ий шутя, - какого  ты  жениха-то
выбрала,  и  читать  не  умеет.  Сама  ты  такая  умница,  тебе  бы   пана
образованного...
     - Ну, много ли и панов-то образованных? - вспылила девушка.  -  Вовсе
мне не нравятся такие латинисты, как пан Остророг: все и  сидит  за  своей
библией.
     - Что делать, о вкусах не спорят, - отвечал Петроний, - усаживаясь  в
седло, -  словесно  передадим  твое  поручение  славному  пану  казаку,  -
прибавил он и, поклонившись девушке, двинулся в путь.
     Кисель также стал собираться в дорогу; к девятому июня ему надо  было
поспеть на сейм в Варшаву.  В  это  время  разнеслась  весть,  что  король
Владислав умер. Ехать в то время было далеко не безопасно, так как повсюду
уже вспыхнуло  восстание,  а  потому  Кисель  должен  был  взять  с  собой
порядочный  отряд  для  охраны.  Его  сопровождал  значительный   обоз   с
провизией, так как ходили слухи, что хлопы прячут съестное и ни  за  какие
деньги не хотят ничего продавать  панам.  Наконец,  сборы  были  окончены,
Кисель уехал, а пани воеводша с панной Катрей остались одни хозяйничать  в
имении.
     Прошли июнь и июль. Восстание росло. Обе женщины  с  ужасом  слышали,
что по соседству то то,  то  другое  имение  выжжено  и  разорено.  Как-то
вечером они сидели и чистили ягоды,  как  вдруг  к  ним  вбежала  одна  из
крестьянок,  работавших  в  поле,  и  в  ужасе,  задыхаясь,   едва   могла
проговорить:
     - Гайдамаки близко!
     Пани воеводша и Катря вскочили с места; женщины работавшие  вместе  с
ними, заметались, завыли, мужчины схватились  за  оружие;  но  ни  хозяйка
имения, ни молодая девушка не были уверены в  намерениях  хлопов  защищать
господ; им невольно пришли  на  мысль  все  рассказы  о  происходивших  по
соседству неистовствах: как прислуга резала своих господ или выдавала их в
руки казаков. В отчаянии они скрылись в самую дальнюю комнату и не  знали,
что им предпринять.
     - Нет ли здесь где-нибудь скрытого места, где бы мы  могли  переждать
опасность? - спросила Катря.
     - Ведь они все сожгут, дитя мое!
     - Но, может быть, какой-нибудь подвал?
     - Подвал? - в раздумье повторила пани. - Есть подвалы, да что  в  них
толку: гайдамаки по подвалам-то и пойдут,  разыскивая  вина...  Разве  вот
что, - проговорила она, соображая, - есть у нас  потайной  ход,  только  я
сама хорошенько не знаю, где он. Его завалили камнями и, говорят, что  там
ходят страшные привидения...
     - Не знает ли кто из прислуги, где этот ход? Привидения нам теперь не
так страшны, как живые люди.
     - Старик дворецкий знает, но можно ли на него положиться?.. Никому из
хлопов теперь доверять нельзя.
     - Ничего, все лучше довериться одному, чем  всем,  -  бодро  отвечала
Катря и побежала разыскивать дворецкого.
     - Петро, - говорила она старику, - спаси нас, укрой в потайном  ходу;
пани говорит, что ты знаешь, где этот ход.
     Старик посмотрел на нее и вздохнул.
     - Знать-то знаю, да страшно! Конечно, я старый слуга, - рассуждал он,
- и ничем не был обижен ни от пана, ни  от  пани,  да  что  скажут  другие
хлопы?
     Он понизил голос.
     - Они собираются выдать и пани, и панну гайдамакам:  тогда,  говорят,
их никто не тронет... Если я вас укрою, они со свету сгонят.
     - Беги с нами! - предложила Катря.
     - Нет, панна, стар я, чтобы бросить родную семью. Эх, панночка, жалко
мне вас! - прибавил он. - Не так жалко старую пани,  ей  все  равно  скоро
умирать, а вам бы только жить начинать. Ну, что бы там ни  было,  -  решил
он, махнув рукой, - а старый Петро попробует вас спасти. Выйдите вместе  с
пани  за  сенной  сарай,  там  я  буду  вас  ждать  и  захвачу  вам  обеим
крестьянской  плахты  и  свиты,  возьму  их  тайком  у  невестки;   только
торопитесь, теперь самое время, не то попадете в руки хлопам.
