:  "Защити  ее. Защити хотя бы Джудит". Да, слепая романтичная дура;
ведь  для  нее  не  существовало  даже  той  стомильной  плантации, которая,
очевидно,  соблазнила  нашего  отца, ни этого огромного дома, ни даже день и
ночь  пресмыкавшихся  рабов -- ничего того, что примирило, я не хочу сказать,
соблазнило,  ее  тетку.  Нет,  всего  лишь  лицо человека, который ухитрялся
выступать  этаким  гоголем,  даже  сидя верхом на лошади, человека, который,
насколько  было  известно  всем (в том числе отцу, который отдаст ему в жены
свою  дочь),  либо  вовсе  не  имел  прошлого,  либо  не  осмеливался  о нем
рассказать,  человека,  который  въехал  в город прямо ниоткуда с лошадью, с
парой  пистолетов  и  со  стадом  диких  зверей, которых он один, без всякой
посторонней  помощи  затравил, ибо в той никому не ведомой языческой стране,
откуда   он   сбежал,   он   был   даже   страшнее   их   самих,  и  с  этим
французом-архитектором,  у  которого  был  такой  вид,  словно  его,  в свою
очередь, затравили и поймали эти самые негры, -- человека, который бежал сюда
и  спрятался,  укрылся  за  респектабельностью  и за этой сотней миль земли,
которую  он  неизвестно  как выманил у племени невежественных индейцев, и за
домом  величиной  со  здание  суда,  в котором он прожил три года без единой
оконной  рамы,  двери или кровати, и которые он все равно называл Сатпеновой
Сотней,  словно  все  это  было  пожаловано  королем его прадеду и с тех пор
непрерывно  переходило  по  наследству  от  отца  к  сыну -- дом и положение,
супруга  и  семья, они были необходимы для маскировки, и потому он принял их
вместе  со  всем  остальным, что составляет респектабельность, как принял бы
неизбежные  неудобства и даже боль от шипов колючего кустарника, если б этот
кустарник мог дать ему защиту, которой он искал.
     Нет, он не был далее джентльменом. Женитьба на Эллен или даже на десяти
тысячах  Эллен  не  могла  бы сделать его джентльменом. Не то чтобы он хотел
быть джентльменом или хотя бы чтоб его за такового принимали. Нет. В этом не
было  никакой необходимости, ибо все, что ему требовалось, -- это имена Эллен
и  нашего  отца  на  брачном  свидетельстве  (или  на  любой  другой бумаге,
удостоверяющей   его   респектабельность),  которое  люди  могли  увидеть  и
прочитать,  точно  так  же  как  ему  нужна была бы подпись нашего отца (или
любого  другого  почтенного  человека)  на долговой расписке, потому что наш
отец  знал, кем был его отец в Теннесси и кем был его дед в Виргинии, а наши
соседи  и  люди, среди которых мы жили, знали, что мы это знаем, а мы знали,
что  они знают, что мы знаем, и мы знали, что они поверили бы нашим словам о
том,  кто  он  и  откуда он родом, даже если бы мы солгали, точно так же как
всякий,  однажды на него взглянув, сразу бы понял: он будет лгать о том, кто
он,  и откуда он родом, и зачем он сюда приехал, понял бы просто потому, что
он  вообще  ничего  о себе не говорил. И именно то, что он решил укрыться за
респектабельностью,  служило  уже достаточным доказательством (если кто-либо
нуждался  в  дальнейших  доказательствах), что бежал он наверняка от чего-то
прямо  противоположного  респектабельности,  слишком  темного, чтобы об этом
упоминать.  Ибо  он  был  слишком молод. Ему было всего двадцать пять лет, а
человек в двадцать пять лет по доброй воле не станет подвергать себя тяготам
и   лишениям,  связанным  с  расчисткой  девственных  земель  и  устройством
плантации  на новом месте ради одних только денег; тем более молодой человек
с  прошлым,  о  каком  ему  явно не хотелось рассказывать в Миссисипи в 1833
году,  когда  на реке было полно пароходов, битком набитых пьяными дураками;
нацепив  на  себя  брильянты,  они из кожи вон лезли, стараясь избавиться от
своих  рабов и хлопка еще до прибытия судна в Новый Орлеан -- ведь туда можно
было  доскакать  за  одну  ночь,  а единственным препятствием и помехой были
только  другие  злодеи,  или риск быть высаженным на песчаную отмель, или, в
самом  худшем  случае,  петля.  Он  ведь  был не из младших сыновей, которых
посылали  из  каких-нибудь старых мирных краев вроде Виргинии или Каролины с
лишними  неграми  добывать новую землю -- взглянув на этих его негров, каждый
сразу  видел,  что  они  могли  явиться (и наверняка явились) из краев много
более  старых, нежели Виргиния или Каролина, и уж во всяком случае далеко не
мирных.  А взглянув разок ему в лицо, каждый мог убедиться, что он предпочел
бы  реку  и даже верную петлю тому, за что взялся, -- знай он даже наверняка,
что  в той самой купленной им земле зарыто золото, которое только и ждет его
прихода.
