение, для  этого
существуют земские  книги,  присяжные  чиновники  и  форма  записей.  Речь
Посполитая не может принимать свидетельств  за  частными  подписями  и  не
может руководствоваться давностью владения, так  как  не  всякий  владелец
вещи есть ее господин по закону. Пану Хмельницкому  следует  обратиться  к
старосте Чигиринскому и просить его выдать форменное свидетельство".
     Дело об убийстве сына разбиралось отдельно. Чаплинский явился на сейм
для оправдания и представил несколько свидетелей, в том числе, конечно,  и
Дачевского, теперь  явно  перешедшего  на  сторону  подстаросты.  Выслушав
обвинение он возразил:
     - Я  и  зять  мой  Комаровский  приказали,  действительно,  мальчишку
высечь, потому что он говорил возмутительные угрозы; но что  мальчик  умер
от побоев, это клевета и ложь, представленные мною  свидетели  опровергнут
это обвинение.
     Свидетели  показали,  что  мальчишку  высекли  в  меру,  а  умер   он
неизвестно от чего.
     Сенат признал Чаплинского по суду оправданным.
     Третий  пункт  обвинения  -  похищение  невесты,  суд  даже  не  стал
рассматривать.
     - Невеста ваша добровольно вышла за другого, - ответили Хмельницкому,
- и вам не остается ничего иного, как тоже искать себе другую.
     Хмельницкий вышел с сейма опечаленный, растерянный, у него оставалась
одна шаткая надежда на всегдашнего его покровителя, короля Владислава.
     - Что же вы  думаете  теперь  предпринять?  -  спросил  его  знакомый
шляхтич, участвовавший на сейме.
     - Пойду просить защиты у короля, - отвечал Хмельницкий.
     - Навряд ли король может оказать вам  защиту,  -  насмешливо  отвечал
шляхтич, - ему самому на этом сейме не  повезло.  Он  поддерживал  просьбу
казаков на освобождение Украины от постоя, и эту просьбу  сейм  отвергнул.
Мало того, сейм еще увеличил поборы в пользу войска.  Всякий  старался  на
сейме сказать королю что-нибудь неприятное. Епископ Гнешов  резко  обвинял
его в пристрастии к иноземцам и  в  неприязни  к  дворянству.  Король  так
огорчился, что тут же в собрании заплакал, встал  и  ушел,  не  дождавшись
конца сейма.
     Хмельницкий распрощался со шляхтичем и,  мучимый  невеселыми  думами,
отправился в королевский дворец. Он  сознавал,  что  от  панов  ему  ждать
нечего, знал и бессилие короля, мало рассчитывал на его поддержку,  шел  к
нему только для очистки совести. Он слишком живо чувствовал на самом  себе
притеснения  и  угнетения,  господствовавшие  на  Украине.   Без   приюта,
выгнанный  из  родного  угла,  стоившего  ему  столиких  забот  и  трудов,
оттолкнутый старостой Конецпольским, которому он  и  отец  его  всю  жизнь
служили, - теперь более, чем когда-нибудь, он способен  был  сочувствовать
народному  движению.  На  сейме  он  наглядно   ознакомился   с   порядком
судопроизводства, увидел, как легко подкупить депутатов даже не  деньгами,
а только красноречием, умением поставить ловко  вопрос,  и  здравый  смысл
подсказывал ему, что при  таких  порядках  справедливое  решение  дела  не
всегда возможно. Он чувствовал в себе достаточно и сил, и  энергии,  чтобы
стать во главе этого притесненного, угнетенного народа, и все-таки  что-то
тянуло его к панам, все-таки, идя к королю, он колебался, он желал,  чтобы
король заступился за него, принял его под свое покровительство и  дал  ему
возможность добиться своих прав. Если бы король хоть слово  сказал  ему  в
утешение, если б подал ему какую-нибудь помощь, он, может быть, остался бы
тем же зажиточным паном Зиновием, владельцем хутора Суботова.
     В богатой приемной королевского дворца Хмельницкого встретил  канцлер
Оссолинский. Это был высокий уже не  молодой  человек  с  холодными,  даже
суровыми чертами лица, не утратившим его красоты.  В  его  голубых  глазах
светился ум; изящные манеры, полные  достоинства,  обнаруживали  светского
человека.
     -  Пан  Хмельницкий  желает  видеть  его  величество?  -  осведомился
канцлер. - Могу я знать, по личному или общественному делу?
     - На этот раз по личному,  пан  государственный  канцлер,  -  отвечал
Хмельницкий.
     - В таком  случае  не  смею  предлагать  пану  советов,  -  осторожно
проговорил канцлер. - В личных  делах  я  не  считаю  себя  в  праве  быть
посредником, хотя и слышал кое-что о постигших  пана  Зиновия  несчастьях.
Могу только заметить, что  сегодня  его  величество  мене  чем  когда-либо
способен выслушать пана. Лучше бы отложить аудиенцию до другого раза.
     - Я не могу долго ждать, - проговорил Богдан,  -  так  как  тороплюсь
уехать из Варшавы.