     Катря побежала назад, в страхе посматривая на людскую;  ей  казалось,
что вот-вот сейчас ее схватят, она крестилась и шептала молитву.  Ей  надо
было еще забежать к Олешке, жившей наверху в светелке, и  она,  поднимаясь
по лестнице, постоянно оглядывалась по сторонам, боясь встретить кого-либо
из прислуги. Но хлопы в это время находились по другую сторону дома, и три
женщины, никем не замеченные, проскользнули  к  сенному  сараю,  стоявшему
поодаль от остальных построек, подле господского парка.
     Старый Петро уже ждал их и повел в парк. Он угрюмо молчал, не отвечал
на расспросы пани и быстро шагал  по  извилистой  тропинке,  терявшейся  в
сплошной стене густых кустов. Они дошли до небольшого  озерка  и  свернули
немного  в  сторону  к  невысокому  пригорку  с  какой-то  полуразрушенной
беседкой. Подле пригорка лежала куча камней, набросанная как попало, может
быть свалившихся  сверху;  сбоку  лежал  довольно  большой  камень.  Петро
отвалил его, разрыл немного лежащий на земле  щебень  и  взялся  за  скобу
потайной двери, сделанной на подобии люка. Дверь со скрипом поднялась,  за
нею открылся ход с  несколькими  ступенями.  Пахнуло  сыростью,  гнилью...
Женщины невольно отступили назад...
     - Идите, идите! - торопил Петро.
     Они спустились по лестнице. Петро вынул из кармана  огниво  и  тонкую
восковую свечу. Он высек огня, зажег свечу и только тогда запер люк.
     - Ну, теперь с Богом! - сказа он, набожно крестясь. -  Свечку  эту  я
взял от образа, нечистая сила не посмеет тронуть нас; идите за мною смело,
ход этот приведет нас за три версты от имения, к "Дикому Овражку",  а  там
ждут вас добрые кони, Петро обо всем позаботился.
     Восковая свечка едва теплилась и слабо освещала стены узкого, низкого
коридора. Кое-где в стенах попадались какие-то странные углубления,  Петро
со страхом от них сторонился.
     - Много здесь душ погублено, ой, много! - со вздохом сказал он.
     Действительно,  кое-где  валялись  черепа  и  под   ноги   попадались
человеческие кости.
     - Давно это было, - говорил Петро, - один  из  панов  рассердился  на
хлопов и задумал погубить их. Всех их загнали сюда в подземелье, и мужчин,
и женщин, и детей, и уморили голодом, а пан приходил в беседку, слушать их
стоны и тешился их мученьем. Вот с тех пор и бродят здесь  приведения,  но
нам их нечего бояться: святая свеча всех их разгонит.
     - А отчего, Петро, ты знаешь этот ход? - спросила Катря.
     - Потому, панночка, что я не в первый раз иду здесь, - отвечал он.  -
Третий раз в моей жизни приходится мне спускаться сюда. Раз, когда  я  был
еще мальчиком, я нечаянно набрел на этот ход, тогда он еще не был  завален
камнем. Забраться-то, забрался шутя, а едва выбрался; целые  сутки  водила
меня нечистая сила; от страха все у меня в  голове  помутилось,  да  видно
молитва матери спасла, выполз я таки  в  "Дикий  Овражек"  и  долго  потом
боялся этого места.
     - А второй раз? - спросила Катря.
     - Я был уже на службе у пана Адама, лет пятнадцать тому назад;  пани,
верно, помнит, как пан Адам сам хотел посмотреть потайной ход и пошел сюда
с отцом Василием и несколькими слугами. Мы прошли по  этому  ходу  взад  и
вперед, потом пан велел завалить дверь камнем, и с тех  пор  я  уже  здесь
больше не был.
     Более получаса шли они по извилистому ходу, как вдруг вдали  замерцал
слабый свет.  Это  был  уже  выход  в  "Дикий  Овражек",  узкое  небольшое
отверстие, заросшее травой  и  кустарником.  Пришлось  пролезать  ползком,
после чего все очутились на свободе и могли вдохнуть полной грудью  свежий
воздух. Трое коней ждали их в овражке, их  привел  маленький  девятилетний
Гриць, любимый друг Петра, готовый за него в огонь и воду.
     - Куда же мы поедем? - в нерешительности спросила Катря.
     - Право не знаю,  до  Киева  далеко,  а  в  окрестных  имениях  также
неспокойно.
     - Если пани и молодая панна пожелают послушать совета старого  Петро,
то им всего лучше ехать в соседний монастырь. До монастыря верст  двадцать
с небольшим; кони добрые, донесут вас  скоро,  да  и  путь  туда  лежит  в
стороне от большой дороги.