     Нет.  Я  оправдываю  Эллен не больше, чем самое себя. Себя я оправдываю
даже  меньше, потому что для наблюдения за ним у меня было двадцать лет, а у
Эллен  всего  лишь  пять.  Да  и за эти пять лет она его не видела, а только
слышала от третьих лиц о его делах, да и слышала-то не больше чем о половине
--  ведь половины того, что он эти пять лет действительно делал, наверняка не
знал  вообще  никто, а о половине остального ни один мужчина не заикнулся бы
своей  жене,  а тем более молодой девице; он явился сюда и открыл балаган, и
Джефферсон целых пять лет платил ему за развлечение хотя бы тем, что скрывал
от  своих женщин его дела. Но у меня для наблюдения за ним была в запасе вся
жизнь;  ибо очевидно -- хотя по какой причине, господь не счел нужным открыть
--  жизни  моей суждено было окончиться в один апрельский день сорок три года
назад,  ибо  всякий,  кто имел столь же малую толику того, что можно назвать
жизнью, сколь имела до этого времени я, уж никак не назвал бы жизнью то, что
было  у  меня  с  тех  пор.  Я видела, что произошло с моей сестрой Эллен. Я
видела,  как  она,  почти  затворница,  наблюдала,  как  подрастают эти двое
обреченных  детей,  которых она была бессильна спасти. Я видела, какою ценой
она  платила  за  этот  дом  и за свою гордыню; я видела, как один за другим
наступали  сроки  оплаты  векселей  на  гордость,  довольство,  покой  и все
остальное,  которые  она  скрепила своею подписью в тот вечер, когда вошла в
церковь.  Я  видела,  как  Джудит  ни с того ни с сего без всяких объяснений
запретили  выходить  замуж;  я  видела,  как Эллен умирала, и только ко мне,
совсем  еще  девочке, могла она обратиться с просьбой защитить ее оставшееся
дитя; я видела, как Генри отрекся от своего дома и всех своих прав, а затем,
возвратившись,  буквально  швырнул к подолу подвенечного платья своей сестры
окровавленный  труп ее возлюбленного; я видела, как возвратился этот человек
-- родоначальник и источник зла, переживший все свои жертвы, человек, который
породил двоих детей лишь для того, чтобы они уничтожили не только друг друга
и  его  собственный  род, но еще и мой род в придачу, и все же я согласилась
выйти за него замуж.