     - Как угодно пану Хмельницкому; я доложу его  величеству.  Но  сперва
еще один вопрос.
     Оссолинский понизил голос.
     - Каковы дела на Украине? Уверен ли  пан  Хмельницкий,  что  если  бы
королю понадобилась помощь казаков, то он мог бы поднять людей?
     Богдан колебался с ответом.
     - А пан канцлер полагает, что его величество рассчитывает на казаков?
- спросил он в свою очередь.
     - Его величество не переменил своих воззрений, а вражда его с  панами
за это время еще более обострилась.
     - Я могу пану канцлеру сказать только, - уклончиво отвечал Богдан,  -
что казачество, как  один  человек,  встанет  против  своих  притеснителей
панов.
     Оссолинский ловко  прекратил  разговор  и  пошел  доложить  королю  о
Богдане.
     Король, видимо, еще находился под впечатлением постигших  его  неудач
на сейме, тем не менее он принял Богдана ласково, пригласив движением руки
занять кресло против себя.
     - Канцлер доложил мне, что пан  Хмельницкий  желает  видеть  меня  по
личному делу?
     - Да, ваше величество,  мне  пришлось  на  самом  себе  испытать  все
несправедливости, которым подвергается народ.
     Богдан рассказал все, что с ним случилось.
     Король слушал внимательно, потом подумал немного и сказал:
     - Да, дело твое правое, в  этом  я  вполне  уверен,  но  помочь  тебе
невозможно: судебным порядком  ты  ничего  не  можешь  добиться,  там  все
основано на формальностях, а форменных документов у тебя нет.
     - Но, может быть, ваше величество найдете возможным  оказать  влияние
на старосту Чигиринского, - заметил Богдан. - От  него  зависит  дать  мне
нужный документ на владение Суботовым.
     Король горько усмехнулся.
     - Мое влияние ничего не значит, - отвечал он. -  Я  самый  несчастный
король, какого только можно представить. Я должен смотреть из  рук  панов,
делать то, что они прикажут. Ты, Хмельницкий,  как  честный  человек,  как
казак, гораздо счастливее меня. Ты можешь силе противопоставить силу,  как
воин и оскорбленный человек, а я? Что я могу сделать? Я связан по рукам  и
ногам, в моем распоряжении нет даже войска. Всякий  из  моих  приближенных
может меня оскорбить, и я не могу требовать удовлетворения,  так  как  это
ниже моего королевского достоинства.
     - Вашему величеству стоит только пожелать, и войско  у  вас  будет  -
казаки довольно натерпелись от панов. То, что я испытал теперь, испытывает
каждый; многим  приходится  еще  горше,  чем  мне.  Паны  так  привыкли  к
своеволию, что даже воля короля для них не  священна.  Милости,  оказанные
вашим величеством, только еще более  раздражили  их  против  казаков.  Они
чувствуют, что стоит вашему величеству сказать одно слово, и вы найдете  в
казаках верных своих слуг.
     Король задумчиво слушал Хмельницкого.
     - Я знаю обо  всех  утеснениях,  причиняемых  панами  казакам;  но  в
настоящее время я не в силах помочь им. Я не могу стать в открытую  борьбу
со шляхетством, для этого нужно слишком много военных сил,  одних  казаков
недостаточно.
     Хмельницкий ожидал такого ответа.
     -  Итак,  ваше  величество,  и  вы  не  можете  мне  сказать   ничего
утешительного. Несмотря на то, что Чаплинский не прав,  он  будет  владеть
Суботовым, а я останусь ни с чем.
     - Этого я не говорю! - возразил король. -  Мог  же  Чаплинский  найти
себе и товарищей, и приятелей, это можешь сделать и ты.
     Король поднялся с места; его примеру последовал и Хмельницкий.
     - Вообще, я удивляюсь вам, казакам, - продолжал король.  -  Вы  ищите
защиты у короля, а он и сам был бы рад, чтоб его кто-нибудь защитил.
     - Что же нам делать, ваше величество, - возразил Богдан, - где же нам
искать наших прав, как не у нашего законного повелителя.
     - Права, закон!.. - с горечью сказал король, - все это  слова!  А  на
деле силе надо противопоставлять силу...
     Король сделал два шага к Хмельницкому,  прикоснулся  к  его  сабле  и
сказал:
     - Вот ваша защита! Разве вы не воины, у вас есть сабли,  кто  же  вам
запрещает постоять за себя?.. А, может быть, наступит время, когда  и  мне
ваши сабли пригодятся.
     Хмельницкий отвесил низкий поклон.
     - Ваше величество разрешаете мне то, о чем я уже не раз и сам  думал,
- отвечал он.
     Король отпустил его, а в приемной его опять  встретил  Оссолинский  и
несколько раз повторил ему, что все  их  планы  остаются  по-прежнему  без
всяких перемен; если Хмельницкому удастся поднять казаков,  то  они  легко
могут способствовать тем преобразованиям, о которых мечтает король.
     В гостинице Хмельницкого ожидал  православный  священник,  невысокого
роста, подвижный,