     - Спасибо, Петро, - с благодарностью сказала  пани  воеводша,  -  Бог
вознаградит тебя за твою верную службу!
     Петро снял шапку и низко поклонился.
     - Прощайте, пани и панночка, -  сказал  он,  -  мне  надо  торопиться
домой, как бы меня там не хватились.
     Женщины поскакали по дороге к  монастырю,  и  часа  через  полтора  с
небольшим они уже были у высокой каменной ограды.
     Мать игуменья, со  строгими  правильными  чертами  лица,  приняла  их
ласково, с почетом. Им тотчас  же  отвели  просторную  келью,  постарались
обставить их всякими удобствами, назначили для услуг послушницу,  и  когда
все  было  готово,  сама  мать  игуменья  пришла  посмотреть,  все  ли  ее
приказания исполнены.
     - В нашей обители вы можете жить совершенно  спокойно,  она  стоит  в
стороне, сюда навряд ли кто заглянет, хотя, конечно, по нынешним  временам
все в руце Божьей, - прибавила она, набожно крестясь,  -  прогневается  на
нас Господь, так и нашу обитель разгромят; будем молиться, чтобы  миновала
нас чаша сия.
     Катря скоро сжилась с однообразной монастырской жизнью, ходила вместе
с монахинями в церковь, вышивала по бархату и  шелку  золотом,  гуляла  по
монастырскому саду и утешала,  как  могла,  пани  воеводшу,  предававшуюся
скорби и отчаянию.



                         17. ТЩЕТНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

                                    Хотилi ляхи з козакiв славу мати.
                                    Аже Бог дав тому, хто ся рад смиряти,
                                    Той вознес нинi смиренных русаков,
                                    Гордых же с престолов низложи поляков.

     В местечко "Белая Церковь"  стекалась  масса  народу,  хлопы  толпами
валили из соседних сел и деревень с просьбой принять их в войско казацкое.
Восстание достигло таких размеров, каких не ожидал и сам  Хмельницкий.  Он
рассчитывал только попугать панов, заставить их возвратить права  казакам,
но теперь нечего было и думать об этом. "Веди  нас  на  ляхов!"  -  кричал
народ, и казацкому предводителю  оставалось  только  подчиниться  народной
воле.
     Было утро. Хмельницкий недавно встал и находился  в  своей  роскошной
палатке, отобранной у какого-то богатого пана, попавшего в плен. Перед ним
сидел уже знакомый нам священник, отец Иван; он  только  что  вернулся  из
Московии и заехал повидать казацкого гетмана.
     - Можно войти? - спросил чей-то голос у палатки.
     - Войдите! - отвечал Богдан.
     Вошел Иван Выговский и с почтительным поклоном остановился у порога.
     - Будь здоров, пан шляхтич! - весело приветствовал его Хмельницкий. -
А я уже думал, что пан утек до своих.
     - Как можно, пан гетман! Я все гетманские поручения выполнил и ожидаю
новых приказаний, - почтительно проговорил пан Иван.
     - Прошу пана рассказать про все  свои  дела.  Да  прошу  садиться,  -
любезно проговорил Богдан, подвигая ему один из табуретов.
     Выговский сел с поклоном и начал свой рассказ.
     - В Чигирине все только и ждут прибытия пана  гетмана.  Пан  староста
уехал на сейм, с ним же уехал и  пан  Чаплинский.  Пани  Марину  я  видел,
передал ей письмо пана и  она  велела  сказать,  что  готова  хоть  сейчас
перейти в православие.
     Богдан ничего не ответил, только усмехнулся.
     - А к пану Адаму заезжал? - спросил он.
     - Как же, заезжал, - отвечал Выговский, но он  не  дал  мне  никакого
определенного ответа, а обещал прислать к пану гетману  кого-то  из  своих
приближенных с письмом.
     - Благодарю пана Ивана,  он  добросовестно  исполнил  мои  поручения.
Дальнейшие мои  приказания  будут  состоять  в  следующем:  я  пошлю  пана
Выговского с письмами к московским  воеводам,  а  вместе  с  тем  дам  ему
зазывные универсалы, по дороге он их разбросает, где только можно.
     Выговский откланялся, а хмельницкий велел ему на  другой  день  утром
явиться за письмами и универсалами.
     Когда шляхтич ушел, Богдан обратился к своему собеседнику:
     - Хитер этот Кисель, но  я  хитрее  его.  Я  уверен,  что  он  только
показывает вид, будто доброжелательствует мне, а за спиной  готов  учинить
мне всякую шкоду.