     Нет,  я  себя  не  оправдываю.  Я  не ссылаюсь на молодость, ибо кто из
обитателей Юга после 1861 года -- мужчина, женщина, черномазый или мул -- имел
время  и  возможность  не  только быть молодым, но даже и слышать, что такое
молодость,  от  тех,  кому  довелось  быть молодым. Я не ссылаюсь на близкое
родство:  на  то,  что  я -- молодая девица, созревшая для замужества, и в ту
пору,   когда  большая  часть  молодых  людей,  с  которыми  я  при  обычных
обстоятельствах была бы знакома, погибли на полях проигранных сражений -- два
года  прожила  с ним под одной крышей. Я не ссылаюсь на нужду: на то, что я,
сирота,  женщина, нищая, естественно обратилась даже не за покровительством,
а  просто  за  хлебом  насущным к своим единственным родичам -- к семье своей
покойной  сестры; и тем не менее кто осмелится осудить меня -- двадцатилетнюю
сироту,  молодую  девицу  без всяких средств -- за то, что я хотела не только
оправдать  свое  положение, но и защитить честь семьи, где доброе имя женщин
всегда оставалось незапятнанным, приняв честное предложение от человека, чей
хлеб  я  вынуждена  была  есть.  А  главное,  я не оправдываю себя -- молодую
девицу,  которая  вырвалась из смерча, отнявшего у нее родителей, достаток и
все   остальное,   которая   видела,  как  все,  что  составляло  ее  жизнь,
превратилось  в  груду  развалин,  окружавших несколько фигур, имевших облик
людей, но имена и осанку героев, -- да, молодую девицу, вынужденную ежедневно
и  ежечасно сталкиваться с одним из этих людей, который, несмотря на все то,
чем он мог быть когда-то, и несмотря на все то, что она могла о нем думать и
даже  знать, четыре года доблестно сражался за землю и традиции этой страны,
где  она  родилась. И человек, который все это сделал, хотя он и не перестал
быть  злодеем,  а только поменял свою окраску, тоже обладал бы в ее глазах --
хотя  бы в силу одного только общения с героями -- осанкой и обликом героя; и
вот  теперь  он  тоже вырвался живым из смерча, принесшего столько страданий
ей,  и  встречал  уготованное  Югу будущее, не имея ничего, кроме голых рук,
сабли,  которую  он,  по  крайней  мере,  ни  разу  не  сдал  неприятелю,  и
благодарности    за    доблесть    от    своего    потерпевшего    поражение
главнокомандующего.  О  да,  он  был  храбр. Этого я никогда не отрицала. Но
почему  же  единственной  опорой  нашего  дела,  всей нашей жизни, надежд на
будущее  и гордости минувшим должны были стать такие люди -- люди, обладавшие
доблестью и силой, но лишенные сострадания и чести? Нужно ли удивляться, что
господь позволил нам потерпеть пораженье?
     -- Нет, сударыня, -- отозвался Квентин.
     --  Но  почему его жертвой оказался наш отец, наш с Эллен отец, из всех,
кого  он  знал,  --  а не те, кто постоянно ездил туда, и пил и играл с ним в
азартные  игры, и смотрел, как он борется с этими дикими неграми, -- из всех,
чьих дочерей он мог бы даже выиграть в карты? Почему именно наш отец? Как он
мог  сблизиться  с  папой,  на какой почве; что между ними могло быть, кроме
обыкновенной учтивости двоих повстречавшихся на улице мужчин, что могло быть
общего  между человеком, который явился ниоткуда или не смел сказать, откуда
именно, и нашим отцом; что могло быть общего между таким человеком и папой --
казначеем  методистской  церкви,  торговцем,  который не был даже богат и не
только  не мог решительно никак споспешествовать умножению его имущества или
его  видам  на  будущее,  но  не  мог  даже  вообразить, не мог даже найти и
подобрать на дороге что-либо, чего тот мог бы пожелать, -- человеком, который
не  владел ни землей, ни рабами, не считая двух чернокожих служанок, которых
он  освободил тотчас же после покупки, который не пил, не охотился, не играл
в  карты,  --  что  могло быть общего между ним и человеком, который, как мне
точно  известно, за всю свою жизнь в Джефферсоне был в церкви всего лишь три
раза  --  когда  он  впервые встретил Эллен, когда они репетировали свадьбу и
когда  они  ее  сыграли,  -- человеком, при виде которого каждому становилось
ясно,  что если у него и вправду нет денег сейчас, он все равно привык иметь
деньги  и  намеревается  приобрести их снова и не станет задумываться насчет
того,  как  их раздобыть, -- и надо же было, чтобы этот человек нашел Эллен в
церкви.  Да,  именно  в  церкви, словно семья наша была предана злому року и
проклятью  и  сам  господь постарался о том, чтобы этот злой рок и проклятье
были  испиты  до последней капли. Да, злой рок и проклятье пали на весь Юг и
на  нашу семью, словно за то, что один из наших предков решил укоренить свое
потомство  на  земле, отданной в жертву злому року и утке им проклятой, даже
если  бы это проклятье много лет назад навлек на себя кто-то другой, а вовсе
не наша семья, прародители нашего отца, которых господь заставил укорениться
на  той  земле  и  в те времена, уже заранее им проклятые. Так что даже мне,
девочке,  которая  была  еще  слишком  мала,  чтобы  это  понять, хотя Эллен
приходилась  мне сестрой, а Генри и Джудит -- племянником и племянницей, даже
мне  разрешали ездить туда лишь в сопровождении отца и тети, а играть с ними
разрешали  только  в  доме  (и  совсем  не потому, что я была па четыре года
моложе  Джудит  и  на  шесть  лет  моложе Генри: разве не ко мне Эллен перед
смертью  обратилась  с  просьбой: "Защити их"?) -- даже я всегда задумывалась
над  тем,  что  такого  мог сделать наш отец или его отец еще до женитьбы на
нашей матери, если нам с Эллен придется это искупать, да притом еще ни одной
из  нас  в отдельности этой вины не искупить; какое преступление должно было
совершиться,  чтобы  на  нашу  семью  пало  проклятье, превратив ее в орудие
гибели не только этого человека, но и нас самих.