     - Почему вы так думаете? - возразил отец Иван. - Воевода Адам  верный
сын православной церкви, он не может не сочувствовать вам.
     Хмельницкий засмеялся.
     - Сочувствует он мне!  Вот  не  угодно  ли  посмотреть,  как  он  мне
сочувствует? - прибавил Богдан, вынимая из небольшого ящичка письмо.
     Это было письмо Киселя к Севскому  воеводе.  Адам  извещал  его,  что
король  Владислав  умер  и  между  прочим  упоминал  о  мятежном   казаке,
высказывая желание, чтобы злостные замыслы его не удались.
     Отец Иван внимательно прочел письмо, бережно сложил  его  и,  отдавая
Хмельницкому, проговорил:
     - Пан Адам может переменить свое мнение,  когда  увидит  ваши  боевые
успехи. Король Владислав умер и  теперь  ничто  не  может  стеснять  ваших
действий.
     - Я делаю вид, что еще не знаю о смерти короля. На днях  я  послал  в
Варшаву депутацию с письмом к королю, пусть его прочтут на  сейме.  Может,
мы достигнем чего-нибудь и мирным путем.
     - Ну, уж на это вы напрасно надеетесь, - возразил отец Иван.  -  Сейм
никаких уступок не сделает, напротив, еще в чем-нибудь урежет казаков.
     - Все-таки все средства следует испробовать, - возразил Богдан.
     Отец Иван поднялся с места.
     - Долго вы еще пробудете в лагере - спросил он Хмельницкого.
     - Нет, завтра же поеду в Мошны, надоело сидеть здесь.
     - Можно и мне поехать с вами?
     - Отчего же? Милости просим! - охотно согласился Богдан.
     На другой день они приехали в Мошны. Хмельницкий остановился у одного
знакомого шляхтича. Вообще, с тех пор, как восстание охватило всю  страну,
к Хмельницкому стало переходить мелкое шляхетство. Небогатые паны  считали
гораздо выгоднее для себя поддерживать казаков, тем более,  что  им  самим
нечего было терять.
     Только что Богдан успел приехать, к нему вошел Ивашко.
     - Казаки привели к тебе какого-то русского посла, - проговорил он.
     - Это хорошо! Откуда они его добыли? - весело спросил Хмельницкий.
     - Он ехал из Севска в Гущу к  Киселю.  Около  Киева  на  него  напали
татары с казаками. Казаки увидали, что нет  у  него  ни  хохла,  ни  чуба,
значит, русский. Они и взяли его у татар.
     - Давай его сюда! Посмотрим, что за посол.
     Привели пленника. Он назвался Григорием Климовым из Стародуба.
     - Воевода Севский послал тебя к Киселю? - спросил Хмельницкий.
     - Да! - отвечал с поклоном Григорий.
     - Ну, так не к чему тебе  к  Киселю  ехать,  я  сам  напишу  ответную
грамоту к его царскому величеству царю Московскому.
     Григорий молча отвесил ему поклон.
     Хмельницкий долго читал и перечитывал письмо, отнятое у посла,  долго
что-то обдумывал и, наконец, сказал:
     - Пускай не думают русские воеводы, что я сильно дружу с татарами.  Я
уже велел Тугай-бею отступить к Желтым Водам,  а  сам  веду  переговоры  с
панами Адамом Киселем и Вишневецким; они у меня  мира  просят,  так  ты  и
скажи твоему воеводе. Да еще  пусть  твой  воевода  от  себя  напишет  его
царскому величеству, чтобы он пожаловал  нас  денежным  жалованьем,  а  мы
будем ему служить верой и правдой. Пусть он двинется на  Польшу  со  своим
войском с одной стороны, а я двинусь с другой.
     Григорий почтительно выслушал все, что ему сказал  Богдан,  и  просил
вручить ему грамоты и отпустить с миром.
     - Так скоро дело не делается, - отвечал Хмельницкий.  -  Я  уезжаю  в
Черкасы и тебя возьму с собой. Несколько  дней  пробудешь  у  нас,  а  там
получишь и обе грамоты; пожалуй дам тебе и провожатых.
     Когда Григорий вышел от Богдана, его встретил Выговский.
     - Пан посол, позвольте познакомиться с вами, - сказал он ему, - может
быть я вам когда-нибудь и пригожусь, я  всегда  готов  служить  московским
людям.
     Они отправились вместе и долго о чем-то горячо разговаривали.
     К хмельницкому в это время привели нового посла.
     - Эк, их отовсюду посыпалось, - смеялся Богдан. - Откуда ты?