     -- Да, сударыня, -- сказал Квентин.
     --  Да,  --  раздался  тихий  суровый голос над неподвижным треугольником
тусклых  кружев;  и  вот  Квентин,  казалось,  увидел,  как среди задумчивых
благопристойных  привидений возникает фигурка девочки в аккуратных юбочках и
панталончиках, с благопристойными тугими аккуратными косичками, что носили в
те   мертвые   времена.   Казалось,   она  стоит,  притаившись,  на  унылом,
принадлежащем  людям  среднего  достатка  дворике  или  газоне за ровненьким
забором  и  глядит  на  мир  людоедов,  что  водятся на этой тихой городской
улочке,  глядит  с  таким  выражением,  какое бывает у детей, слишком поздно
явившихся  в  жизнь  своих родителей и обреченных созерцать все человеческие
деянья  сквозь призму сложных и бессмысленных причуд взрослых -- с выраженьем
Кассандры -- сумрачным, глубоко и сурово пророческим, в полном несоответствии
с  истинным  возрастом  даже  этого  ребенка, никогда не знавшего детства. --
Потому  что  я  родилась  слишком поздно. На целых двадцать два года позже --
девочка,  перед  которой  из  подслушанных разговоров взрослых лица сестры и
сестриных  детей  возникали  словно  в  сказке о каких-то страшных людоедах,
рассказанной  после  ужина  перед  сном  еще  задолго до того, как я выросла
настолько,  что мне разрешили с ними играть, однако именно ко мне этой самой
сестре  пришлось  перед  смертью,  когда  сын  ее  исчез и был обречен стать
убийцей, а дочь обречена была стать вдовой, не успев еще выйти замуж, именно
к  этой  девочке ей пришлось обратиться и сказать: "Защити хотя бы ее. Спаси
хотя бы Джудит". Да, девочка, однако верное чутье ребенка помогло ей угадать
ответ,  явно  недоступный  зрелой мудрости старших: "Спасти ее? От кого и от
чего?  Он уже дал им жизнь, так зачем ему вредить им дальше? Им нужна защита
лишь от них же самих".
     Все  это  должно  было  происходить гораздо позже, хотя и так было уже,
вероятно,  достаточно  поздно; однако трепещущая пылинками желтая решетка из
солнечных  лучей еще не поднялась по разделявшей их неосязаемой стене мрака;
солнце,  казалось,  почти не сдвинулось с места. Все это (разговор, рассказ)
казалось  (ему,  Квентину)  насмешкой над логикой и здравым смыслом, как это
свойственно  сну,  --  мертворожденный  и законченный, сон этот, как понимает
спящий,  длился, вероятно, не более секунды, однако самое его правдоподобие,
которое должно заставить спящего в него поверить и внушить ему ужас, восторг
или  изумленье,  столь  же  всецело зависит от чисто формального признания и
приятия  уже  протекшего,  но  все  еще текущего времени, сколько музыка или
напечатанная в книге сказка.
     --  Да. Я родилась слишком поздно. Я была девочкой, которая запомнит эти
три лица (и его лицо тоже) такими, как она впервые увидела их в коляске в то
первое  воскресное  утро, когда этот город наконец понял, что он превратил в
скаковую  дорожку путь из Сатпеновой Сотни к церкви. В то время мне было три
года,  и  я,  конечно, видела их и раньше, должна была видеть. Но я этого не
помню.  Я  даже  не помню, что вообще когда-либо до этого воскресенья видела
Эллен.  Казалось,  будто  сестре,  которой  я  никогда  и в глаза не видала,
которая  еще до моего рождения исчезла в крепости людоеда или джинна, теперь
позволили -- правда, всего лишь на один день -- воротиться в покинутый ею мир,
а  меня,  трехлетнюю  девочку, по этому случаю спозаранок подняли с постели,
нарядили,  завили,  словно  на  рождество  или  на  праздник даже еще важнее
рождества,  ибо  теперь наконец этот людоед или джинн согласился ради жены и
детей  посетить  церковь, разрешить им хотя бы приблизиться к спасенью, хотя
бы  один  только  раз дать Эллен возможность вступить с ним в борьбу за души
этих  детей на таком поле боя, где ее могло поддержать не только Провидение,
но  и  ее родные, и люди ее круга; да, согласился хоть на время смириться, а
если  нет,  то  хотя  бы  ненадолго  выказать  великодушие,  пусть даже и не
раскаявшись.  Вот  чего  я  ожидала. А вот что я увидела, когда стояла перед
церковью  между  папой  и  нашей тетей в ожидании, когда коляска пройдет эти
двенадцать  миль. И хотя я, наверное, еще до этого видела Эллен и детей, вот
картина, которая впервые представилась мне тогда и которую я унесу с собою в
могилу:  летящая  вихрем  коляска,  в коляске надменное белое лицо Эллен, по
бокам  у нее две уменьшенные копии его лица, на переднем сиденье лицо и зубы
дикого  негра-кучера,  и  он,  его лицо точь-в-точь как у негра, кроме зубов
(без  сомнения,  благодаря  бороде)  -- смерч, ураган; лошади с дико горящими
глазами галопом несутся вперед, с грохотом вздымая клубы пыли.
     О  да,  их  там  было  множество  -- тех, кто готов был подстрекать его,
помогать  ему,  превратить  это  в  скачки;  воскресенье, десять часов утра,
коляска  на  двух колесах вихрем подлетает прямо к дверям церкви, на облучке
этот дикий негр в человеческой одежде -- ни дать ни взять дрессированный тигр
в  полотняном  пыльнике  и в цилиндре, а Эллен -- ни кровинки в лице -- держит
этих  двоих  детей,  которые не плачут и которых вовсе не нужно держать; они
сидят  у  нее  по  бокам совершенно спокойно, и на их детских лицах написано
что-то  бесконечно отвратительное -- тогда мы еще не совсем это распознали. О
да,  там  было множество тех, кто его подстрекал, кто ему содействовал; ведь
даже  он не мог бы устроить скачки без соперников. Потому что его остановило
даже  не  общественное  мнение  и  даже не мужчины, чьи жены и дети сидели в
колясках,  которые  могли  перевернуться и свалиться в канаву, его остановил
сам   священник   --  он  выступил  от  имени  женщин  Джефферсона  и  округа
Йокнапатофа.   Поэтому   сам  он  больше  в  церковь  не  ездил;  теперь  по
воскресеньям в коляске сидела одна только Эллен с детьми, и потому мы теперь
знали,  что  теперь  по  крайней мере никто не будет биться об заклад -- ведь
никто не мог сказать, настоящие это скачки или нет, потому что теперь, когда
его  лица не было, оставалось только совершенно непроницаемое лицо негра, на
котором  слегка  поблескивали зубы, так что теперь мы никак не могли понять,
что  это -- скачки или просто лошади понесли, а если где и было торжество, то
лишь  на  лице  в двенадцати милях отсюда, в Сатпеновой Сотне, на лице того,
кому  даже  не  нужно  было ничего видеть или при сем присутствовать. Теперь
негр,  проезжая  мимо чужой коляски, говорил с той упряжкой так же, как и со
своей  --  бормотал что-то без слов, очевидно не нуждаясь в словах, на языке,
на  котором  они  объяснялись,  когда  спали в глине на том самом болоте, на
языке,  привезенном  сюда  из  другого  темного  болота, где он их отыскал и
откуда  привез  сюда  --  пыль,  грохот,  коляска Эллен стремглав подлетает к
дверям церкви, женщины и дети с криком бросаются врассыпную, мужчины хватают
под  уздцы  своих  лошадей.  А  негр  высаживает  Эллен  с детьми у дверей и
отъезжает  с  коляской  к  коновязи и бьет лошадей за то, что они понесли; а
когда однажды какому-то дураку вздумалось вмешаться, негр набросился на него
с  палкой  и,  оскалив  зубы,  буркнул:  "Хозяин  велел,  я  делаю. Говори с
хозяином".
     Да,  от  них.  От  них  же  самих.  И на этот раз его остановил даже не
священник.  Его остановила Эллен. Наша тетя разговаривала с