     Посол поклонился.
     От Хотмышского воеводы Болховскоо, еду к воеводе  Брацлавскому  Адаму
Киселю.
     -  Вижу,  сдружились  ваши  воеводы  с  панами,  сказал  Хмельницкий,
распечатывая письмо. - Делают вид, что идут против татар, а сами замышляют
погубить нас же, православных своих братьев.
     - Не во гневе будь сказано твоей милости, -  скромно  ответил  посол,
низко кланяясь, - вряд ли наш воевода пойдет против казаков с войском;  не
такой он человек, чтобы воевать с православными. А вот против  татар,  это
верно, войско наше всегда наготове.
     - Хорошо! Я напишу грамоту твоему воеводе, а там уж его  дело  будет,
за кого он встанет, за нас или за ляхов. Если за нас, то  мы  в  долгу  не
останемся, наше дело правое, нам сам Бог помогает.  Мы  уже  одержали  две
победы над польским войском, будем побеждать и вперед.
     Не успел Хмельницкий отпустить этого посла, как привели еще одного от
Севских воевод к Вишневецкому.
     Хотя воеводы сулили свою помощь только против татар,  но  Хмельницкий
отлично понимал, что это значит, и на уверение посла, что  против  казаков
ничего не замышляется, говорил:
     - Ваши воеводы хорошо знают, что  ляхи  воюют  с  казаками,  а  не  с
татарами. Зачем же они сулят помощь нашим врагам?
     Посол, видимо, смутился, а Хмельницкий написал  еще  грамоту  Севским
воеводам.
     Как-то вечером  подъехал  к  дому,  где  остановился  Хмельницкий,  и
посланный Адама Киселя, Петроний  Ляшко.  Он  постучал  у  крыльца.  Дверь
отворил Ивашко. Петроний видел его мельком, когда он привез Катрю в  Гущу;
но память у монаха была замечательная: он тотчас же узнал казака.
     - Здравствуй, пан казак, я привез тебе поклон от панны Катри.
     Ивашко просиял. Он поспешил провести Петрония  в  свою  каморку,  под
предлогом, что сейчас видеть Богдана нельзя, и  осыпал  монаха  вопросами,
так что тот едва поспевал отвечать.
     - Не торопись, не торопись, пан казак!  -  останавливал  Петроний.  -
Язык-то, ведь, у меня один, нельзя же так вот  все  сразу.  И  здорова,  и
весела твоя панна, цветет, как роза, поет, что птичка: пан и пани  души  в
ней не слышат. Просил я у нее письмеца к твоей милости, -  прибавил  монах
лукаво, - да оказалось, что ты в грамоте не силен, так вот  уж  на  словах
передаю все, что знаю. А теперь, пан казак, буду  тебе  очень  благодарен,
если ты меня накормишь и напоишь, а завтра утром  доложишь  обо  мне  пану
гетману.
     Ивашко угостил монаха как нельзя лучше, уложил его на свою постель, а
сам лег на сеновале, и монах в душе благословлял Катрю за ее поручение.
     На другое утро  Петроний  представлялся  Хмельницкому  и  вручил  ему
письмо Киселя.
     - Очень, очень рад, что старый мой приятель Адам обо мне вспомнил,  -
говорил Богдан Петронию, - посмотрим, что он нам пишет.
     Богдан распечатал письмо и стал читать. Петроний зорко следил за  ним
и видел, что по временам тонкая усмешка появлялась на губах Хмельницкого.
     Внимательно перечитав  письмо,  Богдан  поднял  голову  и  пристально
посмотрел в глаза монаху.
     - Красноречив пан Адам, надо отдать ему справедливость, - сказал  он,
- так красноречив, что я, пожалуй, возьму и поверю ему.
     - Разве пан гетман не верит дружбе пана воеводы? - спросил Петроний.
     - Рад бы верить, - отвечал Хмельницкий, - да только зачем воевода мне
пишет одни письма, а в Севск, в Хотмыш, да в Москву - другие?
     - Это неверные слухи, - возразил Петроний. - Кто-нибудь пану  гетману
наклеветал на моего повелителя.
     - Святой отец, кажется, поверенный пана Адама? Так вот не  помнит  ли
он этого письма? - сказал Хмельницкий, вынимая из шкатулки письмо Киселя к
московскому двору.
     - Он, наверное, вспомнит, что  нас  тут  обзывают  и  мятежниками,  и
грабителями, и бунтовщиками и просят Московское государство обуздать нас.
     Петроний быстро взглянул на письмо и отв